Саратов

Выпуск 9-129/2010, В России

Грандиозную постановку осуществил ТЮЗ Киселева – поставил инсценировку многостраничного романа Ремарка «Три товарища», действие которого происходит между двумя мировыми войнами.

Живые павшие

Книгу, вышедшую более 70 лет назад, назвали «эпосом товарищества и одновременно романом о любви, полным редкой проникновенности и силы». У нас она стала известна в 60-е годы, была одно время поистине культовой. Дружба трех друзей – «последних немецких романтиков» – зачаровывала, отблески «потерянного поколения», которому ничего не остается в этой жизни, кроме пьянства и кутежей («безвременье вливало водку в нас»), падали и на поколение «детей победителей», растерявшихся от бездуховности и цинизма «отцов».

Значительная постановка «Трех товарищей» на российской сцене - спектакль Галины Волчек в «Современнике». Его упрекали в фрагментарности: слишком уж много сюжетных линий вместили 4 часа действия. Но спектакль отличался бережным отношением к первоисточнику и потрясающей Пат. Еще бы, ведь главную героиню сыграла Чулпан Хаматова! В Саратовском ТЮЗе Ремарка поставил молодой немецкий режиссер, ученик Марка Захарова Георг Жено. Он делал уже один спектакль с киселевцами – в режиме читки-показа, в рамках театрального проекта Олега Лоевского.

Режиссер остановил свой выбор на пьесе Натальи Скороход, которая написана по мотивам романа и несколько от него отличается. Также он использовал в работе над спектаклем дневники своего деда.

«Сейчас в России Ремарка читают даже больше, чем в Германии. Он как никогда актуален. «Потерянное поколение» — призванное на фронт в 18 лет, рано начавшее убивать. Часто фронтовики не могли привыкнуть к мирной жизни (кончали с собой, сходили с ума). У вас свои такие поколения - «афганцы», «чеченцы», вернувшиеся больными, искалеченными, «не востребованные» после войны», – говорит Георг.

Не потому ли главный герой Робби Локампф (Артем Кузин) превратился у режиссера в инвалида с костылем, а его незримые спутники – мертвые товарищи по оружию – появляются гораздо чаще, чем прописано в романе? «Время от времени вдруг накатывалось прошлое и впивалось в меня мертвыми глазами», – говорит Робби. У Георга Жено прошлое никуда от себя не отпускает.

Постепенно «бронзовеющие», но все еще двигающиеся фигуры павших пугают нелепостью и неподвижностью поз, с таких не льют фигуры для памятников: безногий калека, пехотинец, застывший с поднятым пустым штыком, солдат, замерший с ненужным уже снарядом, как будто с лялькой на руках. Их импровизированный пьедестал – старенький полуразобранный рояль. Сходя с него, общими усилиями солдаты убирают маскировочный, тоже уже «забронзовевший» брезент. «Наши павшие нас не оставят в беде». Они появляются на сцене во всех переломных моментах. Совсем молодые ребята, буквально все вызывает их громкий, несколько взвинченный смех: «У него уже не было ног, а он еще не знал об этом»… А у того порвалась маска (противогаз), и он наглотался газа… Сообщение об этом смешит их до истерики. Цинизм молодости: умирали поспешно, не успев даже узнать цену жизни.

Удалые жрицы

Лихорадочно веселы и живые друзья Роберта – Отто Кестер Алексея Чернышева и Готтфрид Ленц Алексея Кривеги (талантливые работы молодых актеров). Они много дурачатся, много больше и порой на порядок «ниже», чем у Ремарка. Казарменные шутки типа носков, засунутых в рот именинника, или трусы, натянутые на голову перед первой его ночью с Пат. Начинается спектакль вовсе с грубоватой сцены, где Роберт со спущенными брюками обнимает «жрицу любви».

«Жрицы» в первом действии вездесущи. В «спецодежде» (то ли короткие вечерние платья, то ли черное «сексуальное» белье), в стандартных черных париках, они принимают чересчур смелые позы, и только ироничная пластика (балетмейстер Екатерина Озджевиз) позволяет им не выпасть из общего тона спектакля. Увы, но совсем ушла психологическая линия путан. Ремарк увидел в этих отверженных существах «товарищей по несчастью», верных спутниц ветеранов недавней войны. Ни за что бы его Робби не спросил с издевкой проститутку, скрывающую свою маленькую дочку: «Что, клиенты недовольны?!» Лучше бы Робби в спектакле вообще ни о чем ее не спрашивал в этой ничего не дающей для дальнейшего хода действия сцене! Герой Артема Кузина и ехиднее, и жестче литературного персонажа.

Почти все первое действие, с его шумной обстановкой кафе и баров, с удалыми немецкими песенками на пластинках и «в живую» (запели актеры под аккомпанемент рояля и аккордеона – впервые в истории киселевского ТЮЗа с микрофонами), создает ощущение нескончаемого, надоедливого карнавала. Выпивки тут, как и в романе, хватает. Все ходят с маленькими пузырьками рома, пьют исключительно «из горла», расставляют батареи музыкально звучащих бутылок, иллюстрируя слова писателя, что от прошлого «с мертвыми глазами» существует только один «действенный рецепт».

Пила и Пат «из горла» на сдаче спектакля. Потом прекратила. Можете представить эту метаморфозу: такая понимающая, полностью «своя», но все же утонченная Патриция Хольман (Юлия Василенко), припавшая к бутылке? К счастью, теперь она пьет из коньячной рюмочки.

Пьянчужка Матильда Штосс, этакое неловкое девяностокилограммовое «привидение с метлой», в спектакле зачем-то соединилась в одно целое с истинно немецкой дамой - фрау Залевски. Можно понять, когда из экономии времени количество героев на сцене сокращается. «Слияние» же не всегда оправдано, как бы сочно ни играли актеры (в данном случае Виктория Шанина). Искренне жаль, что в спектакле отсутствует и такой колоритный тип, как Альфонс, могучий вышибала из пивнушки, застенчиво-трогательно преданный Пат.

Постановщик, видимо, все время держит в уме, что за 70 с лишним лет мир стал еще более прагматичным и безжалостным. А мы-то еще помним роман, где было столько красоты - игры ума, изыски стиля, истинность чувств, наконец. Как ни странно, но и спектакль Жено, при всех жестоких реалиях уже нашего времени, сумел, в конечном счете, стать «эпосом дружбы» и любви «редкой проникновенности».

Последние романтики

Друзья Робби редкостные острословы. Репликами они перекидываются, как хорошими подачами, смешно покрикивая и переспрашивая друг друга. «Выпьем, ребята! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!» – восклицает «главный романтик» Ленц на последней пирушке. Вот-вот, даже не знают, что делать с жизнью. И играют с ней в «русскую рулетку»: очумело гоняют на «Карле» (для игры годятся и стулья вместо машины, и разобранный рояль), пьют весело, ввязываются в драки с таксистами и нацистами. Ради друга могут сделать невозможное: совершить «суворовский» переезд через ледовые Альпы, продать самое «святое» – своего «Карла».

Все друзья – свидетели (живые и мертвые: «наши павшие – как часовые») внезапной большой любви чудом уцелевшего Робби, ее скорой развязки. Центральные роли влюбленных отданы двум артистам с устойчивым «характерным» амплуа. Но они обнаруживают в них столько обезоруживающего лиризма, такую способность чувствования (за внешней бравадой героя), что не приходится жалеть о неожиданном выборе режиссера. Роберт Локампф, бывалый фронтовик, повидавший немало падших жещин, робеет, оставшись наедине со своей избранницей, и, скрывая замешательство, ловко орудует костылем, болтает, болтает…

Прекрасная «нездешняя» Патриция дана солдату во спасение. Она появляется - и «кривое грубое дерево стало мерцающим розово-белым облаком» (великолепный метафорический текст Ремарка звучит не раз, рассеянный по канве спектакля), и уходят на задний план, а потом и вовсе исчезают вульгарные «жрицы». Непривычная красота актрисы, ее очаровательно-неправильный овал работают на образ. Эта белая-белая кожа, эти черные-черные волосы - чудные, шелковые – эта мягкая, обезоруживающая улыбка, ее спокойная доброжелательность ко всем без исключения. Я теперь даже не представляю другой Пат.

Она слишком хороша для этого мира и быстро его покидает. Замолчал уже метроном ее жизни - маленькое качающееся зеркало на патефонной полке. Не слышно, как и стихло. Зеркало - предмет сакральный. Не в прошлое, а в будущее смотрела с тайной печалью подруга Робби. И дымы на сцене, курящиеся, видимо, в память о дымах сражений, обагрятся кровью в красной подсветке низких софитов - зенитных прожекторов (художник по свету Д.Завьялов).

Сон золотой

Потрясающее оформление сцены как бы диктует трагический финал (художник-постановщик – блестящий театральный художник Эмиль Капелюш). Здесь все наклонно и все пронумеровано: скамейки и доски, кровати и убогие, раздраконенные рояли. Номер присвоен и шикарному «бьюику», и «старому драндулету» Отто, на котором три друга хотели обмануть жизнь – обогнать время. Но время не обгонишь и жизнь не обманешь. Все уже «схвачено», учтено, просчитано. Будущее в виде «нацистского рая» прокатывается по зрительному залу и угрожающе нависает над ним лающим репродуктором лидера «коричневых» (сильный эпизод в исполнении Юрия Ошерова).

Музыкальные символы спектакля особенно значительны. Ведь Робби, как и писатель (Ремарк одно время был воскресным органистом), подрабатывает музыкой. Рояль превращается в лимузин, аналогии продолжаются, когда герой, нажимая клавиши, показывает покупателю состояние мотора. Крышка инструмента неожиданно взмывает вверх, и теперь кажется крылом аэроплана бывшего авиатора Кестера, а то – капотом мчащегося с львиным рычанием «Карла» или же тем самым облачком, «мерцающим, розово-белым».

В сценической версии главному герою снятся сны, они тоже изысканно музыкальны. Пытаясь танцевать – во сне костыль ему не мешает, тот «не видит» Пат, проходит как бы сквозь нее. А еще их разделяет дождь. Струи его опасно реальны, наполняя сыростью больные легкие его подруги. Сон Робби частично повторится в Альпах. Пат снова в своем лучшем, серебристом платье (художник по костюмам В.Серебренникова раз семь или восемь меняет стильные туалеты аристократичной героини), но Робби снова «не совпал» с ней по танцу. Зато все умершие герои «совпадают» друг с другом и бездумно весело вальсируют куда-то, а белое-белое покрывало медленно кружится над ними, правя уже свой бал. Взлетающий «бронзовеющий» брезент над солдатами в начале этой истории – неслышно опускаемый на всех снежный саван в конце ее. Прошлое «накатило» снова, круг замкнулся.

Есть некая значительность в том, что Пат здесь не умирает в тяжелых надрывах кашля, а уходит в лучший мир, кружась на балу, который она так любила. А с ней вместе уходят ее больные друзья, и романтик Ленц, и повесившийся Хассе. В этом возвышении жизни после жизни, «в навеивании» нам сна золотого – и сублимация сцен на грани фола, которых мы вдоволь насмотрелись вначале, и великая правда слов отца Георга Жено, запавших в память его сыну: «В этом романе немцы ведут себя как русские» (мы все похожи между собой, и гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд), и настоящий гуманизм спектакля. Его поэтичную метафоричность почувствовали и зрители на исходе третьего часа.

…Спектакль – памятник, с медленно оживающими фигурами забытой Первой мировой войны, тревожащее напоминание о Второй мировой и меланхоличное предупреждение о реальной возможности Третьей. Как жить среди всего этого? Как советуют в романе – «прошлое ненавидеть, настоящее презирать», а будущее… «к будущему быть безразличным»? Но как сохранить тогда любовь и дружбу? Надо и самим для этого как-нибудь «сохраниться».

Фото Виктора Крайнова

Фотогалерея