Омск. Наедине с зеркалом

Выпуск № 5-145/2012, В России

Делом чести каждого театра стало открывать сезон масштабными кассовыми премьерами, которые задают тон, демонстрируют творческую мощь. Первой премьерой сезона 2011-2012 годов в прославленной академической Омской драме стал спектакль на Малой сцене, выпущенный в достаточно короткие сроки, относящийся скорее к экспериментам, нежели к столбовому пути репертуарной политики, но оттого не менее значительный. Дмитрий Егоров поставил новую, последнюю пьесу популярнейшего британского драматурга ирландского происхождения Мартина Макдонаха «Безрукий из Спокана».

В России мода на Макдонаха устойчива, непреходяща, но именно к этой долгожданной пьесе, написанной культовым автором после семилетнего перерыва, отношение возникло весьма прохладное. Уж какой только критике вплоть до остракизма она не подвергалась! Даже на прогрессивной лаборатории «ДНК» в Красноярске «Безрукого» отнесли к трэшу, и вообще следует признать, что театры столиц и провинций не торопятся воплощать эту трагикомедию, местом действия которой впервые стала не ирландская, а американская глубинка. Молодой питерский режиссер Егоров и один из старейших и лучших театров Сибири рискнули и не прогадали: премьера стала настоящим подарком для тех, кто приходит в театр не ради развлечений, а из любви к искусству, за пищей для ума и воображения, за импульсом для познания мира и самопознания.

Перевод пьесы «A Behanding in Spokane» на русский язык осуществил Павел Руднев, причем сделал это весьма оперативно - в том же 2010 году, когда вслед за последней точкой в тексте состоялась мировая премьера на Бродвее с Кристофером Уокеном, голливудской звездой, в главной роли. Автор перевода ее посетил, отрецензировал, а далее в своем ЖЖ поделился мнением относительно трудностей постановки этой пьесы в российских театрах. Обозначил их как отсутствие чернокожих артистов в труппах (редкое исключение - Г.Сиятвинда в «Сатириконе») и отсутствие серьезной материальной базы для изготовления достоверных муляжей. Как раз такого рода трудности Омская драма преодолела легко, хотя чернокожие артисты в ней, в самом деле, отсутствуют. Дмитрий Егоров занял в образе ниггера Тоби статного красавца Егора Уланова, курчавого, как потомок арапа, гибкого, как лианы, наделенного реактивностью и непосредственностью реакций, воспламеняемостью, слезоточивостью, горделивостью взрослого и испугом ребенка. Его и не требовалось пачкать ваксой, достаточно было тонального крема оттенка загара, элемента условности, чтобы поверилось: он - не белый, он изгой. Молодой русский актер сыграл негра так, как не каждому чернокожему бы удалось. Невольно забежав вперед, заверяю, что роль Уланова - одна из лучших в спектакле, где в принципе нет провальных работ, все играют на высочайшем уровне не просто мастерства, а человеческой, личной включенности в разыгрываемую историю, предполагающую и отвратительный натурализм, и агрессию языка, и жестокость, и жалкость. Все парадигмы человеческого существования, не отменяющие призыв к милосердию, а усиливающие его.

Спектакль начинается задолго до начала действия, поскольку зрителям, пришедшим в Малый зал, предстоит оказаться тет-а-тет с зеркалом - своеобразной кулисой, четвертой стеной, разделяющей зрительный зал и сцену. Прием не новый - как не вспомнить «Двойное непостоянство» Мариво в постановке Дмитрия Чернякова, заимствовавшего прием первого в стране телешоу «За стеклом»? В сценографическом оформлении, осуществленном художником Фемистоклом Атмадзасом, постоянным соавтором Дмитрия Егорова, эффект удваивается - сначала публика лицезреет саму себя, затем подглядывает за персонажами из-за зеркальной перегородки, делающейся прозрачной благодаря волшебнику-свету (художник по свету - Евгений Ганзбург). Притом эффект рассматривания себя в зеркале оказался посильней, чем чужие страсти за стеклом, он снимает многие вопросы, предубежденность, высокомерие по отношению к персонажам. Вы себя-то видели? И какое право имеете осуждать других?.. Оказывается, непрерывно, неотступно видеть себя в зеркале всем зрителям, вне зависимости, от возраста, степени ухоженности и экипировки несколько неприятно, зеркало им кажется кривым. Сначала публика невольно начинает прихорашиваться - поправлять прически, менять осанку, втягивать животы, ставить ноги ровно или вовсе прятать их под стул, приглушать голоса. Ухищрения не помогают - зрители все равно не нравятся себе, ощущают себя некомфортно. А потому перегородка заставляет их терпимее, снисходительнее отнестись к персонажам спектакля, среди которых нет ни одного в полном смысле положительного героя. Все - странные, неадекватные, по-своему несчастные. Шекспировский диагноз «век вывихнут» с полным правом можно отнести к нашему времени. Ну и каких людей вы желаете встретить в вывихнутом веке?

На материале пьесы «Безрукий из Спокана» можно написать филологическое исследование об агрессивных свойствах современного языка, об оттенках сленга и его мимикрии в разных социальных слоях. Можно исследовать текст на предмет заимствований - очевидно, что Макдонах передает привет Рэю Куни, помещая своего героя Кармайкла и все действие «со скелетом в шкафу» в замкнутое пространство комнаты в отеле, но не за номером 13, а за номером 17. Гостиница прочно ассоциируется с фильмом «Четыре комнаты» Тарантино, особенно благодаря образу безумноватого портье Мервина, блистательно исполненного Алексеем Манцыгиным. Действие действительно имеет приметы черных комедий Родригеса, братьев Коэнов и молодого российского кинорежиссера Романа Каримова, еще отчетливее сходство с остросюжетными фильмами, саспенс в которых держит зрителей в неослабевающем напряжении. В частности, к антракту возникает настолько накаленная ситуация, что в голову не придет перекусить в буфете - кусок в горло не полезет. В комнате Кармайкла - двое заложников, парочка мошенников, прикованных наручниками к батареям, в канистру с бензином вставлена зажженная свеча, а раскрытый чемодан полон отрезанных кистей - сизых, багровых, окровавленных, принадлежавших взрослым и детям. Парочка нищих бездельников Тоби и его подружка Мэрилин (прелестная актриса Наталья Рыбьякова представляет ее глуповатость и пошловатость, все беды недолюбленного ребенка, лишенного каких-либо ориентиров, кроме денег) столбенеют от ужаса перед своей участью и от зловония, и их состояние передается публике. В этом месте, чтобы справиться с отвращением, и следует воскликнуть «браво» бутафорам - мастерская работа, впечатляющая натурализмом. Впрочем, натурализм в спектакле свойствен и актерской игре, нарастающей темпераментности, нарастающему ритму, который ансамбль держит безупречно.

Вернусь к Мервину, загадочному портье. Выражаясь языком улиц, полный дебил, тормоз, крейзанутый на всю голову. Он очевидный социопат, недаром его лучшим другом был гиббон, живший и сдохший в зоопарке. Мервин тренирует тело, большую часть времени в своем отеле проводит в боксерских трусах, качая пресс, и втайне мечтает совершить незаурядный поступок, подвиг, например, спасти от смерти истекающую кровью цыпочку, чтобы ей понравиться. Стрельба в номере 17 его интригует, но парень медлит, топчется за дверью, прежде чем завести с подозрительным постояльцем разговор издалека. Обозленного на весь свет Кармайкла - немолодого угрюмого мужчину с неудобным тяжелым протезом вместо левой руки - играет Михаил Окунев, и делает это в подробнейшем психологическом рисунке. За два часа сценического действия его герой посвятил зрителей в долгую историю своих скитаний, боли, отчаяния, мстительной ярости человека, которого в 17-летнем возрасте некие подонки в Спокане лишили кисти. Руку положили на рельсы, под колеса проходящего поезда, а затем издевательски помахали отрезанной кистью. О страшном инциденте, перевернувшем его жизнь, Кармайкл повествует кратко, сухо, только глаза полыхают. Он мужествен и красив, он мог бы стать опорой и гордостью семьи, заботливым мужем, а стал маньяком, заложником страстного желания отыскать то, что у него отнято, наказать негодяев, прекрасно понимая, что рукой, отрезанной 27 лет назад, никогда уже не сможет воспользоваться.

Силой таланта, глубиной погружения в образ, как это ни парадоксально, Окунев русифицировал американскую пьесу Макдонаха, выдав узнаваемый русский тип реакций, точно так же, как русский актер Егор Уланов выдал афроамериканский тип пластики, мимики, жестикуляций.

Чистенький, с белыми стенами и белой мебелью номер 17 по ходу действия все более напоминает камеру пыток - повсюду раскиданы отрезанные руки, запятнавшие багровыми кляксами белизну. Это пространство - символичная иллюстрация к жизни Кармайкла, превратившего чистый лист своей юности в кошмар. В то же время сам его образ не менее метафоричен, нежели Макмерфи из «Пролетая над гнездом кукушки», просто масштаб бунта иной. Контрапунктом спектакля стали телефонные разговоры с матерью лишенного руки в Спокане, единственным человеком, к которому он благоволит, вернее, еле сдерживает благоговение и нежность. Смешная старушка забралась на дерево, чтобы снять запутавшийся в ветвях шарик, и рухнула наземь, повредив конечности. Все взволнованы - портье и даже мошенники, ранее не подававшие признаков человеколюбия. Становится понятно, почему Мервину обезьяны любы пуще людей - животных любить легче, а потребность любить есть у всех, особенно у тех, кому не досталось человеческой любви. У Кармайкла, говорящего о матери, взгляд теплеет. И уже кажется, что спасение пожилой дамы может изменить ход событий, отменить дальнейшие бесчинства, заводящие в тупик. Но нет, хеппи-энда не последует...

«Человеческая природа эгоистична, злопамятна, но не безнадежна», - высказался Мартин Макдонах в одном из интервью. Он довел исследование человеческой природы в пьесе «Безрукий из Спокана» до абсурда, до сокрушительных выводов. Но оставил свет. В финале спектакля Кармайкл, 27 лет разыскивающий свою руку, сидит в одиночестве на кровати в отеле, окруженном полицией. Комната облита бензином, но в зажигалке кончился газ. Зато в его глазах - немой вопрос: может, он был не прав, что затеял этот нескончаемый марафон в поисках отнятого?..

Фото Алдрея Кудрявцева

Фотогалерея