Слон/Евгений Шальников

Выпуск № 8-138/2011, Вспоминая

Народный артист России Е.М.ШАЛЬНИКОВ... Когда он шел по городу, с ним здоровались незнакомые встречные. То есть это он их не знал, но непременно в ответ на приветствие наклонял крупную, уже лысеющую голову и, сдержанно улыбаясь, произносил своим звучным баритоном: «День добрый!», как бы благодаря за уважение и тем самым причисляя обычных владивостокских любителей театра к числу своих знакомых.

Он вообще, несмотря на свою известность (сегодня сказали бы - звездность, но такого понятия во Владивостоке 60-х не существовало), был очень простым и доступным человеком.

Мы, подростки, жадно впитывавшие с галерки старой Горьковки (ныне Приморский краевой академический театр драмы им. М.Горького) тексты и мизансцены драматических шлягеров тех лет: «Американская трагедия», «Трое», «Разбуженная совесть» - шепотом сообщали друг другу и без того известную фамилию молодого артиста, наконец-то выходящего на сцену: Шальников... Шальников... Шальников!

В 1961 году нас, студийцев Дома пионеров, позвали для участия в телевизионном спектакле про американскую жизнь под названием «Экстренный выпуск» изображать мальчишек-газетчиков. Можно представить, что мы почувствовали, оказавшись в телестудии рядом со своими кумирами! Центральное телевидение в ту пору до Владивостока еще не дотянулось, все передачи были местными, московских актеров мы видели только в кино, и «свой» театр занимал в наших сердцах основное место.

«Смотри!» - толкнул меня локтем приятель по студии Витька Байгулов, и мы во все глаза уставились на появившегося из костюмерной Шальникова.

Он был одет в комбинезон из какой-то небывалой синей ткани с белыми прострочками по швам (про джинсы мы в те времена еще и не слыхивали) и яркий джемпер с нерусскими буквами на груди. На его голове красовался волнистый каштановый парик. Артист был в превосходном настроении и, подойдя к нам, своим будущим партнерам, тут же предложил прорепетировать нашу совместную сцену. Он с энтузиазмом включился в работу, попутно подсказывая нам, как лучше произнести наши реплики.

С этого дня мы стали здороваться при встрече (город-то маленький!), и он непременно приостанавливался, чтобы задать пару вопросов: как дела, как учеба и тому подобное.

Евгений Михайлович был человеком счастливой актерской судьбы. Играл всегда много, и публика, что называется, на него шла. В молодые годы это были главные роли тогдашнего репертуара: матросы-тихоокеанцы, солдаты Великой Отечественной, передовые рабочие - словом, образы современников. Потом пошли «социальные герои», самым ярким среди которых был, безусловно, партийный секретарь Михайлов из пьесы В.Киршона «Хлеб», которую талантливо поставил главный режиссер театра в те годы Натан Басин.

Старый Театр им. Максима Горького - там, где сейчас зал филармонии, был хорош всем, кроме сцены - небольшой, без декорационных карманов. Но когда на эту сцену высыпала басинская массовка, изобретательно выстроенная и виртуозно оркестрованная, возникало какое-то новое пространство, заполненное, казалось, сотнями людей. Массовка ошеломляла, Шальников - потрясал.

Как он умел работать со своей внешностью! Подобно многим оставившим спорт спортсменам (в юности был известным баскетболистом), он быстро погрузнел, и вес его, при вполне среднем росте, лет с тридцати не опускался ниже центнера. К тому же - лыс и курнос. Бравого солдата Швейка, о котором мечтал долгие годы, мог бы играть и без грима, что же касается иных ролей... Наверное, ни у одного артиста во Владивостоке не было столько париков, столько сапог и туфель с косками - внутренними вкладышами в обувь, увеличивавшими, кроме каблуков, рост исполнителя. Какие носы он умел лепить! И выходил на сцену в роли того же Михайлова мощным, но стройным (помогала длинная шинель), с медальным профилем и падающими на высокий лоб, как крылья, прядями густых темных волос.

Его мягкий и глубокий голос вводил зрителей, особенно женщин, в подобие транса. Он, кстати, был отменным чтецом, одним из самых востребованных на радио и телевидении. Здесь конкуренцию ему мог составить разве только друг и партнер Вадим Мялк - обладатель роскошного бархатного баса.

В «Хлебе» - пьесе 30-х годов, весьма плакатной, тенденциозно-идеологической, герой вызывал безоговорочное сочувствие не потому, что был коммунистом и секретарем, а потому, что был красив, мужествен и бесконечно обаятелен.

У Киршона действие кончается так, как надо - большевики победили, кулаки разгромлены и арестованы, секретарь произносит заключительную речь. Но мудрый Басин изменил финал, решив его в духе, так сказать, оптимистической трагедии.

- Скажи, Михайлов! - просят секретаря крестьяне.

- Скажу! - решает Михайлов и направляется к трибуне. В это время из группы кулаков выбегает дочь их главаря Квасова - Паша и стреляет в секретаря. В зале и на сцене ахают.

Михайлов покачнулся. Его подхватывают соратники.

- В счете ошибся, Иван Герасимыч... - голос Шальникова звучит негромко, но в мертвой тишине слышен во всем театре. - Думал, Михайлов один, а нас вон сколько. Вот - Михайловы (Шальников смотрит направо). Вот - Михайловы (с усилием поднимается левая рука). Вот - Михайловы (артист смотрит в поблескивающие влажные глаза зрителей). Нас всех ( пауза) не убьешь!

Шальников шагает вперед и начинает валиться. Его снова удерживают, и возникает застывшая в порыве групповая мизансцена - как клин, где он в центре. Вступает оркестр, и потрясенный зал взрывается аплодисментами.

Я уверен, что эта сцена - редкий и абсолютный пример того самого катарсиса, потрясения вместе с очищением, о чем писал Аристотель.

Сколько ни пытаюсь, не могу припомнить ни одной отрицательной роли артиста. Смешных, нелепых персонажей - помню, но и они были согреты его мощным обаянием и вызывали добрую улыбку. Однажды на гастролях заболел артист Сергей Королев, прекрасно игравший роль маркиза Рикардо в комедии Лопе де Веги «Собака на сене», одной из популярнейших постановок тех лет. Евгений Михайлович с двух репетиций ввелся в эту немаленькую роль и сыграл...петуха. Его маркиз был так наивно самоупоен, так победительно глуп и в то же время настолько безобиден, что вызывал сочувствие, чего уж совершенно не испытывали зрители по отношению к туповато-злобному герою Королева. В пьесе «Рельсы гудят» он играл эпизодическую роль пожилого рабочего - огромного, флегматичного, с большими моржовыми усами. Уже и не вспомнить, что там, собственно, происходило, но хорошо помнится зрительский смех после каждой реплики артиста. Кстати, он с удовольствием, когда это было надо, обыгрывал свои габариты, более того - он их увеличивал!

В комедии «Неравный брак» он играл интеллигента-филолога Владимира Михайловича (я партнировал ему в роли сына - Кирилла). Евгений Михайлович представил себе этого персонажа весом килограммов в сто пятьдесят, для чего потребовал сшить себе что-то вроде скафандра на вате, который он поддевал под костюм, становясь просто необъятным! При этом у филолога была какая-то птичья походка - с пяток на цыпочки, удивленные голубые глазки и губки трубочкой. Этот спектакль, прошедший на сцене несколько сотен раз, часто становился полем творческой дуэли двух мастеров - Шальникова и его друга-соперника Андрея Присяжнюка, непревзойденного комика и постановщика комедии. Когда оба были в ударе, спектакль мог увеличиваться на час! Зрители буквально вываливались из кресел, изнемогая от хохота. Ну, конечно, не обходилось и без ревности...

Некий журналист напечатал рецензию на «Неравный брак», где до небес вознес роль Шальникова, отметив, между прочим, что рот его персонажа напоминает «куричью гузку». Присяжнюку же досталась гораздо более скромная порция комплиментов.

Вечером на спектакле Андрей Александрович бушевал в гримерке:

- И откуда эти писаки берутся? Ни хрена же в театре не смыслят! Русского языка не знают!

- А я считаю, статья хорошая, - с самым невинным видом подначил Шальников.

- Хорошая?? - вскипел Присяжнюк. - Вот эта вот???

- Да брось ты, Андрей, - примирительно сказал Шальников. - Подумаешь, недохвалили! В другой раз перехвалят...

Но Присяжнюк никак не мог успокоиться и все ворчал себе под нос:

- Статья ему понравилась... С куриной ж...й его сравнили...

Подобные пикировки были нередки, причем Присяжнюк чаще нападал, а Шальников добродушно отбивался.

Он вообще был добродушен, как большой и сильный человек. Не могу вспомнить у него каких-либо проявлений ехидства, подначек, столь распространенных в театральном обиходе, не говоря уже о грубости и агрессивности.

Хотя... Рассказывали, что в молодые годы он как-то гонялся по театру за директором, размахивая топором, выхваченным с пожарного щита. Но, поскольку уголовного дела заведено не было, смею предположить, что директор не пострадал. Вопрос - что это был за директор, который смог вывести из себя вполне миролюбивого артиста и даже не подал на него в суд за хулиганство?

Шалый - одно из внутритеатральных его прозвищ. То есть, было что-то в нем, кроме фамилии, шальное, стихийное, грозящее обернуться взрывом, но до поры запрятанное в личину полнокровного весельчака и оптимиста, которым он всегда предпочитал выглядеть на людях.

Лично мне милей его другое прозвище - Слон. Хотя слоны, если их разъярить, пострашней любых хищников. Но в этом и зерно - не трогай, а то... В этом, мне кажется, зерно и русского национального характера, который он, сам того не подозревая, воплощал на сцене - сильного, мирного, добродушного, но уж если всерьез заденут...

С этим Слоном связаны и другие воспоминания... К Евгению Михайловичу всегда очень тянулись женщины. Подозреваю, что их влекло даже не столько его личное обаяние (хотя оно было очень велико), сколько его актерский талант и магия сыгранных им ролей. Среди его поклонниц встречались и лица, гораздо моложе его по возрасту. Так, одна талантливая выпускница Института искусств, очаровавшая до того ряд своих сверстников, на гастролях сумела добиться особого расположения мэтра и примерно в течение месяца они ходили, держась за ручки, чем заслужили общую оценку, звучащую, как название забытого ныне, но памятного в те годы детского фильма «Слон и веревочка»...

Кончались 60-е - годы, на которые пришелся пик расцвета таланта и популярности Шальникова. Уже простое перечисление сыгранных за десятилетие ролей заняло бы добрую страницу. Он был жаден до работы и не отказывался даже от эпизодов, которые часто затмевали основных персонажей.

В «фирменных» постановках пьес Максима Горького он блистательно исполнил трагическую роль Петра в инсценировке «Дела Артамоновых», Луки в «На дне» и гротескового часовщика Яковлева в «Фальшивой монете». В современном репертуаре - главную роль Сергея в пьесе В.Розова «Традиционный сбор», академика Бармина в драме В.Лаврентьева «Человек и глобус», прототипом которого был знаменитый физик-атомщик Игорь Курчатов. Из классического репертуара помнится Брут в шекспировском «Юлии Цезаре» - спектакле, неожиданно для всех решенном постановщиком Натаном Басиным и художником Борисом Локтиным в современных костюмах. Сегодня это - привычный прием, но для советского театра конца 60-х, пожалуй, слишком экстравагантный...

Менялось время, отдельными фактами и событиями давая знать или догадываться об этих переменах и нам, начинающим актерам, воспитанным в незыблемой до поры системе советских идеологических ценностей. Помню, на гастролях в Иркутске в репетиционную комнату вошел ведущий молодой актер театра Володя Гинзбург и, поблескивая черными глазами, произнес загадочную фразу: «Ну, и как вам наши, а?» Речь шла, как выяснилось, о результатах «семидневной войны» израильтян с арабами... В том же городе старшекурсник Гена Руденко под страшным секретом дал мне прочесть знаменитое письмо в ЦК КПСС академика Сахарова с протестом против цензуры и ограничения прав человека в СССР. А на следующий год, после чехословацких событий, театру закрыли репетиции почти уже готового спектакля «Голый король» по пьесе Евгения Шварца. Это мог быть один из лучших спектаклей Басина, в котором Шальников замечательно репетировал, но так и не сыграл одну из главных ролей - Камергера. В контексте событий партийному руководству старая сказка представилась покушением на основы социалистического строя...

После отъезда из Владивостока Натана Басина Приморский драматический прошел пятилетнюю полосу безвременья. Возглавлявшие его на краткие сроки Юрий Чернышев, Сергей Кузьмин, Игорь Петровский запомнились не столько отдельными удачными спектаклями, сколько скандальными ситуациями, и повлекшими за собой отставки этих небесталанных режиссеров. Актеры - по формулировке тогдашнего главного режиссера ТЮЗа, мудрейшего Игоря Михайловича Лиозина - «бдительный народ», порядком подустали от смен приоритетов и творческих манер. Начались обычные в подобные периоды противостояния, в той или иной мере затронувшие всех. Кроме Слона.

Олимпийски спокойный, он принимал все творческие планы и предложения новых руководителей, не удостаивая их ни активной поддержкой, ни открытым противодействием. Вообще, он был скуп на оценки спектаклей своего театра.

Одна-две фразы, часто ироничные, - все, чего от него можно было добиться...

А уж лезть в заговоры, в дружбу против кого-либо - это было не по нем.

В 1975 году театр обрел новое здание и нового главного режиссера. Им стал Ефим Табачников - художник, создавший новую эпоху в истории Приморского театра, человек сложный, неоднозначный, яростно ненавидимый одними и обожаемый другими, словом, личность яркая и, как сегодня принято говорить, харизматичная. Как водится, новый худрук притянул за собой новых «центровых» артистов, призванных обеспечить успех его замыслов, иногда находя таковых среди второго состава уже существующей труппы. Неожиданно для всех в главные героини театра вышла в те годы Лариса Сорока - доселе актриса эпизодов и второстепенных ролей, худенькая, почти бесплотная, с птичьим носиком-клювом на маленькой бледноволосой головке. Приоритетными артистами мужского состава стали Анатолий Бугреев - уроженец сибирской деревни с видом и повадками персонажа Оскара Уайльда, и Валерий Никитин - крупный, спортивный, размашистый, очень техничный и умелый.

Да простят меня эти уважаемые, здравствующие и работающие ныне, искренно любимые мною актеры - речь не о них! Не желая уменьшить уровень их дарований и масштаб того, что делали они на приморской сцене, я пытаюсь оценивать события глазами моего любимого героя - Слона.

Итак, он оставался, казалось, единственным привычным лидером театра во Владивостоке. Его главный соперник по популярности, Андрей Присяжнюк, к тому времени народный артист СССР, вдрызг разругался с Табачниковым и покинул театр. Шальникову стали предлагать все больше возрастные и характерные роли. Возникло ощущение, что заканчивается одна театральная эпоха и начинается другая, в которой ему уготовано иное, не столь уж значимое, место...

И тогда он решился на потрясший весь театр поступок. Да что театр! Весь город был ошеломлен известием - Шальников уезжает!

Он выбрал Пермский драмтеатр, возглавляемый в ту пору Иваном Бобылевым - маститым старым режиссером еще довоенной закалки, соцреалистическим зубром. И театр его был таким же - солидным, подчеркнуто актерским, избегавшим каких-либо новомодных изысков, этакий «уральский МХАТ».

Пять лет спустя пермяки приехали на гастроли во Владивосток. Евгений Михайлович был занят, кажется, в паре постановок. Одну из них довелось посмотреть - горьковского «Егора Булычова» со Слоном в главной роли. Спектакль был грузным, предсказуемо-традиционным, и главный его персонаж выглядел так же, как и вся постановка. Что-то удержало меня тогда от похода за кулисы с поздравлениями - скорее всего, боязнь показаться неискренним...

«Это не тот Шальников», - поговаривали зрители в антракте. И верно - сейчас я могу вспомнить из того спектакля разве что его медно-рыжий нелепый парик и белый костюм...

В начале 80-х Красноярский театр им. А.С.Пушкина, в котором я тогда служил, был на гастролях в Перми. Мы вместе с актрисой Надей Дибенко, игравшей в ранние наши годы мою маму, стало быть, жену Шальникова, в легендарном «Неравном браке», а затем моей коллегой по Красноярскому театру, отправились к Евгению Михайловичу в гости. Сидели за обильным столом под радушной опекой супруги Валентины и подросших дочек - Лены и Насти, ели-пили, много хохотали, вспоминая забавные случаи былой владивостокской театральной жизни...

- А помните это - «я ее придушил»? - начинала Валентина, и смешливая Надя моментально прыскала и хваталась за голову.

- Что за история? - поворачивалась к отцу Настя, младшая.

- Это тебя, Настюха, еще на свете не было... Играли мы «Омут» по повести Бальзака. Где-то в конце спектакля мой герой - Филипп Бридо стреляет в героиню (ее Света Зима играла) из пистолета. Режиссер придумал, что убийство происходит за сценой, и только слышен выстрел, без натурализма, так сказать...

Ну вот, иду это я к Зиме с пистолетом, она пятится, уходит за дверь, а я за ней. Помощник режиссера подготовил на стуле за кулисами фанерку с разложенными пистонами и, как только мы скрылись, - бац по ней молотком! Но - промазал. Фанерка падает, пистоны разлетаются в разные стороны. Пауза, тишина, публика в напряжении, помреж ползает по полу, пистоны ищет. Десять секунд, двадцать, тридцать - для сцены время огромное. Что делать? По сюжету без убийства - никак. А на сцене Вовка Гинзбург один мается, весь мокрый от волнения. Ну, я вышел и говорю: «Я ее придушил». И в это время - бабах! Нашел-таки Василь Николаич один пистон. Володя пару секунд молчит и выдает: Похоже, ее для верности кто-то еще и пристрелил...

К концу встречи Слон заметно устал. «Ноги беспокоят, - признался нехотя. - Суставы... Наверно, спорт аукается. А так - что же: театр хороший, роли есть, семья - слава Богу... Возраст - его не обманешь...»

Еще несколько раз он приезжал во Владивосток - председателем аттестационной комиссии в Институт искусств. Было заметно, что сильно сдал, не расставался с тростью, весь как-то уменьшился в размерах. Вот только голос его по-прежнему был молодым и крепким. Последний раз я слышал этот голос в телефонной трубке, когда позвонил в Пермь, узнав, что Евгений Михайлович борется с тяжелым заболеванием крови.

«Ну, чего вы там все паникуете? - спокойно ответил он на расспросы о самочувствии. - Лечусь. На будущий год собираюсь во Владик».

На будущий год он уже не мог приехать.

Есть такое изречение: жизнь коротка - искусство вечно. Но ведь искусство отдельного актера, пусть даже и самого великого, заканчивается вместе с его жизнью. Кого-то снимали в кино - он какое-то время еще может продолжать радовать и восхищать, но и это пройдет. И видеозаписи спектаклей стали делать не так давно, и не все и не всех снимали. А вот был такой потрясающий актер, играл не в столицах, но по таланту, по мастерству многим столичным фору давал, ушел - и что осталось? Старые фотографии, десяток записей, похороненных в архивах местного телевидения, да память зрителей из тех поколений, которые потихоньку, но неумолимо и сами подвигаются к черте жизни? Да только ли о нем речь, о любимом моем Слоне? Ощутимо ясно, что новый век, чем дальше, тем быстрее и безжалостней, рушит, закрывает громоздкую, возможно, но уникальную, не имевшую аналогов раньше систему русско-советского провинциального театра с его звездами и кумирами, так что и памяти не останется о прежних властителях дум и гордости своих регионов.

Можно ли сопротивляться движению времени? Нужно ли? Для чего и для кого пишу я сейчас эти слова?

Для того, чтобы мы не забывали, откуда мы родом. И о тех, кто был до нас, и уж никак не хуже нас. И мерили себя по ним, а не по сериальным либо антрепризным клоунам, порой позорящим звание артиста, которое прежние поколения несли с честью и достоинством, не позволяя себе размениваться на легкие деньги за шутовство на свадьбах и юбилеях временных хозяев жизни, презирающих их.

Слона в подобном качестве представить себе не могу. И впервые радуюсь недостатку своего воображения.

Фотогалерея