Владимир

Выпуск №4-134/2010, В России

Головокружительный Чехов. Да, в «Трех сестрах» он именно таков. Как, впрочем, и в «Иванове», «Дяде Ване», «Чайке», «Вишневом саде», где из цветущего, полного надежд мая героев пьесы неумолимо, неминуемо несет вихрем жизни в глухую, беспросветную мглу поздней осени.

И все же драма «Три сестры» - самая лиричная из его пьес. Ее пленительную и горькую красоту режиссер Александр Огарев передал на сцене Владимирского театра драмы с присущим ему вниманием к емкости слова и визуальной, пластической метафоре. С дерзостью, откровенностью и беспощадностью художника XXI века. С неожиданной жесткостью и иронией по отношению к печальным судьбам, к традиционно поэтично трактуемым образам...

Мелиховская, типично чеховская атмосфера дома Прозоровых, где всегда полно народу, где постоянные гости (все больше - военные), сменяющие друг друга... Веселые чаепития, танцы, умные, а то и пустые разговоры, милые, а то и не безобидные шуточки в адрес пышнотелой барышни Натальи Ивановны, нелепого и до смешного обидчивого Соленого... В спектакле А.Огарева Соленому (Игорь Клочков) уже и не мерещится, что он похож на Лермонтова. Этот персонаж далеко за гранью зла - пошляк, насильник и убийца в итоге. Просто удивительно, как неразборчивы «Прозоровы XXI века», раз не отказано от дома таким, как он.

Сестры разительно похожи друг на друга - как розы на розовом кусте. Их взаимозависимость, нерасторжимость поначалу умиляют и трогают. Ирина (Наталья Демидова) - свежий, распускающийся бутон, весь в серебристой росе иллюзий и шипах наивности. Маша (Анна Лузгина) - в самом расцвете: полна порывов и томного благоухания затаенных страстей. Ее хрипловатый смех заставляет вздрогнуть... Но нет, ничуть не вульгарна. Противоречивая натура, в которой эмансипированность болезненно сочетается с мистической утонченностью и экзальтацией. «Мерехлюндии» - в основном ее недуг. Ольга (Наталия Левина) - образец деликатности, милой женственности, еще прекрасной, цветущей, но уже вечерней, тронутой легким налетом... нет, не увядания даже - «затухания», печальной усталости.

Так прочитывается режиссерский рисунок. Так это ощущается в яркой, пластической режиссуре Натальи Шургановой. Прелестный розовый куст... оказавшийся пустоцветом... Но о бесплодности - ОСЕНЬЮ судить. Пока же на сцене - май.

Впрочем, пролог у спектакля вполне шокирующий. В трех высоких окнах генеральского дома загорается свет - и мы в каждом из них видим... покойницу, лежащую на столе. Уже через мгновение, стряхнув страшное наваждение, зритель любуется тремя грациями, вспорхнувшими с девичьих постелей. Начинается шумная, каждодневно-праздничная кутерьма уютного семейного дома, где все еще полно памятью о счастливых детских днях, где все устремлено в будущее, в город детства, «в Москву - в Москву», где сбудутся все надежды, где брат Андрей всенепременно станет профессором университета, где все будут счастливы, будут любить, будут «работать-работать»! Это «работать!» звучит в доме Прозоровых уж слишком часто, слишком темпераментно. И порой, ненароком, фальшиво...

Появление в доме Прозоровых полковника Вершинина (Алексей Куликов) - событие. Его встречают здесь со свойственной сестрам экзальтацией, необузданным девчачьим восторгом, визгом, счастливым смехом, расспросами. Для них он - напоминание о счастливом детстве, о ней опять же - о Москве, об обожаемом отце-генерале, настоявшем на серьезном образовании для детей - обучении нескольким иностранным языкам, наукам, музыке... которые в этом захолустье, однако, никому не нужны. Пустопорожние мечтания прекраснодушного Вершинина не далее чем полвека назад на отечественной сцене еще воспринимались и трактовались как прогнозы прогрессивно мыслящего и высоконравственного человека. Вершинин Алексея Куликова красив, брутален, но слегка комичен. Более века спустя (пьеса написана в 1900 году) в России, пережившей революции, Афган, Чечню, «перманентные» военные реформы, - слышать о том, что «самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди - это военные», без иронии не так-то просто. И в этом Вершинине повадка сегодняшнего «батяни-комбата» прорывается сквозь романтизм натуры и влюбленность, когда, усталые, возбужденные и довольные собой, он, Тузенбах и Ирина возвращаются домой с пожара. Не находя собеседника, чтобы выплеснуть эмоции, он «нарезает» круги вокруг стола, характерным жестом бьет кулаком себе в ладонь и не может удержаться от резких гримас... - похоже, денек был не из легких!

Молчаливая и непреодолимая любовь к Маше, проявляющаяся в знаменитых их диалогах «трам-пам-пам» и в счастливом стремлении постоянно быть «около», находит выход в изумительной мизансцене в стиле шедевров Марка Шагала - «Над городом», «Прогулка». Сидящие в уединении за столом Маша и Вершинин «незаметно для себя» взмывают вверх, кружась и паря каждый на своем тросике... и даже стол, за которым они сидят, не выдерживает и тоже летает вместе с ними! И эта наполненность душ и невесомость тел по-детски милы, забавны, понятны. Но быть вместе не суждено. И это непреодолимо - как бы мы сейчас ни пытались протестовать и осуждать их за нерешительность, «аморфность». Увы, это как осуждать Катерину в «Грозе» за то, что не сбежала с Борисом, или Герасима - за то, что утопил Муму... И потому сегодняшние тросики, на которых летают Вершинин и Маша, так подчеркнуто материальны.

В сцене прощания, сраженный ее вымученной «индефферентностью», Вершинин кидается прочь со своими нелепыми семейными чемоданами и неловко падает, споткнувшись. И она, как раненая птица, с отчаянным криком бросается к нему... и кричит страшно, по-бабьи, как кричали во все века русские солдатки свое «не пущу!»... кричит без слов, бесстыдно, жадно обнимая - в последний раз. На беспомощное вершининское «Заберите ее!» Ольга спешит к сестре все с тем же тросиком, деловито пристегивает и, сама содрогаясь от боли и сострадания, поднимает ее к колосникам, чтобы дать полковнику возможность оторвать от нее свое сердце... И Маша, еще недавно умевшая летать, повисает безжизненно, раскинув руки, как мертвые крылья, запрокинувшись в своем длиннополом черном пальто, в лавине золотистых волос...

В числе подобных «грубовато-прекрасных» метафор - отчаянные поиски Ирины футляра для замученной души, когда после очередного любовного натиска Соленого она, как в норку, забивается в загадочный ступенчатый чемодан-тумбочку, словно точно на нее скроенный. Или великолепный пластический эпизод «Пожар в городе»... И, конечно же, - последний разговор Ирины с Тузенбахом с его отчаянным «Скажи мне что-нибудь!». Большое овальное зеркало, которое в начале спектакля служило озерком, над зеркальной гладью которого сестренки истово мечтали о грядущем неминуемом счастье, теперь лежит меж влюбленным Тузенбахом (Антон Карташов) и Ириной... Сколько поколений театралов и читателей недоумевали над этой загадкой - почему Ирина не может полюбить Тузенбаха? Ах, он некрасив? Какая чепуха... Его всегда играли самые обаятельные актеры, потому что барон Николай Львович - несомненно, самый достойный любви персонаж пьесы. И владимирский спектакль - не исключение. Теплый, остроумный, милый Тузенбах Антона Карташова не может не растопить девичье сердце... «Скажи мне что-нибудь!» Если бы она поняла, что он уйдет навсегда... Ирина медленно ступает - босиком! - по тонкому льду, по зеркалу пруда. Тонкое стекло-ледок трещит и ломается под ее ногами: «Что? Что сказать?» Но поздно, поздно вливается в ее сердце эта острая боль тревоги и сладости - он уходит, чтобы уже не вернуться никогда.

Есть в спектакле «овеществленные метафоры» и подчеркнуто грубые. Сцена насилия, на которую решается Соленый. Вряд ли стоит воспринимать увиденное буквально: это, скорее, акт насилия над душой Ирины, которой Соленый омерзителен и страшен, образ его грубого вожделения. Равно как и сцена любовного признания Андрея Прозорова (Анатолий Шалухин) бежавшей из-за стола смущенной Наташе (Анна Зайцева) - скорее «дань уважения» современному сценическому языку, опасающемуся показаться пресным без эротики, чем проявление характера. Впрочем, возможно, по замыслу режиссера, это и было единственным самостоятельным поступком несчастного подкаблучника, рогоносца и игрока, в какового превратился под влиянием супруги потенциальный профессор университета? Недаром эротичность эта шаржирована.

Сочно и плотоядно существует на сцене «хозяйка жизни» Наталья Ивановна. Вот ее-то похотливый смех звонок и зазывен. И вся она - как живая, хищная масса из американских фантастических фильмов, заполонившая собой, поглотившая все жизненное пространство, выдавившая Прозоровых из собственного дома, загубившая чужой век.

О загубленных душах и жизнях в «Трех сестрах» говорить - не переговорить. Но есть тут и вполне акклиматизированные к распаду «душки», вроде неунывающего учителя Кулыгина (Богдан Тартаковский), оптимистично переносящего невзгоды своего брака с Машей. «Я доволен, я доволен», - его аутотренинг более чем успешен, все равно Маше некуда деться. Такой вот классический «маленький человек» со своей безусловной болью, но без обаяния, скажем, Макара Девушкина...

Другой образец «акклиматизации» - милейший циник Чебутыкин (Михаил Асафов). Хороший способ - ничего не помнить. Жизнь есть иллюзия! Забыл все трагедии судьбы, службы, любви. А вместе с ними - и профессию. Числится полковым врачом, а как лечить - забыл. Чудный дед, с хорошим чувством юмора, умный, тонкий. Михаил Асафов, до мозга костей интеллигент, переигравший всего Чехова - от Кости Треплева, Иванова, Войницкого до Симеонова-Пищика, и в «Трех сестрах» делает своего героя фигурой, образно выражаясь, освещенной лучом яркого софита. Знаковой фигурой. По сути, традиции «пофигизма», которые исповедует Чебутыкин, воспитаны и в сестрах Прозоровых - традиции смиряться перед обстоятельствами. Принимать как данность. Возможно, это исконные принципы определенной части русской интеллигенции, которой «все - все равно»?

И вот тут невозможно не обратиться к сценографии Татьяны Видановой, сценографии, чутко, трепетно живущей вместе с героями спектакля. Белокаменный прозоровский дом, напугавший, было, в прологе трагическим пророчеством, но сиявший затем сквозными солнечными потоками и уютным светом семейных вечеров, в финале все-таки обретает роковые формы. Опустившаяся на сцену стена с проемами тех самых окон вдруг становится кладбищем с зияющим мраком трех свежевырытых могил. Это лишает остатков сентиментальности отчаянное заклинание финальных слов Ольги: «Музыка играет так весело, так радостно, и кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем...»

Могло бы прозвучать «насмешкой горькою». Если б не исповедальность актерского посыла, чеховским текстом и терзающая, и ласкающая зрительское сердце.

Фотогалерея