В направлении любви... /"Чайка" (театр "Сатирикон")

Выпуск № 1-141/2011, Премьеры Москвы

Когда все кончается и в зале зажигается свет, чувствуешь безумный прилив нежности, с которым просто не знаешь, куда деваться. Ну, что-то близкое - от концерта Стинга в англиканском соборе на Рождество, от музыки «Beatles», от поцелуев в траве... Словами это - невозможно! Я бы расстреляла из чеховского ружья любого, кто попробовал бы в такую минуту препарировать эту постановку Юрия Бутусова в «Сатириконе»...

Композитор Фаустас Латенас смог определить это состояние через фортепианные пиццикато, какие-то капельные арпеджио, которые в конце вытекают в очень трогательную, но совершенно божественную мелодию, она стоит где-то у сердца еще несколько дней, мерещится в метро, и это - нежность к Жизни, к неуловимому... И все, что грезилось когда-либо за диалогами «Чайки», в ее соотнесении с нашей частной жизнью, во всех инвариантах ролевых ожиданий и интонаций, в желании распутать «узлы», переиграть жизнь заново, а потом еще, еще, еще - пока не наступит полное осознание сути происходившего и полное раскаяние за все «косяки» под прикрытием каких-то жизненных занятий, разговоров, ношением пиджаков, едой... - все - в этой «Чайке»!

И зритель при такой искренности режиссера не может не испытывать аналогичные чувства. «Как исповедник с духовником»... Потому что, наверное, по жанру «Чайка» Бутусова - это исповедь или месса - любви и раскаяния.

И с каким градусником подходить к нему, когда он перед вторым действием стоит у входа в зрительный зал, когда с сумасшедшими, невидящими глазами выскакивает на сцену прямо из зала и рвет руками белый ватман с рисунком декорации первого акта под нестерпимый гул и завывание огня; а потом пинает «сгоревшую» раму. Когда он катается по полу от предвкушения или устраивает чумовую «дискотеку» на развалинах невысказанного, несбывшегося театра у озера...

Когда пред последним действием (состоящим из прощального диалога Нины и Треплева, но пропетого всеми и прожитого всеми влюбленными парами этой пьесы) «лирический герой» Бутусова вдрызг бессвязными движениями рук и сердца измордовывает и наотмашь швыряет треногий серебряный микрофон, при этом поперек грохочущей музыки, на фоне разнузданно-сиротливой железной койки хрипло выкрикивая последний монолог Кости Треплева, в котором нет ни одного узнаваемого слова, а распознаваемы только паузы!..

Когда он судорожно рисует баллончиком красную кардиограмму на длинной белой стене, которая вдруг заканчивается в его собственной обнаженной груди...

Как это все можно анализировать?

Когда постилающие постель Маша (Марьяна Спивак) и Полина Андреевна (Лика Нифонтова) незаметно и гипнотично удваиваются, и простыни превращаются в огромные, тонкие, прекрасные, мягкие ковры, простой эпизод (под туманный армянской дудук!) превращается в томную восточную песню о невысказанных женских желаниях, в которых нет логики, где плетется одна косичка с двух голов, а «крыша едет» у всех... Когда босой контуженный «афганец» Шамраев (Антон Кузнецов), вдрызг пьяный от неразделенной любви, боли, нежности, с бутылкой какой-то бормотухи в руке и нежно прижимаемым к голому телу мешочком яблок вдруг падает на ровном месте - и яблоки, яблоки, яблоки бесконечно летят на сцену отовсюду... - разве такое можно «анализировать»?! Это можно только выплакать или унести в сердце...

И два невозможно нежных диалога Нины (Агриппина Стеклова) и Тригорина (Денис Суханов), бесконечно проигранные во всех возможных ожиданиях и последующих отношениях ими обоими с равной добровольной мерой «проигрыша», доведенный до комического гротеска, до морального ужаса и почти изнасилования Нины (в фантазиях, конечно... а в сущности... чем фантазии отличаются от?) Ну, разумеется, в любом зале найдутся слабонервные, которые этой условности не поймут. Просто по причине нехватки жизненного опыта... И Нину Заречную в какой-то дерюге, в растоптанных кроссовках, рыжую, толстенькую, с низким грудным голосом и лошадиной грацией, в венке из крупных красных и желтых астр, скачущую под почти цирковой марш на гребенке, - не каждый пустит в свой стереотипный мир. И не поймет кто-то, зачем две женщины ей волосы рыжие вздыбливают и моделируют в течение всего монолога, когда она кокетничает перед Тригориным. Лежащим перед ней на белом столе...

И эту сцену «Мама, перемени мне повязку...», которая у Бутусова превращается в высокую «комнату с белым потолком, с правом на надежду...», в которой безраздельно «сходят с ума» по очереди все влюбленные пары, включая совершенно неожиданного, нервного, страдающего, бедного, влюбленного в Нину Тригорина.

И фантасмагорическое, кошмарное «лото» «свиных рыл» за черным столом на фоне ледяного осеннего пространства, в котором карточки летят, как осенние бесполезные листья, а пальцы играющих стучат по столешне, как железные ломы по струнам фортепиано.

Кого-то раздражает эта ассоциативная амбивалентность, эмоциональная насыщенность, инвариантность действия и акцентов режиссерского языка Юрия Бутусова. Кто-то увидит в ней «хипповство», «рокерство» и черт знает что еще. Мне она кажется закономерной, уместной. И необходимой - для личного ПРОЖИВАНИЯ и ПЕРЕЖИВАНИЯ и осознания ситуации зрителем: а как же еще можно достигнуть в театре такого молитвенного замедления и остановки сознания?!

А ради чего? - Ради того, чтобы наконец-то жить по-другому... Как-то в направлении любви...

 

Фото Михаила Гутермана