Сыграть английский водевиль/"Тетка Чарлея" (театр им.Н.В.Гоголя)

Выпуск №2-132/2010, Премьеры Москвы

Московский театр им. Н.В.Гоголя открыл сезон «Теткой Чарлея». Нет-нет, с головой у рецензента все в порядке. Водевиль - явление по духу своему абсолютно французское, а Брэндон Томас в тысяча восемьсот девяносто каком-то там году написал чисто английскую комедию с чисто английским юмором, которая пользовалась у его соотечественников просто фантастическим успехом. Но такова загадочная природа отечественной сцены: несколько чопорный британский юмор может обрести здесь русскую бесшабашность, а по-джентльменски сдержанные персонажи - французскую легкость. В итоге получится симпатичная музыкальная комедия с песнями и танцами, столь любимая нашим зрителем. И что удивительно: у нашей публики любовь к этому жанру не зависит ни от социального положения (простите, статуса), ни от уровня доходов (если они вообще имеют место быть), ни, что уж совсем не поддается логическому объяснению, от политического строя, господствующего в тот или иной период нашей нелогичной истории.

Риск в обращении к «Тетке Чарлея» для театра, безусловно, был. И не только потому, что фильм «Здравствуйте, я ваша тетя!» 1975 года рождения до сих пор у зрителя не только на слуху, но и на языке. Даже те, кто появился на свет два десятилетия спустя, в курсе, что Бразилия - это страна, где «много-много диких обезьян», и что старые солдаты, не знающие слов любви, мечтают прижать к своему сердцу «нежную фиалку на озаренном солнцем поле». Фразы эти, как и многие другие, давно уже стали крылатыми. Но из песни же слов не выкинешь! Сравнение с предшественниками-корифеями, штука, конечно, опасная для любого артиста, но это часть его профессии. Так что главным подводным камнем было, пожалуй, все же не это.

Хотя, говоря по совести, каким уж там подводным (в значении «не сразу заметным»)! В блаженные застойные годы переодевание мужчины в женщину было не более чем забавным актерским трюком, ну, или, если уж судить по гамбургскому счету, проверкой на мастерство. Сегодня это, увы, одна из банальнейших реалий нашей повседневности, балансирующая между обычной пошлостью бездарного фиглярства и острой психопатологией, которую пытаются возвести в степень нормы. На телевидении и в кинематографе она так глубоко пустила корни, что ее оттуда, похоже, уже и не выкорчуешь. Театр еще сопротивляется, хотя и на его территории она тоже методично, метр за метром, отвоевывает себе жизненное пространство. Радует лишь то, что темпы сей экспансии еще не столь катастрофичны.

«Тетка Чарлея» - это история, которая вся, от первой до последней реплики, как раз и держится на этом переодевании. Все остальные персонажи разными способами, но одинаково намертво связаны с мнимой тетушкой. Они без нее ни шагу не ступят. И мало того, что нельзя скатиться в пошлость (для Театра им. Н.В.Гоголя это неписаный закон), гораздо важнее заставить зрителя поверить в то, что, несмотря на всю фарсовость, даже балаганность ситуации, это история про очень хрупкие и чистые чувства - про бескорыстную дружбу и искреннюю любовь. Именно в этом Сергей Яшин, как нам представляется, и видел свою задачу. Недаром его называют одним из последних режиссеров-романтиков. И, в общем-то, его замысел удался. На два с половиной часа романтиком, пусть и в разной степени, становится каждый сидящий в зале. А ведь если откровенно, то кто из нас сегодня всерьез верит в то, что такие чувства еще существуют на свете?!

Похоже, квартет молодых влюбленных - Андрей Галахов (Джеки Чесней), Кирилл Малов (Чарлей Уэйкем), Екатерина Крамзина (Энни) и Екатерина Молоховская (Бетти) - тоже в это не очень верят. Но их ли в этом вина? Актер в любые времена становится даже не зеркалом, а увеличительным стеклом своего поколения. Не удивительно, что гротеск в отношениях каждой из двух пар пока превалирует над лиризмом, а хочется, чтобы им удалось найти между ними золотую середину. Будем надеяться, что ребятам удастся преодолеть свой «здоровый цинизм», выпустив на волю всю отпущенную им временем и природой романтичность.

Изюминка водевиля в том, что ситуацию заведомо абсурдную нужно разыграть на полном серьезе. Способностью той обладает далеко не каждый артист, и, вероятно, дело тут не столько в отсутствии у него профессионального мастерства как такового, сколько в психофизике, то есть опять-таки в природе. Если не брать в расчет Бабса, то самодурствующий на всю катушку судья Кригс - самая сложная роль в этой пьесе. По сути, у Александра Лебедя в распоряжении есть всего одна краска, изначально заданная драматургом, остальное приходится добирать эксцентрикой, а это, по всей видимости, не его стихия.

Зато у Сергея Реусенко этот самый «изюмный» полный серьез получается виртуозно, хотя его Брассет каждый раз появляется на сцене всего на несколько секунд, успевая произнести две, от силы три фразы. А на Ольгу Науменко вообще нельзя смотреть без восхищения. Донна Роза реагирует на ежеминутно обрушивающийся на нее шквал нелепостей так, как реагировала бы в реальной жизни реальная женщина, и от этого театральность происходящего становится еще комичнее и... правдоподобнее. Но самое сильное впечатление производят все-таки мастерски проводимые ею лирические сцены. Для молодых влюбленность (пусть и с разной степенью искренности) - естественное состояние. А тут надо напомнить тем, кто миновал не только первую, но и вторую свою молодость, что они точно так же имеют право на нежные чувства. Ах, если бы партнер Науменко - Андрей Болсунов (сэр Френсис Чесней) верил в это так же, как верит она. А так ему приходится добывать нежность и трогательность из самых дальних закоулков своего актерского существа.

А вот Александр Хатников, похоже, больший романтик, чем хочет казаться. Точнее, ему удается быть одновременно и циником, и лириком. В противном случае с ролью лорда Баберлея ему было бы не справиться. По ходу действия с ним происходит метаморфоза, большинству актеров недоступная в принципе: не слишком обаятельный шалопай, больше похожий на грубоватую карикатуру, чем на живого человека, сначала превращается в бульварную кокотку (сцена с «репетицией» «Дамы с камелиями»), затем в не лишенную очарования кокетку миллионершу, а к финалу и вовсе во влюбленного по уши рыцаря.

Скажете, определение «рыцарь» в контексте этой пьесы не уместно? Позволю себе не согласиться. То, что начиналось как безобидная шутка, становится настоящей драмой, пусть и не шекспировского накала: Бабс продолжает играть роль, которая ему уже до смерти осточертела, потому что на собственной шкуре испытал, как это бывает, когда не успеваешь вовремя объясниться с любимой девушкой, с которой, возможно, ты никогда больше не увидишься. Чуть наивная сцена между тремя друзьями, когда Чарли и Джеки умоляют Бабса не бросать затеянный фарс на полдороге, смешна и драматична одновременно, и, возможно, именно ее и можно считать камертоном всего спектакля, несмотря на его веселость и бесшабашность.

Атмосфера спектакля от сценографии и музыки зависит в той же мере, как и от актерской игры. Фирменный стиль сценографии Театра им. Н.В.Гоголя может быть сформулирован как необходимо-достаточная лаконичность. Строгий занавес с картой-схемой Оксфорда (художник Надежда Яшина) как бы уравновешивает веселую вакханалию, устроенную тремя оболтусами вокруг решения своих матримониальных проблем. Роскошные, импрессионистической изящности гроздья сирени парят над белыми футбольными воротами и садовыми скамейками. Можно было бы посетовать, что этим атрибутам здорового образа жизни и нежных свиданий не хватает английской основательности, если бы персонажи не носились по сцене с такой умопомрачительной скоростью. Среди «викторианской» мебели это было бы совершенно немыслимо.

Скорость - один из краеугольных камней постановки. В этом спектакле нельзя просто ходить или просто стоять. Можно только летать, повинуясь внутреннему ритму действия или музыке (композитор Андрей Черный). Двигаются артисты очень легко. Надо отдать должное Марине Суворовой: обычно хореографы стремятся любой ценой усложнить рисунок танца, забывая, что драматические артисты балетных школ, как правило, не заканчивают. Чисто выполненный «простой» танец смотрится гораздо профессиональнее, чем тщетные потуги исполнить нечто вроде па-де-де из «Дон Кихота».

В общем, все было бы замечательно, если бы артистам не приходилось еще и петь. И вот тут проявилось то, что стало уже своего рода правилом на нашей сцене, причем не только драматической, но и мюзикальной: звук отстроен так, что слов почти не слышно. Разобрать текст могут только те, кто владеет умением читать по губам, даже если они сидят в пределах пятого ряда партера. А остальным что прикажете делать? А ведь дуэт донны Розы и полковника Чеснея «Это все для нас, мой друг» стоит того, чтобы его услышали...

Впрочем, о досадных технических огрехах забываешь довольно быстро: стихия праздника, бушующая на сцене, оказывается сильнее. Праздника, при всей его водевильной легкости отнюдь не бездумного. Да, в наше время театр уже не претендует на то, чтобы быть кафедрой. Возможно, это даже к лучшему, ибо вместе с временами изменились и зрители. Но одно в них (в нас!) осталось неизменным: человеку как воздух необходима надежда на то, что рано или поздно все непременно будет хорошо.

Фото Михаила Гутермана

Фотогалерея