Когда песчинки превращаются в звезды

Выпуск №8-128/2010, Взгляд

Спектакль по пьесе «Калека с острова Инишмаан» Мартина Макдонаха в Академическом русском театре драмы им. Г.Константинова (Йошкар-Ола) называется «Инишмаан int» (интернешнэл).

Шум моря и крик чаек… От валунов и заборчиков художник спектакля Леон Тирацуян уклонился, хотя первоначально постановщик Леонид Чигин (Нижний Новгород) настаивал на присутствии камней вокруг игрового пространства. Тяжелая «натура» и рабочих сцены не привлекала. Отказались. Наверное, еще потому, что «натура» невольно выведет взгляд зрителя на бесконечность моря, этнической жизни, неизбежно потребует ограничить «кадр», выделяя главное, менять планы, ракурсы…

Но мы в театре. И зритель, видя свободные места в зале, сам выбирает, где лучше видно, не понравится – просто пересядет. Постановщик поместил действие в центр амфитеатра из стульев и скамеечек прямо на большой сцене, превратив ее таким образом в «малую». Актерам предоставлена свобода передвижения, выходы происходят в основном по двум перпендикулярным осям: север – юг, запад – восток. Запад, понятно по действию, впереди, где свешивается вертикальный белый экран-парус; там Америка, Голливуд, из которых в мир нисходят кино, надежды и чупа-чупсы…

Время действия неопределенно: от конца позапрошлого века (платья теток Билли) до начала нынешнего (драные джинсы, белая рубашка навыпуск и модный длинный плащ самого Калеки Билли). Гитлер только что пришел к власти в Германии: Джонни Патинмайк с Мамашей рассматривают его портрет в газете. И одновременно какой-то голливудский режиссер приехал снимать на соседний остров фильм про ловцов акул, а в конце спектакля все смотрят тот самый фильм – «Человек из Арана», классику основоположника визуальной антропологии Роберта Флаэрти, снятый в 1922-м. Иллюзорность времени в «Калеке с острова Инишмаан» заложена драматургом. И кино является причиной этой иллюзии.

Художник спектакля Леон Тирацуян подчеркивает эту мысль белым вертикальным экраном в центре передней стены сцены, за центральным кругом действия. Таким образом, и зритель спектакля «Инишмаан int» становится зрителем фильма Флаэрти. Тот же экран во второй части спектакля становится символической голубой завесой между «прошлым» и «настоящим», из-за которой и за которую приходят и уходят люди… На плоскую корову в пятнышках справа от экрана, поскольку она все время находится в тени, невольно хочется «пялиться» в перерыве, в спектакле она не несет смысловой нагрузки. Дальнейшее взаимоповедение зрителей и актеров постановщики спектакля выстраивают путем смены освещенности на площадке: спуском и поднятием девяти больших ламп под простыми железными абажурами, переносом лучей прожекторов в центр круга (монолог Билли в гостинице) или совсем за пределы данного «зрительного зала», за зрительские места – на край реальной сцены (фраза Билли: «Они меня любили!!!»), либо голубым фонарем за экран. Медленное вращение круга сцены создает «киношный» эффект «наезда» и отдаления кинокамеры и вызывает ассоциацию с вращением рулона пленки на монтажном столе.

Атмосфера «киносъмочности», обаяния кино, его присутствия, которым так или иначе задеты все персонажи Макдонаха, довершается открытыми жесткими командами помощника режиссера (Людмила Синьковская) на очередную смену декораций на площадке.

Калека Билли (Сергей Васин) появляется как застенчивое и внимательное облако или как опоздавший зритель – не там, где выходят актеры, а по диагонали. Он неожиданно красив, элегантно одет, его взгляд выдает высокую духовность и интеллект, которые ему даже иногда неудобно открывать своим старым теткам, реактивно-глупому подростку Бартли (А.Луценко), его реактивно-красивой сестре Хелен (Ксения Немиро), старому сплетнику Джоннипатинмайку (Юрий Синьковский).

Несколько после, уже «запав» на обаятельный голос и неотразимую внешность Билли, на его ослепительный взгляд, на нервную, замедляемую возникающей мыслью интонацию разговора, зритель нехотя замечает, что Билли волочит зажатую от бедра ногу и работает все время только одной рукой, другая в кармане джинсов, даже когда ему приходится резать ароматный на весь зал «венгерский шпик» и есть его куском, наколотым на острие ножа. «Калечность» своего героя Сергей Васин решает как сильный физический «зажим», который стал уже привычной и принятой всеми вокруг формой и даже условием физического существования этого юноши в рамках отношений с одними и теми же людьми.

Но Билли, как и мы, верит, что, если уехать далеко-далеко, «там» – ты уже будешь другой. И он не хуже Бартли и Хелен, которые тоже бегут на съемки в лодке Малыша Бобби, расплачиваясь за это каждый по-своему. Билли тоже есть, чем купить «дорогу в рай», – письмо от Доктора о наличии необратимых процессов у Билли в легких: зверем же надо быть Малышу Бобби, чтобы не сжалиться и не исполнить волю почти умирающего калеки – удрать подальше от дома!

Бобби (Дамир Закиров) – длинный, поджарый, хрипатый одинокий рыбак, в длинном черном свитере, в резиновых сапогах «с блатом», с монтировкой в руке, наказывает и помогает молча, как Господь Бог, и сухо-коричнево-седой благообразный Доктор (Фред Кулев) – единственные, кто не испытывают желания препятствовать отъезду Билли на съемки и дальнейшему бегству в Голливуд. Каждый, когда Билли вдруг вернется, по-своему переживает обман. Малыш Бобби молча избивает парня своим железным ломиком на берегу, под крики чаек, а Доктор после этого спокойно уточнит, сколько раз в день Билли кашляет кровью, и уйдет к следующему пациенту. Он же понимает как врач (следовательно, циник): кому суждено сгореть, тот не утонет. Но его тормозит внезапный вопрос Билли о репутации и обстоятельствах и мотивах смерти родителей Билли, которых юноша никогда не видел…

Этот же вопрос вдруг получают и одутловатые старые тетки Кейт (Людмила Савинова) и Эйлин (Анастасия Азорова), и он их задевает и отрезвляет от старческого брюзжания и проваленности в свои старческие ощущения. Они не слишком внятны, наверное, потому что слишком толстый на них слой старости и христианско-сельской этики, не советующей говорить плохо ни о ком… (Тем более, о родственниках – не подкидыш им Билли, в самом деле! Или все-таки да?) Билли жизни не хватит пробиться через «грим» их этических соображений!

Мамаша Джонни Патинмайка – полная противоположность теткам: пьет самогон, не слезая с кровати, молится за акулу, которая съела когда-то ее мужа-рыбака, потому что так учит Христос в отношении врагов – святая и чистосердечная женщина! Непонятно, чем в ней так раздражен сам Патинмайк: места им на кровати не хватает, что ли?! Но мизансцена сына и матери на кровати при свете одинокой лампы – пронзительна! Она все о том же одиночестве, которое кто-то из героев успел, а кто-то почему-то не успел преодолеть за свою жизнь. Она – как выражение контр-темы спектакля – если темой его считать жизнь человека как Дао (пути, дороги) из любви в любовь.

Между отъездом на съемки восторженных Билли, Хелен и Бартли и возвращением Билли из Голливуда на родной остров звучит цепь монологов-ожиданий всех персонажей пьесы: когда они, разделенные гигантским пространством, как дельфины, посылают друг другу сигналы-пеленги, вопросы, молитвы...

(…Почему на «Инишмаан», с его монологами и диалогами, до сих пор не написана музыка?! Этно-мюзикл был бы не слабее «Нотр Дам де Пари»!)

Вот в прожекторах, на дощатом помосте, где некуда скрыться от глаз, – невыносимый, пронзительный зов-крик калеки Билли, буквально задыхающегося от любви к безумно далекой рыжей Хелен и к давно-давно умершей матери, лица которой он даже не помнит, потому что был очень маленьким, когда они с отцом утопились в море…

«Любила ли меня мама?!» – спрашивает у Бога ирландец Билли, и с этим вопросом умирает для Голливуда (или всерьез умирает? – и его освобожденное сном-смертью от всех возможных зажимов и скрючиваний тело рабочие сцены прямо на досках уносят куда-то на край большой сцены, за зрительские места), и заново возрождается на Инишмаане, на том же берегу, прямо из пены морской…

И старые сердобольные тетки посылают в пространство зовы, похожие на традиционные скандинавские плачи по умершим. Они толком ничего не смогут объяснить Билли про его родителей, наверное, потому что… Тут зрителя должна постепенно осенить идея, что они не могут это объяснить, потому что сами, вероятно, сильно не любили, и Билли всегда найдет в них не любовь, а лишь привязанность. «А это ведь большая разница», – может быть, подумает зритель. И правильно сделает, потому что спектакль в общем и ставится для того, чтобы дать Зрителю время подумать о жизни.

Актеры же должны организовать этот процесс эмоционально, в точно заданном режиссером и драматургом направлении. Но иногда актеры слегка упрощают себе жизнь (они же живые люди), и тогда зритель вынужден «доигрывть» за них.

Зритель это, в меру сил, сделает, конечно, но после до-олго в театр не ходит: обижается.

Мне очень грустно, что основной «комментатор» всего происшедшего в пьесе – лохмато-седое трепло и шут Джоннипатинмайк (Юрий Синьковский) получился очень «симпатишный» и обаятельный, но неглубокий, но неизменно плоский какой-то, словно с неснимаемой маской на душе. Актер богатый, талантливый на сей раз так неглубоко «нырнул» в глубины души своего героя и сбивается на клоунский образ Карлсона. А ведь он, кажется, единственный, кто придумал «правду» о мотивах поступка родителей Билли, об их любви к малышу: они решили утопить себя в море, чтобы вылечить малыша, потому что только страховка от смерти 2-х лиц была адекватной по сумме стоимости лечения ребенка. Джоннипатинмайк – не единственный ли в пьесе, кто смог сказать об этом? Но почему именно ему досталось пронести эту информацию через столько лет и свою одинокую жизнь? Разве поиск ответа – не повод, чтобы актеру сочинить про «шута» Джоннипатинмайка целый роман?! Что так смертельно ранило вечного актера и шута, что сделало его несчастным? Ну не Мамаша же? Это кажется слишком «мелко» для такой сложной фигуры…

А Билли после разговора с Джонни вскрикивает: «Стало быть, они меня любили!!!» – и с этой радостной и милой раной в сердце «уходит из кадра», то есть с арены действия, но туда, за зрительские ряды, на край реальной театральной сцены, туда его провожает луч прожектора. Там, на краю, в нестерпимом свете, спиной к зрителям, даже к спинам зрителей, его удивление и, Бог знает, какие еще чувства продолжают жить… Ровно столько, сколько необходимо времени, чтобы в этой паузе, в соответствии с замыслом режиссера, аналогичная мысль родилась и в зрителе!

И тогда у зрителя возникает вопрос где-то на уровне сердца: «А я так любить – смог бы?»

И наворачиваются слезы от жалости то ли к себе, немощному, то ли к тем, кого мы любим, то ли к Человечеству… И в момент нарастающего внутреннего вопроса – на сцене идет странная и завораживающая игра всех персонажей фонарями, свет которых беспощадно направляется прямо в лица зрителей, как сигналы островных маяков, как вопли: «Ищу человека!!!» Режиссер дает зрителю возможность прочувствовать и прожить эту мысль от вопроса до ответа глубоко, насколько возможно при данном сценическом решении.

«Любили ли и нас наши родители?» – чтобы мы ответили самим себе, и есть ли еще на свете тот, кто скажет нам уверенно: «Да, малыш, очень любили!»? Без этого ответа как жить дальше? Как и по какому праву искать свою «половинку», рожать детей, воспитывать внуков? Ведь смысл жизни – в этой любви, в ее присутствии в наших генах: и если ее не было у предков, то мы – как бы и не родились!

Так вот о чем тревожится Билли перед тем, как подойти к Хелен: ему нужно внутреннее основание для того, чтобы просить любви у самой «дикой» и самой лучшей девчонки на острове! Хелен – Ксения Немиро в дикой клетчатой юбке гораздо выше колен, рыжая, с большими губами и шагами, говорящая на языке жестов, криков и чертыханий, при этом блюдет «чертову репутацию» порядочной девушки, несмотря на дикость мужиков, включая местного пастора. Она соглашается любить Билли, возвещая об этом громким криком на весь зал. Это здорово! Во-первых, здорово сыграно: и глубоко, и легко! И понимаешь, что все к этому шло: это кульминация и развязка, апогей и хеппи-энд …

Но зрителя немного жаль: мизансцены выстроены таким образом, что «крупным планом» лица актеров в моменты высшего психологического напряжения видны только с одной половины «арены» – а именно с левой, если стоять лицом к парусу. То есть все-таки «перед» и «зад» у этого круглого пространства существуют. И зритель, сидящий справа от центральной оси, видит все действие как бы сзади, из-за кулис, а это ослабляет эффект от местами просто потрясающей игры актеров. Возможно, этот «разворот» возник, пока постановщик отсутствовал (Л.Чигин посещает Йошкар-Олу после премьеры очередного спектакля примерно два раза в сезон), и актеры одиноки, как брошенные дети.

Некоторые «пробеги» Джоннипатинмайка по периметру арены спасают на некоторое время и уравнивают восприятие. Очень благоприятное («разгрузочное») действие на зрителя оказывает и работа поворотного круга в сцене «Просмотр фильма»: карусельное движение вызывает даже некоторую эйфорию, после которой воспринимается даже несколько легкомысленная известная мелодия Нино Рото из фильма Феллини «8 ?», сопровождающая в финале выход зрителей со сцены в большой зал. Но при «вознесении в небеса» влюбленных Билли и Хелен «комментатор» Джоннипатинмайк говорит слова о звездах, в которые превращаются влюбленные, – почему-то с интонацией деда Мороза у десятой за вечер елки… И при этом, кажется, не испытывает ничего, кроме инфантильного созерцательного самоудовлетворения рассказчика! Зритель вдруг перестает чувствовать «высоко» и обижается. Патинмайк в процессе всего действия никак не изменяется: он не мудреет, не влюбляется, не гибнет, не открывается перед нами душой. А ведь этот седой «клоун» – вероятно, чем-то когда-то раненный АКТЕР, герой которого и в рассказе продолжает жить «своей судьбой», мужик здоровый, взрослый, но не понятый и не реализованный. И этой грусти и «задней мысли», и зависти, и жалости к себе в момент рассказа о счастье Хелен и Билли у Юрия Синьковского почему-то нет.

А так хочется, чтобы они были! Иначе последняя сцена (после всех-то «накалов» спектакля) расползается в розовый кисель, а главный рассказчик похож на плоского мужичка с пропеллером.

Разве это – Макдонах, который присутствует в каждом из своих персонажей, – с его брутальностью, наглостью, азартом, любовью к бытию?! Где он в Джоннипатинмайке?

В результате нехватки игры «в полный голос» этого персонажа спектакль «Инишмаан int», как красивый столик на трех ножках: кучей за него не сядешь, не обнимешься, песен не попоешь, все думаешь: чего мастеру не хватило, чтобы сделать по-человечески, на всю катушку, от души!?

Тем не менее на фоне нашего маленького города, похожего на остров, где каждый чувствует себя немножко калекой, этот спектакль хочется смотреть еще и еще. С мазохистским удовольствием переживая то, что уже понравилось (а именно, прежде всего, игру Сергея Васина) и в надежде, что вот-вот появятся новые актерские откровения…

Фото Ивана Чистополова