Любовная связь при наличии общей жилплощади

Выпуск №4 - 114/2008, Гость редакции

Вместо вступления предлагаю зарисовку с натуры. «Золотая Маска» в разгаре. У входа в зрительный зал стоит толпа жаждущих попасть на спектакль под интригующим названием «Демон. Вид сверху». Свободное место только одно. Правда, на нем лежит дамская сумочка и владелица категорически не хочет ее убирать, несмотря на все доводы режиссера, вступившего с ней в переговоры: я купила билет, что хочу, то и делаю. В конце концов, режиссер вынимает бумажник, дама убирает сумочку и освободившееся место занимает сияющая счастливица. Остальные цепочкой двигаются на колосники. Смотреть на «Демона» сверху. Фестивальные страсти минувшего сезона уже улеглись. Спектакль Дмитрия КРЫМОВА получил более чем заслуженную «Маску», и попасть на него по-прежнему трудно. Что заставляет человека идти в театр? Как складываются взаимоотношения режиссера и публики? Вот с этими вопросами я и пришла к Дмитрию Крымову, чья лаборатория в театре «Школа драматического искусства» считается одной из самых интересных.

— Дмитрий Анатольевич, начну все-таки с «Демона». Если бы он номинировался не в «Новации», а в основном конкурсе...

— Не дали бы точно! Впрочем, и тут могли бы не дать. Мы же на «Маску» третий раз номинируемся.

— Многие считают, что «Новацию» специально придумали для спектаклей, которые с традиционными сравнивать нельзя, вернее — непонятно, как это делать, а не показать вообще — жалко. Вы согласны?

— Пожалуй, да.

— Тогда чем то, что делаете вы, отличается от традиционных спектаклей?

— Ничем, абсолютно. Каждый день я прихожу в театр, собираются актеры, мы репетируем. Потом приходят люди, смотрят, что у нас получилось. Одним нравится, другим нет. Все как везде. Вот только у нас буфета нет: спектакли обычно одноактные.

— В «Демоне» почти нет слов. Язык жестов и изображений вы считаете универсальным? Если посадить в этот зал человека, не владеющего русским, у него в душе что-то шевельнется?

— Если все правильно сделано, то да. Хотя, если говорить о «Демоне», там многие вещи связаны с прошлым нашей страны, русского театра. Иностранец может не знать, кто такой Толстой и что он значит для русской культуры, что такое Ясная Поляна и как она выглядела, как вообще выглядела старинная русская усадьба. Вот если он этой истории не знает, если он, скажем, мексиканец, то львиная доля смысла и эмоций до него не дойдет. Он увидит некие смешные перемещения на сцене и, может быть, поймет, что что-то случилось из-за того, что этот странный бородатый человек вышел из какого-то странного дома, подошел к железной дороге и почему-то умер. Разница знаете в чем?

— В чем же?

— У нас на спектакле был Лепаж, тот самый знаменитый канадский режиссер. Он был с переводчицей. Он вышел с замечательными глазами, ему понравилось. А переводчица плакала. Вот в этом разница. Она знала подноготную, а он видел только форму.

— А кто в принципе приходит на ваши спектакли?

— Я не тешу себя иллюзиями. Огромное большинство народа — не наш зритель.

— И никогда им не станет?

— Никогда. Это театр не для широкой, вернее, не для широчайшей публики. Во всяком случае так, как я ее знаю и понимаю. Я очень рад, когда к нам попадает зритель, который театр не любит и не знает, а после спектакля говорит: вот к вам я буду ходить. Я ужасно рад таким случаям. Тут дело даже не в том, знают или не знают они Толстого, а в том — хотят ли они знать. Люди различаются не тем, знают они что-то или нет, а хотят или не хотят они это знать. Бывает так, что человек считает, что все, что ему нужно, он уже знает и ничего нового узнавать не хочет. Это тоже не наш зритель. На одном из спектаклей вполне взрослый человек, когда Толстого уносили, громко сказал: осторожнее, это ж ведь русский классик! Понимаете? Громко. В театре. Нашу игровую манеру общения он воспринимает так, словно туда можно влезть и чего-то вякнуть. Это вопрос внутренней деликатности. Деликатности и готовности к восприятию чего-то чужого. Если этого нет в человеке, никакие знания не помогут. Это жлобство такое. Оно очень свойственно русскому человеку, к сожалению.

— Почему?

— Невоспитанность. Обычная невоспитанность. Жлобство это на 70% невоспитанность. Если воспитывать человека, он постесняется быть жлобом. Он будет понимать, как можно себя вести и как нельзя. И что за некрасивое поведение должно быть стыдно.

— Обычно в невоспитанности упрекают два-три последних поколения. А вы так широко обобщили...

— Ну, достаточно почитать Щедрина или Чехова...

— Выходит другим народам это не свойственно?

— Я глубин не знаю, мне кажется, что они просто внешне больше воспитаны. Когда я впервые попал за границу, мне показалось, что продавщице обувного магазина я так понравился, что она хочет, чтобы я на ней женился. Я поверил ее вежливости и желанию мне помочь. Если нет границ для жлобства, появляется неряшливость в общении. Она нам свойственна. А вообще, что я буду рассуждать о России! Огромная страна, замечательная и ужасная. И замечательного много. Иногда я смотрю на лица зрителей и думаю: боже мой, неужели эти прекрасные люди пришли к нам в театр! А иногда смотрю и думаю: ой, они же все разные. Вот женщина в атласной красной кофточке будет смотреть наш спектакль? Но когда вдруг зал объединяется во что-то цельное, понимаешь — вот ради чего ты этим занимаешься. И уже не важно, кто в какой кофточке.

— Для вас существует деление искусства на «низкое» и «высокое»? Петрушка в ярмарочном балагане, бросающий в толпу пошлости, это искусство?

— Искусство разное для разных людей. Я думаю, что только пошлость не может быть искусством. Я никогда не видел настоящего русского балагана, но думаю, что это не пошлость. Пошлость отличается от просто грубости или вульгарности...

— Чем?

— Она пытается выдать себя за культуру. В театре с бархатными стульями пошлость можно скорее встретить, чем в балагане. Балаган такое место, где происходит то, что должно происходить. Мне кажется, это не совсем искусство. Может быть даже больше, чем искусство. Он — как природа, которая и есть основа любого искусства. Природа — это то, что создано без нас. И это не может быть пошло. Не может быть пошлым, что волк съедает зайца. Это закон природы. Вот думаю, что балаган — он такой. Во всяком случае тот, который я себе представляю. Это веселье и ужас, почерпнутые из природы человека. А когда это наряжается в какие-то театральные формы и выдается за культуру... Такой переход не может быть безболезненным, ибо он — фальшив. Место меняется. Вот приезжал Стрелер со своим «Арлекином». Комедия дель арте — это же итальянский балаган. А он сделал эстетское зрелище. Там ни грамма пошлости. Он взял за ручку этот балаган и очень умело, очень художественно препроводил в театр. И он стал там жить. На самом деле переход вещи или явления из одной среды обитания в другую — это вторая жизнь этой вещи. Это никогда не бывает просто так. Если в публичном доме показывать «Шербурские зонтики» — это пошлость, потому что это не соответствует месту.

— Все зависит от внутреннего чутья того, кто «переводит»?

— Только так. Во всяком случае, я верю только в этот закон. Иванов может сделать это хорошо, а Петров плохо, потому что Иванов — художник, а Петров — не очень. И градации очень-очень зыбкие.

— Художник не может не делать свое дело, даже если он непризнан, а нехудожник в основном гонится за признанием — званиями, регалиями?

— Не всегда так. И настоящим они нужны. Они иногда с ума сходят на этом основании, оставаясь художниками при этом. Есть представление, что художник это тот, кому, как Хлебникову, ничего не нужно, кроме наволочки, чтобы складывать свои стихи. Награда — замечательная вещь. Все остальное зависит от человека. Я так был рад, получив «Маску», что со сцены пошел с ней не к жене, которая сидела в зале, а побежал на четвертый этаж, где сидели мои ребята, чтобы они ее потрогали.

— На чем держится лаборатория?

— На том, что нам пока интересно быть вместе. Это фантастические какие-то чувства. Их не надо преувеличивать, но и преуменьшать не надо. Ну и местом, конечно. Без дома нам было бы очень трудно. При этом кто-то еще работает в других театрах, кто-то снимается в кино.

— А вы им кто?

— Товарищ. Руководитель я только в том, что касается организации работы лаборатории.

— Вы вместе пять лет. Задумываетесь о том, что будет дальше?

— Я не знаю, что и с кем я буду ставить в следующий раз, а вы «дальше»!

— Действительно не знаете?

— Ну, если очень честно, то две ближайшие работы я все-таки знаю, но это все так зыбко.

— Семь лет считаются опасной чертой.

— Времени нет думать о кризисах. Хотя один у нас уже был, когда несколько человек ушло от нас. Под угрозой были и «Демон» и «Донкий Хот». Прямо перед «Маской». Стоял вопрос о дальнейшем существовании нас всех. Это было важнее, чем закрытие спектакля. Я получил от ребят «добро», чтобы ввести актеров вместо художников. Теперь их пятьдесят на пятьдесят. Художники пока в урезанном составе, пока не подрастут те, кто сейчас у нас на втором курсе.

— Будете стараться сохранить коллектив?

— У меня нет никаких рычагов для этого, кроме творчества. Им надо давать интересную работу. Пока мне хочется ее давать, а им — получать, мы вместе. Знаете, как мой папа заканчивал первую свою книжку? Привожу не дословно, но по смыслу: а пока надо придумать хорошую роль для Яковлевой, для Дурова — и перечисляет всех своих любимых артистов. Я это так понимаю: не столько надо, сколько хочу. Вот и я хочу придумать роль для Ани Синякиной, для Максима Маминова, для Сережи Мелконяна, Наташи Горчаковой... Если бы мне не хотелось, никакие «надо» не сработали бы. Понимаете, это не брак, это любовная связь! При наличии некой общей жилплощади.

— Интересная работа... Какая она?

— Это трудно объяснить словами. Ребятам нравится такой стиль работы. Как и зрителю нравится такой стиль разговора с ним. Ну и тема, которой мы касаемся.

— Зрителю у вас трудно?

— Ой, ну это же очень от человека зависит. Есть у нас спектакль «Торги». Начинается он с огромной паузы: все прощаются и уходят, хлопая дверями, и дальше 45 секунд никого на сцене нет и полная темнота. У нас начинаются смешки. А в Финляндии и Венгрии публика сидит совершенно тихо: она пришла в театр и надо подождать, чтобы узнать, что будет дальше. Ни одного шороха. А у нас считается хорошим тоном пошутить громко. Я раньше очень болезненно относился к этому. Сейчас перестал так сильно реагировать, потому что знаю: еще несколько минут, и вы будете нашими, а пока — думайте, что вы свободны. И потом эти 45 секунд вы вспомните с некоторым стыдом.

— Ох, неласково вы что-то о публике.

— Что вы! Я ничего не хочу сказать плохого про нашу публику. Она для меня родная. Мы делаем спектакль именно для нее, касаясь контекста, который никто в мире не знает и не понимает так, как она. Но родственность не бывает целиком приятной. В ней есть доля неделикатности наряду с потрясающими качествами и деликатностью в том числе.

— А как вы полагаете, театр сам подстраивается под не слишком взыскательный вкус публики, или это публика навязывает свой вкус театру? Кто кого тащит вниз?

— Публика как ребенок. И совращать публику все равно, что совращать ребенка.

— Но многие ваши коллеги клятвенно уверяют, что никого не развращают, что публика уже развращена, а они только дают ей то, что она сама требует.

— Что прямо так и говорят? Охамели! Я все-таки полагал, что говорят хотя бы умные вещи, притом делают все наоборот. Оказывается, теперь и говорят, не стесняясь. Глупо говорить, что публику надо воспитывать. Звучит уж больно высокопарно. Нужно спокойно разговаривать с ней своим языком. Вообще идеальный интеллигентный человек для меня тот, кто с милиционером и с рабочим, с президентом страны и с уборщицей разговаривает одним языком. Своим собственным.

— Не подлаживаясь?

— А вот это как раз тоже пошлость. Когда ты говоришь своим языком, ты представляешь себя. А когда подстраиваешься, то лжешь в самом главном — в том, кто ты есть на самом деле. Ты и себя портишь, и человека, с которым говоришь. А публика... Она всегда тащит вниз. Не может человек, который профессионально искусством не занимается, тащить вверх профессионалов. Но в душе его может жить стремление двигаться вверх, часто даже неосознанное. Блюдо готовит повар. Человек просто хочет есть. И от повара зависит, что он ему преподнесет. Я несколько раз видел, когда на откровенно плохих спектаклях публика вначале была шокирована тем, как с ней разговаривали, а потом смирялась и начинала аплодировать. Вот это было самое страшное. Гораздо страшнее самого спектакля, ибо это и было совращение.

«Демон. Вид Сверху». Фото Михаила Гутермана

«Торги». Фото Виктора Сенцова

Фотогалерея