Борис Левинсон. Не знал доселе Еремеев... (История с "Грибоедовым")

Выпуск № 5-145/2012, Театральная шкатулка

Такое вот странное заглавие получилось после некоторых размышлений. В нем сочетались две фамилии: одна принадлежит мало кому известному человеку, другая - известна всем, кто знает и любит российскую словесность. В данном случае эта фамилия написана без инициалов и в кавычках, потому что она является названием пьесы С.А.Ермолинского «Грибоедов (последние годы странствий и гибель)». История гибели Александра Сергеевича известна, о ней написано много и подробно, а вот про Еремеева и про его место в истории постановки пьесы Ермолинского в Театре имени К.С.Станиславского не написано пока ни слова.

К весне 1950 г., после нескольких лет мучительного существования без главного режиссера, Московский драматический театр им. К.С.Станиславского находился под дамокловым мечом закрытия. Зал пустовал, да и какой это был зал - подвал на улице Хмелева в 350 мест, сырой и протекающий. Репертуар - не велик и порядком изношен. Репертуарный портфель был пуст. Мы держались исключительно за счет великого имени создателя театра; если бы не это имя - давно бы нас прикрыли. И вот взошло над нами солнце надежды: театр обрел режиссера в лице Михаила Михайловича Яншина. «Мих.Мих», как мы тогда величали Яншина, появился в театре, и с этого момента и начинается сюжет.

Яншин пришел в театр вместе с Сергеем Александровичем Ермолинским, известным и весьма плодовитым киносценаристом, автором сценариев около 40 кинофильмов. Интереснейший человек был Сергей Александрович. Один из немногих уцелевших московских интеллигентов, коренной житель арбатских переулков. Атмосфера в его квартире, казалось, была пропитана воздухом того, ушедшего в небытие времени. Я впервые попал в семью, где супруги обращались друг к другу на «Вы». Эта, казалось бы, пустяковая примета в совокупности с обстановкой всей квартиры создавала неповторимый аромат давно ушедших времен. Ермолинский был ближайшим другом М.А.Булгакова и его супруги, Елены Сергеевны. У него сохранились в памяти воспоминания о последних годах жизни Михаила Афанасьевича.

Причина появления в театре Ермолинского состояла в том, что он, помимо многих сценариев, был также автором пьесы «Грибоедов». Этой пьесой и задумал Яншин начать свою постановочную деятельность в Театре имени Станиславского. Внешность, интеллект и респектабельность автора этого сочинения несколько напоминали образ героя пьесы.

Несколько слов о самой пьесе, поскольку она явилась причиной всех последующих событий. Прежде всего следует отметить, что она представляет собой некое документальное сочинение. Все сцены, включенные драматургом, подтверждаются материалами, взятыми из мемуаров, архивов, воспоминаний, различных исторических документов, тщательно изученных автором. Можно сказать, что это - «честное» драматургическое сочинение. Я могу засвидетельствовать это, так как сам, работая над пьесой, повторил почти весь путь сочинителя, пройденный Ермолинским, включая работу над документами. В этом пути меня сопровождал сам автор. Мне довелось держать в руках копии многих документов, и было радостно сознавать, что все, что мне предстояло играть на сцене, - было в реальной жизни. Это все - не вымысел, это - правда! Чувство абсолютного доверия к материалу вызывало непреодолимое желание участвовать в этих событиях, рассказать о них, прожить их вместе с героем. Единственная вольность, допущеная автором, - смещение разных событий и мест действия в одно время и место действия, дозволялась в силу специфики жанра. В драматургии это было простительно. При условии исторической достоверности придать сочинению художественную форму - задача непростая, но она была решена Ермолинским блестяще. Автору удалось сделать пьесу высоко художественным сочинением.

К пьесе были найдены следующие эпиграфы: к самой пьесе - «Сегодня во сне опять видел Грибоедова...» (Кюхельбекер); к первой картине - «Кто такой Грибоедов? Собрать о нем сведения. Беречься Грибоедова!» (Николай II); к последнему акту - «Счастье - в Тифлисе, в деревянном доме» (из письма Грибоедова); к последней картине - «Смерть его была прекрасна и мгновенна» (А.С.Пушкин).

Не могу не упомянуть об одной вольности автора. В пьесу (точнее - в спектакль) был вставлен чудесный романс «Предчувствие» на стихи Пушкина и на прекрасную музыку К.Молчанова в стиле романсов Глинки. Вольность состояла в том, что стихи были написаны Пушкиным через несколько лет после гибели Грибоедова, а этот романс поет Нина Чавчавадзе Грибоедову... Уж больно подходящи к сюжету были эти стихи! Забегая вперед, скажу, что злые критики, набросившиеся впоследствии на пьесу и спектакль, не заметили «подлога», а то бы.... Но об этом позже. Конечно, особую поэтичность, лиричность, а в конце и трагедийность спектаклю придали режиссура Яншина, оформление художника Н.Волкова и блестящая актерская работа Л.Гриценко в роли Нины Чавчавадзе.

Восьмимесячный труд над спектаклем был увлекательным и крайне напряженным с момента распределения ролей. Даже не ролей, а собственно главной роли - Грибоедова. Прямого исполнителя на эту роль в труппе театра Станиславского в 1950 году не было. Вообще с амплуа героев дело обстояло в то время в театрах Москвы сложно. Это был дефицит. Чтобы сделать рагу из кролика, нужен кролик, говорит мудрая пословица. Автор этих строк к тому времени прочно закрепил за собой амплуа комика с некоторым, при случае, лирическим уклоном. Им было сыграно много смешных ролей, даже буффонного порядка, с танцами и трюками, очень подвижных и стремительных. Некоторые из ролей признавались удачными как критикой, так и коллегами.

Отвечая на вопрос Яншина, какую роль я бы хотел сыграть в пьесе, я дал категоричный ответ - Алексашку, слугу Грибоедова, которого сам Грибоедов называл «Франт-собака». Обаятельная, очаровательная роль влюбленного и преданного человека. Распределение прочих ролей не составляло труда, тем более что наличие в труппе Л.Гриценко, созданной для роли Нины, еще более упрощало эту задачу. Но - Грибоедов?

В один знаменательный день у меня дома раздался телефонный звонок: «Боря, это - Ермолинский. Вы можете вечерком заглянуть ко мне? Мне надо с вами поговорить». Так я впервые попал в ту самую квартиру-эпоху, о которой упоминал выше. С.А.Ермолинский сказал мне в этот вечер следующее: «Мы с Михаилом Михайловичем просмотрели весь репертуар театра, познакомились со всей труппой и пришли к заключению, что никого в труппе на роль Грибоедова нет. Желание поставить пьесу непреодолимо. Мы решили в виде эксперимента... (он подчеркнул это слово)... в виде эксперимента поручить ее вам... Что вы на это скажете?»

Мой ответ я помню хорошо: «С чем вас и поздравляю! Да... Не от хорошей же жизни принято ваше решение. Моя роль - Алексашка, а Грибоедов... А впрочем, работать с Яншиным, да еще над такой для меня совершенно не подходящей ролью, да к тому же в такой очаровательной пьесе...»

До сих пор не могу понять, почему Яншин поручил Ермолинскому миссию вручения мне роли, а не сделал это сам. Этого вопроса я ему никогда не задавал, и по сей день для меня это загадка. Спектакль должен был быть первой постановкой нового художественного руководителя театра, и этот блин просто никак не мог получиться комом, так как от него во многом зависела будущая деятельность главного режиссера. Его решение вручить главную роль мне было крайне рискованно: от удачи или неудачи главной роли почти всегда зависит судьба спектакля. Смелость решения Яншина меня смущала, хотя это смущение немного смягчалось словом «эксперимент»: не получится - отыграюсь на Алексашке, ведь это мое прямое дело.

Я с головой окунулся в документы, письма, воспоминания современников Грибоедова, его переписку со многими адресатами, трогательные лирические письма Нине. Я изучал историю его взаимоотношений с некоторыми декабристами. Его знаменательные слова будоражили мое воображение: «Сто человек прапорщиков, какие бы они ни были, не могут изменить государственный быт России» или: «Я им [декабристам] сказал, что они дураки...» Его сцена с Леночкой, женой Фаддея Булгарина, проливала свет на известный, доселе непонятный мне факт его дружбы с этим чиновником, навеки заклейменным Пушкиным Видоком Фигляриным. Мне открывалось и многое, многое другое тому подобное.

Описывать подробности работы над ролью, как, впрочем, любой творческий процесс, дело крайне сложное. Воспроизведение этого процесса вряд ли возможно. Он трудноуловим и заключает в себе множество тонких психических и психологических моментов, которые может описать скорее психолог или даже психиатр, но не тот, кто этот процесс переживает. Это процесс сугубо индивидуальный, тесно связанный со школой, человеческой природой художника, его нервной системой, мировоззрением, этикой, эрудицией и т.д., и т.п. Я уже не говорю о чисто профессионально-бытовых условиях работы актера, его взаимоотношениях с режиссером и многих других внешних факторах. Однако отдельные, чисто проблемные технические моменты работы могут быть описаны подробно. Многие из них любопытны или курьезны, и во всяком случае они заслуживают внимания.

Итак, получив роль, которая не только не соответствовала моему амплуа, но и противоречила всей моей предшествующей работе в театре на протяжении 20 лет, я приступил к работе над ней, к ломке своей, так сказать, физической натуры. Моя приверженность к большой подвижности на сцене, резким ритмическим перепадам, калейдоскопу мизансцен, экстравагантности поведения, к особой, свойственной комедийному актеру, подаче смешных реплик оказалась теперь не только непригодной, но и просто вредной. Ее следовало заменить железной сдержанностью, ограниченностью движения, неторопливостью речи и, главное, умением мыслить на сцене, анализировать поведение своих партнеров, принимать важные решения и т.д., и т.п. Естественно, многое из того, что перечислено, требовалось всегда и в комедийных ролях - это безусловные законы сценического существования, но в данном случае, в силу сложных предлагаемых обстоятельств, переживаемых Грибоедовым, требовались более точные, ясно читаемые зрителем размышления героя, проникновение в глубины подтекста и многое другое, что сопутствует работе над образом великого человека. Короче говоря, требовалось полное перевооружение.

Преодоление своих физических «недостатков» оказалось делом не таким сложным. Достаточно было того, что я сразу же, еще в периоде застольной работы над спектаклем, погрузился во «фрак». Ношение фрака - дело не простое. Фрак ко многому обязывает, не допускает того, что можно позволить себе в обычной одежде. Две-три недели ношения фрака помогли мне преодолеть теперь непригодные манеры движения, посадки. Это даже сказалось на характере речи, общения с партнерами, обращения с предметами реквизита, цилиндром, перчатками и пр. Все это не доставило большого труда, а вот перестройка психофизического аппарата происходила гораздо сложнее, была трудоемким и крайне увлекательным делом. Этой работе были посвящены рукописные и, главным образом, многолетние практические труды моего учителя, К.С.Станиславского. На этом пути меня подстерегали неудачи, поражения и разочарования. Одним из таких впечатлений была история с гримом, произошедшая на последнем этапе работы над спектаклем.

В те годы внешнее портретное сходство с оригиналом было необходимо. Этому обстоятельству придавалось решающее значение не только при распределении ролей, но оно во многом определяло успех всего спектакля. Если актер был похож на оригинал, то всеми иными его качествами, такими как малые актерские способности, отсутствие темперамента и другие профессиональные недостатки, просто пренебрегали. В моем случае произошло обратное: мои профессиональные качества были признаны режиссурой как более-менее подходящие для роли А.С.Грибоедова, а внешними данными решили пожертвовать и, за неимением лучшего, попытаться преодолеть этот недостаток мастерством художника-гримера. И вот на последнем этапе работы - в начале репетиций на сцене в декорациях и костюмах - началась эпопея поиска грима.

Необходимо заметить, что лицо автора этих записок являло полную, диаметральную противоположность лицу великого русского классика. Все - с точностью наоборот. Ни одна из деталей или черт моего лица не совпадала с портретом Александра Сергеевича Грибоедова. Для исправления этого недостатка был приглашен один из больших мастеров гримерного искусства - гример из киностудии им. М.Горького, некто Яковлев, славившийся своими работами в кино. Он с блеском решал эти задачи в работах над гримом Ленина, Сталина и прочих великих вождей в культовых фильмах того времени. Правда, решение этой задачи в кино было несколько легче, т.к. в этих ролях снимались актеры, сходство которых с оригиналом было гораздо большее, и особых ухищрений для достижения цели не требовалось. Именно в это время Яковлев работал над разработкой пластического грима, и я оказался одним из первых подопытных экземпляров, на которых знаменитый гример ставил эксперименты. Так я стал дважды экпериментальным - как в актерском плане в роли Грибоедова, так и в гримерном плане.

Для реализации этой затеи мастеру с меня надо было снять гипсовую маску. Вашего покорного слугу уложили на стол, всунули в нос две трубки, чтобы он имел шанс не задохнуться и дожить до премьеры, положили на лицо килограмма три гипса и приказали лежать неподвижно до тех пор, пока гипс не застынет. При остывании гипс в силу загадочных химических процессов выделяет тепло, сказать точнее - жар. На протяжении, как мне казалось, довольно долгого времени я лежал, ощущая себя тифозным больным с температурой выше 40 градусов. Как же я был поражен, когда через некоторое время придя в мастерскую Яковлева, увидел висящую на стене свою гипсовую маску, снятую с меня «заживо». Я видел гипсовые маски Пушкина, Ленина, Бетховена, но все они были сняты посмертно, а тут... Слава всевышнему - я выжил!

На следующем этапе работы Яковлев, положив перед собой мою маску и портрет Грибоедова, при помощи пластилина стал подгонять мое лицо под изображение Александра Сергеевича. Надо сказать, что это ему удалось. Из пластилина было изготовлено около 20 наклеек. Были исправлены губы, нос, скулы, подбородок и т.д. Затем эти наклейки были аккуратно сняты с гипсовой маски, и по ним были изготовлены соответствующие формочки. В эти формочки была налита специально изобретенная Яковлевым жидкость, которая, застыв, превращалась в мягкую губчатую наклейку на надлежащее место на лице.

Мастер явился в театр и в течение трех с половиной часов обрабатывал мое лицо, наклеивая на меня все эти детали. Под конец он быстро сотворил из моих волос знаменитый грибоедовский кок, подрисовал небольшие баки, зачесал виски на лоб и надел на меня очки. Рядом лежал портрет Грибоедова. Сходство было поразительное! Однако, сидя перед зеркалом, я все больше убеждался в том, что, несмотря на потрясающее сходство, вид моего лица был омерзителен: вместо живого лица была маска, неподвижная и мертвая. Дело в том, что упругость наклеек значительно превышала упругость мышц и кожи лица. Что бы я ни говорил, как бы я ни артикулировал - ни губы, ни рот, ни какие-либо другие части лица в этом не участвовали, губы не растягивались в улыбку. Я шел на сцену и думал, что, если Яншин скажет «отлично!», я упаду в обморок. И вот, когда живой Грибоедов появился в костюме и гриме на сцене под светом софитов, из зала раздался вопль отчаяния Яншина: «О, ужас!» К великой моей радости!

После ухода Яковлева Яншин велел все это выбросить на помойку и оставить кок, бакенбарды и очки, основные приметы лица Грибоедова, и - все. Все остальное было мое, хотя и не имело к Грибоедову ни малейшего отношения.

Театральный зритель, приученный к тому, что внешнее портретное сходство с оригиналом является непременным, сразу же, при первом моем появлении на сцене, испытывал чувство, которое можно описать так: нас обманули! Всякий раз, особенно первые 15-20 спектаклей, при моем появлении в первой картине я слышал из зала тихое: о-о-о-о!.. И тут начинался мой поединок со зрителем, в котором я убеждал зрителя в том, что портретное сходство с главным персонажем в данном спектакле не является решающим. Впоследствии, когда положительная устная реклама спектакля распространилась по театральной Москве и аншлаги были постоянными, положение мое значительно облегчилось - я приобрел некую уверенность, во всяком случае, в первой картине.

Нельзя не упомянуть о трогательном отношении ко мне со стороны автора пьесы. Август 1950 года я проводил в Доме отдыха актеров «Плес» на Волге. Отдыхал с пьесой «Грибоедов» под мышкой. Репетиции, начавшиеся еще в мае, были прерваны на период отпуска. В середине августа я получил телеграмму от Ермолинского о том, что он будет проездом через «Плес» на пароходе «Грибоедов». Он любил иногда, купив круиз на пароходе Москва-Астрахань-Москва, работать над очередным сценарием для кино. Конечно же, в означенный день и час я пришел на пристань встречать пароход, названный именем моего будущего «однофамильца». Была очень трогательная встреча, мы провели больше часа на палубе парохода. На прощание Ермолинский вручил мне написанные им по пути из Москвы трогательные, наивные и непрофессиональные стихи:

Стихотворное рассуждение автора по поводу воображаемого спектакля «Грибоедов» в Московском драматическом театре им. К.С.Станиславского

Первому Грибоедову Советского Союза Борису Левинсону

Я не даром поведал,

Как убили в Тейране

Моего Грибоедова.

Как, обдумав заранее,

Там, на Темзе, в туманах,

В Петербурге дворцовом

Сеть восточных обманов

Заплели образцово.

Нету, кажется, в мире

Хитроумнее плана:

Он - в расшитом мундире

Послан был к персианам.

И к наемным убийцам

Вышел, встав над толпою,

Можно только дивиться,

До чего был спокоен.

Тонкогуб и насмешлив,

Как в гостиной, при шпаге,

И корректен, и вежлив,

Даже мускул не вздрагивал.

Он - министр державы,

Он - прообраз полпредов,

Наша гордость и слава -

Александр Грибоедов.

В фанатическом бреде

Тегеранских отрепьев

Разыгралась трагедия,

Прогремев на столетье.

И в Тифлисе над урной,

У распятия Нины,

Вспомним день этот бурный

Над Тейраном из глины.

Отзвук имеет долгий,

Нас повсюду застанет,

Пароход есть на Волге,

Теплоход - в океане.

Потому что - двуокий -

Видел как прорицатель

Путь России далекий,

Патриот и писатель.

И Боровский и Нетте,

Строй героев-полпредов

Жив и в подвиге этом

Александр Грибоедов.

Он - сейчас, в настоящем!

Вижу в нем одноверца!

В каждом слове разящем

В каждой строчке от сердца!

Потому и поведал,

Возвеличив по праву,

Моего Грибоедова

Окрыленную славу.

С.Ермолинский Волга п/х «Грибоедов» Август 1950 г

Окончились многотрудные и счастливые дни репетиций. «Грибоедов» сыгран. Прошли шумные вечера премьерных спектаклей, выслушаны комплименты и критические устные замечания коллег, критиков, простых любителей театра. Мы выслушали доброе и благожелательное мнение о нашей работе академика Нечкиной, книга которой «Грибоедов и декабристы», только что вышедшая из печати, получила Сталинскую премию. Теперь начались так называемые «будничные» спектакли в Москве и на гастролях в Питере, Риге, Вильнюсе, Каунасе, Одессе и т.д. Несмотря на то, что мы жили в особом государстве, политические метаморфозы периода «культа личности» не могли не затронуть и наш спектакль. Идеалы борьбы с космополитизмом захлестнули все печатные органы, борьба перерастала в обычный антисемитизм. Бесконечные конференции и собрания творческих работников клеймили позором «безродных космополитов», их выгоняли с работы, расшифровывали их псевдонимы, раскрывая «подземные» еврейские фамилии. Ежедневно публиковались в прессе сообщения о разоблачениях, клеймились позором их литературные и научные труды. Возникали и громкие судебные дела. Дело врачей было апогеем борьбы.

Именно в это время «Грибоедов» становился известным спектаклем. И, конечно, он стал объектом нападения рыцарей антикосмополитизма. Прошло уже много спектаклей, было опубликовано много хвалебных рецензий. С особенным и полностью заслуженным восторгом оценивалась игра Л.Гриценко в роли Нины Чавчавадзе. Эта роль была самым большим достижением ее актерской биографии, заслуживающей отдельного разговора. Сердце разрывалось от сострадания, когда она в последней картине спектакля узнавала о гибели Грибоедова, захлебываясь слезами, но улыбаясь, да, да, улыбаясь, говорила заключительные слова спектакля: «Нет меня счастливей, я - его жена!» Я никогда не уходил со сцены, смотрел и слушал ее, и как же мне было жалко ... Грибоедова!

Началось с двух критических премьерных статей, правда, опоздавших на целый год, с заголовками «Недоговоренный рассказ» и «Искаженный образ». Пока претензии предъявлялись только к пьесе. Формула была единая: автор не справился с темой, театр не преодолел грубых недостатков пьесы. Где Грибоедов как автор «Горя от ума»? Где его связь с народом? Где влияние пьесы на массы? Грибоедов - одинок. Нет ни одной сцены, где он сочиняет свое бессмертное произведение.

В секции драматургов Союза писателей было организовано публичное обсуждение пьесы Ермолинского. Именно пьесы, а не спектакля. Самого Ермолинского тогда не было в Москве. Яншина мы решили не пускать на это обсуждение, потому что он отличался поразительной несдержанностью в своих речах и эпитетах. Дело могло окончиться тем, что после этого обсуждения он мог бы стать пассажиром «воронка». Делегирован был я. Во-первых, потому что я, естественно, был наиболее оснащен материалом пьесы, так как знал наизусть все использованные автором источники и документы. Во-вторых, я был безгранично влюблен в это сочинение, с одной стороны, и с другой стороны - никогда не видел спектакля из зала, будучи единственным исполнителем заглавной роли, а значит, мог быть совершенно объективным и, не смешивая пьесу со спектаклем, говорить исключительно о литературно-драматических сторонах сочинения.

Я тщательно готовился к защите и не проиграл. Председательствовавший на обсуждении некто Е.Сурков дал высокую оценку моему выступлению, и заседание окончилось ничем. Никакой - ни осуждающей, ни одобряющей - резолюции принято не было. Пьеса, а с ней и спектакль были спасены. Это не был проигрыш, но и выигрышем это тоже назвать было нельзя - начался следующий акт трагикомедии травли.

Недалеко от Театра Станиславского, на Тверской улице, в Театре им. М.Н.Ермоловой с огромным успехом шел спектакль «Пушкин». В этом спектакле главную роль играл В.С.Якут. Прекрасный актер с большим театральным опытом, один из любимых актеров москвичей, создавший много прекрасных образов в пьесах Шекспира. Единственное, что смущало, это то, что пьеса о Пушкине была написана в стихах (!?) автором по фамилии Глоба... К моей великой зависти, внешнее сходство Якута с Пушкиным было абсолютное, портретное, без каких-либо ухищрений гримера: парик, баки - и все! По сцене ходил живой Пушкин, сошедший только что с портрета Кипренского, и говорил чужими стихами, иногда даже вперемешку со своими. Возмущала наглость и самоуверенность автора Глобы... Однако все это сглаживало великолепное решение роли героя. Его исполнение и определяло громовой успех спектакля - билеты на него были крайне дефицитны.

Дирекция театра совершила оплошность, выставив В.С.Якута на Сталинскую премию. В результате этого мероприятия Якут не только не получил этой премии, но и спектакль был снят. Этот прекрасный актер, столько сил и таланта вложивший в роль, ставшую его звездным часом, самой лучшей ролью из числа сыгранных им ролей, тяжело перенес этот удар. Инфаркт.

При всех этих делах одна эпиграмма, появившаяся незадолго до заседания комитета по премиям и передававшаяся из уст в уста, и не только в актерской среде, подлила масла в огонь. В труппе Художественного театра пребывал в то время малозаметный актер по фамилии Еремеев. Он был больше известен своими эпиграммами на многих московских артистов. В эти дни он и составил эпиграмму, всего в две строчки, по поводу Пушкина-Якута и Грибоедова-Левинсона: «Не знал доселе Еремеев, что в детстве он читал евреев». Ну, с Левинсоном и так все понятно, но вот Якут? Товарищи! Да никакой он не якут, а фамилия его - Рабинович, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Рабинович - имя нарицательное, хуже не придумаешь! И «Грибоедов» оказался под серьезным ударом. На гастроли театра в Одессу срочно приехал ответственный чиновник Управления театрами Москвы, чтобы уговорить Яншина во имя спасения спектакля ввести русского исполнителя на роль Грибоедова. Свидетелем их разговора в гостинице «Лондонской» за рюмкой водки был мой друг, заведующий постановочной частью театра, который и сообщил мне о реакции Яншина на распоряжение из Москвы. По словам моего друга, ответ Яншина был такой: «Слушайте, вы! Я - внук воронежского попа, руководителя Союза Михаила Архангела Воронежской губернии, первого черносотенца России, а вы - с партийным билетом приехали сюда заставить меня снять с роли жида?! Что же это такое, вашу мать!»

И все-таки, месяца через два дублер с русской фамилией был не столько введен, сколько впихнут в спектакль.

Около 400 раз удалось мне сыграть Грибоедова.

Фото из архива Театра им. К.С.Станиславского

Фотогалерея