"Мой режиссер" / Глава из книги Елены Сасим "Мания совершенства" Олега Даля"

Выпуск №8-148/2012, Театральная шкатулка

В Театре на Малой Бронной, куда Олег Даль пришел в 1977 году, его отношения с коллективом сложились более чем странно. Анатолий Васильевич Эфрос, выдающийся режиссер ХХ века, не будучи формальным руководителем театра, нес на своих плечах большую часть репертуара. Лучшую часть. Практически каждый его спектакль того периода становился большим театральным событием. И если в «Современник» ходили «на Даля», «на Табакова», «на Дорошину» и т.д., то на «Бронку» шли «на Эфроса». «Отелло», «Женитьба», «Три сестры», «Ромео и Джульетта», «Месяц в деревне» - эти спектакли, поставленные Анатолием Васильевичем в Театре на Малой Бронной, прочно вошли в историю русского театра. Повезло тем, кто успел их посмотреть. И еще. Эфрос очень любил актеров. Он относился к ним трепетно и нежно, пытался учитывать и применять индивидуальность каждого, умел выгодно подчеркивать их достоинства и скрывать недостатки. Он писал книги - не для потомства, а просто делал рабочие записи, фиксировал придуманные мизансцены, размышлял на бумаге о тонкостях мастерства, примеряя на каждого актера различные психологические ситуации, мечтая поставить спектакли специально для одного, другого, третьего... Он репетировал даже на бумаге. Потом записки были изданы и переизданы, став чуть ли не учебником режиссуры. Одна из книг так и называется «Репетиция - любовь моя». И в этих записках он никогда не критиковал своих актеров, хотя не со всеми ему легко работалось. Анатолий Васильевич Эфрос был большим ребенком, фанатически влюбленным в театр и обладал очень мягким характером. И вот к такому режиссеру (гениальному, между прочим) приходит работать в качестве актера другой гениальный большой ребенок - Олег Даль, который уже, как колобок, «и от дедушки ушел, и от бабушки ушел», а найти себя так и не смог.

В 1974 году Даль сыграл у Эфроса в телевизионном фильме-спектакле «Страницы журнала Печорина». Постановка, бесспорно, удалась, а сам актер очень гордился своим Печориным. Особенно когда его похвалил самый главный знаток Лермонтова Ираклий Андроников. Казалось, сама судьба привела, наконец, Даля к тому, «своему», единственному режиссеру, с которым они, два равнозначных таланта, поймут друг друга. Из дневника Олега Даля: «Смотрел своего «Печорина»...

Хорошо!!

Иду правильно... Заполнена каждая секунда существования в обстоятельствах. Существую правильно.

МНОГОПЛАНОВО, НАПРЯЖЕННО И НЕ ЗАИГРЫВАЯ со зрителем.

Через 15 лет встретился вновь с А.В.Эфросом.

МОЙ РЕЖИССЕР».

Новый актер сразу получил роль студента Беляева в спектакле «Месяц в деревне» И.Тургенева. Надо сказать, сыграть ярко и выразительно этого самого Беляева практически невозможно. Коротко напомню сюжет: в имение очень милой барыни бальзаковского возраста приезжает молодой гувернер для занятий с ее сыном. У Натальи Петровны (так зовут героиню) есть юная и хорошенькая воспитанница Верочка. Обе дамы влюбляются в бедного студента, и разгорается сыр-бор со страстями и высокими отношениями, свойственными середине ХIХ века. Я отнюдь не издеваюсь над классикой, просто пьеса создана для двух женщин (любопытно, что много лет спустя режиссер более молодого поколения поставил ее именно под названием «Две женщины»). Все мужские роли написаны довольно схематично. А уж убогому студенту, который даже не тянет по замыслу драматурга на амплуа героя-любовника, там просто играть нечего, если не поставить его на уши. Но Эфросу была чужда эстетика почтенного В.Э.Мейерхольда. И поэтому, похоже, он допустил непоправимую ошибку, сделав ставку на внешние данные Даля. Вот что писал сам Анатолий Васильевич:

«В Театре на Малой Бронной он сыграл Беляева в «Месяце в деревне», и, конечно, был идеальным Беляевым. Даже внешность трудно было лучше подобрать. У него были такие удивительные, редкие внешние данные - тонкая фигура, жесткое, резкое лицо, невероятные по выразительности глаза... Он был недоволен собой в этом спектакле. Роль казалась ему «голубой». Я тоже считаю, что у Тургенева в этой роли есть некоторая голубизна. Даль пытался с ней бороться, но что-то не получалось, и он очень сердился. Спектакль потом очень хорошо шел, но Даль все равно был недоволен».

В этих воспоминаниях мастера, написанных уже после смерти Даля, чувствуется глубокая, затаенная горькая обида на актера, которого он так любил. В режиссерских записках, ставших книгами, он подробно разрабатывает постановку «Месяца в деревне», пытаясь слепить что-то живое и из Беляева. Но Далю нечего было делать там, где мог сыграть любой стажер. И то, что он «очень сердился» и «был недоволен», - это было естественно для такого актера как Даль. А сам он, между тем, писал в своем дневнике: «Мне спектакль не нравится. Но я в нем. А что со стороны? Послушаем тех, кому доверяю... Им спектакль понравился. А мне...? В чем дело?.. Я неудовлетворен?! Почему? Беляев - примитивен. Роль не моя... Уже довольно давно чувства мои спят... Я не испытываю в своих работах ни радости, ни удовлетворения. Могу больше - а не в чем. Даже Эфрос перестал быть открытием... Театр - тяготит... Внутритеатральные и около - взаимоотношения раздражают...

Что дальше?..»

А дальше пропасть между режиссером и актером становилась все глубже. И если в письме Эфросу Даль писал: «Я понял, что Вы - мой режиссер и не дадите мне успокоиться как артисту...», то в дневнике у него сплошные сомнения и противоречия: «Эфрос ясен как режиссер и как человек. Просто ларчик открывался. Как человек - неприятен... Как режиссер - терпим, но боюсь, надоест...» А Эфрос буквально упрашивает актера сыграть роль Следователя в современной пьесе И.Дворецкого «Веранда в лесу». Даль и пьесу и драматурга не воспринимал категорически, но из уважения к Мастеру дал себя уговорить. Играл и мучился. Писал в заветном дневнике:

«Пьеса Дворецкого «Веранда в лесу» - слаба до придури.

Воровано у А.П.Чехова.

Настолько нынешние мелки, что и воруют-то по мелочи. Одним словом - «карманники»...

Нельзя играть совдраму.

Ложь. Половинчатость.

Проституция. Лживая тенденциозность....

Эфрос строит. «Строитель».

Сколько желчи в последнем слове! Отношение к «своему» режиссеру меняется ежеминутно. Вот Даль пишет: «...мне с Эфросом легко работать. Он дает свободу и понимает». И тут же: «Нет! Не легко! Подмять хочет».

К счастью, в театре открыли Малую сцену. Тогда, в конце семидесятых, их стали открывать повсеместно, чтобы, как пошутил Эдвард Радзинский, «уберечь актеров... от радостей «большого» искусства». Малые сцены фактически стали экспериментальными площадками, где давали поработать молодым режиссерам или заслуженный мэтр мог попробовать себя в прогрессивной современной драматургии.

Наконец-то на Малой Бронной нашлась подходящая роль для Даля. Анатолий Васильевич на Малой сцене начал репетировать пьесу Радзинского «Продолжение Дон Жуана», где действие происходит в современной Москве. Дон Жуан - Олег Даль, Лепорелло - Станислав Любшин. Даль очень надеется на интересную работу, привычно коротко и конспективно доверяя свои мысли дневнику:

«Дон Жуан» - Радзинского.

Пьеса - хороша, сугубо театральна.

Может быть, настоящий театр.

Посмотрим...»

И все идет прекрасно! Эдвард Радзинский в своей неповторимой возвышенно-романтической манере изложения с явным восторгом вспоминает репетиции его пьесы с Олегом Далем:

«Хорошо помню, как я его первый раз увидел в театре. Было летнее утро, но вокруг все потемнело. Какая-то булгаковская туча нависла над Москвой. Готовилась гроза. Когда я пришел, репетиция была в самом разгаре. Стоял Даль - сухой, с лицом Керубино, в каком-то фантастическом костюме. Декорацией была арена, посыпанная песком, а вдоль арены висели платья, но вместо женских головок в них прятались черепа, напоминая о некоторой быстротечности красоты и жизни... Вышел Даль. Когда он начал играть, за окном стало совсем темно - и вмиг разразилась гроза. Я не помню такой грозы. Все было черно, и только во вспышках молний виднелись лица актеров. Партнером Даля был Любшин. Но он не отвечал Любшину. Он мгновенно включил грозу в репетицию. Он отвечал грому, он смеялся над громом, он боялся грома. И весь его рассказ о путешествиях во времени... вся эта мистическая штука вдруг стала необычайно бытовой. Это был быт, это была правда. Все так же было темно, все так же вспыхивали молнии, и в их свете я видел лицо Даля и лицо Эфроса. Так и остались у меня в памяти эти два лица, освещенные жутким светом». Вот такие мистические воспоминания о репетициях «Продолжения Дон Жуана» у автора пьесы. А Анатолий Эфрос уйдет за Олегом Далем через шесть лет. Так же неожиданно, трагически, будучи в разладе с окружающими и с самим собой.

А вот Лев Константинович Дуров со свойственным ему оптимизмом запомнил другие сцены:

«Все началась с дурацкой шутки. Я шел за кулисами и вдруг у меня перед носом распахнулась дверь репетиционного зала и из него выскочил Станислав Любшин, а за ним, с веником в руках, Олег Даль. «Ах ты, мерзавец! - кричал Олег. - Он не помнит! Вот я тебе всыплю, так ты сразу вспомнишь! Негодяй!» Не раздумывая, я выхватил веник у него из рук и завопил: «Ты чего орешь?! Чего ему вспоминать?! Я тебе сейчас так врежу, что ты сам все на свете забудешь! Понял, сукин сын?!» И замахнулся на него веником. Олег бросился от меня бежать, а я, не переставая ругаться, за ним, пытаясь достать его веником. Мы выбежали на большую сцену, сделали круг и влетели в другую дверь репетиционного зала, продолжая играть начатый этюд. В зале начался хохот. Наконец, я выдохся, бросил веник и предупредил Олега: «Еще раз повысишь голос - убью!» Я вышел. За моей спиной продолжали хохотать, и громче всех смеялся Эфрос. «Ду-ра-ки! Вот дураки!» - «Да не дураки, Анатолий Васильевич! - возразил кто-то. - Вот так надо играть, а мы, как дистрофики!» А через несколько дней ко мне в гримуборную заглянул Эфрос. «Любшин уходит из театра, - сказал он. - А мне не хочется бросать работу. На, быстро прочитай, и сам все поймешь». И он положил на стол рукопись. Это была пьеса Эдварда Радзинского «Продолжение Дон Жуана» (Л.Дуров «Грешные записки»).

Несмотря на уход Любшина, дело двигалось к премьере. Одновременно Даль готовил на основной сцене еще одну роль в другой пьесе Радзинского «Лунин, или Смерть Жака» в постановке главного режиссера театра А.Дунаева. Это был практически моноспектакль о последних днях Михаила Лунина - самого таинственного декабриста, и при жизни и после смерти окруженного легендами. По воспоминаниям того же Радзинского, Даль репетировал очень сильно и успешно. Оба спектакля должны были вот-вот выйти...

И вдруг происходит невероятное. Даль подает заявление об уходе. Он фактически сбегает из театра накануне премьер, как Подколесин из гоголевской «Женитьбы» накануне свадьбы. Эфрос, Дунаев, весь театр в панике! Радзинский летит к Далю домой и, не будучи даже его близким знакомым, чуть ли не на коленях умоляет опомниться! Для него очень дороги эти пьесы, автор прошел муки ада, чтобы они, наконец, увидели свет... Драматург буквально унижался перед актером. А тот «косноязычно объяснял... что-то. Он говорил о каких-то несогласиях с одним режиссером, но у него было полное согласие с другим... Нет, все было бессмысленно. Но я понял - не хотел понимать, но понял. Он был болен одной из самых прекрасных и трагических болезней - манией совершенства. Он знал, как это играть надо, но нельзя было на этом безумном темпераменте, на этой беспредельной боли и нерве, на этих слезах в горле провести всю роль - так можно было только умереть...» (Э.Радзинский. «Странная судьба»). Драматург не то чтобы простил Олега Даля. Он просто считает, что обижаться на актеров глупо и бессмысленно, потому что актер - существо особое, неподвластное простому суду, подневольное не только режиссеру, но и самому себе. А уж о Дале он написал точнее некуда: «Самое трудное для него было жить не с окружающими, а с самим собой...»

Оба спектакля в результате вышли. «Продолжение Дон Жуана» - с Андреем Мироновым и Львом Дуровым. В «Лунине» главного героя сыграл молодой актер Олег Вавилов. Сыграл хорошо, и спектакль имел успех. Кажется, с А.Дунаевым все окончилось спокойно.

А вот Эфрос обиделся. Обиделся по-детски, расстроился по-стариковски: «Даль репетировал замечательно. Резко и страшно. Но потом в какой-то момент потерял интерес к роли, стал сердиться на партнера, на меня. Приходил мрачным. Стал бросать какие-то злые реплики. Я совершенно не понимал причины всего этого. И вдруг он неожиданно ушел из театра, даже не простившись. И когда Э.Радзинский его встретил на улице и спросил: «Как же ты ушел, не попрощавшись с Анатолием Васильевичем, даже до свидания ему не сказал?!»- он ответил: «А надо?!»

Но все-таки со временем обида отступила на второй план. Эфрос снял с Далем фильм «В четверг и больше никогда» и телеспектакль «Острова в океане» - очень уж он любил и ценил актера. И если, по словам самого Даля, тот не понимал Эфроса, то великий режиссер все-таки понял основное об этом непредсказуемом человеке, принесшем ему столько хлопот и тревог: «Он был «отдельным» человеком. И в «Современнике», и при Ефремове, и без Ефремова, и рядом со мной - он всегда был «отдельным» человеком. В гримерной всегда сидел один, зашторивал окна и сидел в темноте, и скулы у него ходили, настолько он раздражался, слыша, как за стеной артисты болтают на посторонние темы, рассказывают всякие байки про то, как снимаются. Сам же он никогда не говорил о своих съемках и вообще очень мало говорил. А потом разражался какой-то циничной фразой. Но он был душевно очень высокий человек. Очень жесткий, а за этой жесткостью - необычная тонкость, хрупкость» (А.Эфрос. «Максималист»).

Итак, побег Даля из Театра на Малой Бронной для всех остался загадкой. В какой-то мере на вопрос «Почему?» он пытался ответить только сам себе. И скатывался огромный запутанный клубок неудовлетворенности собой, режиссерами, драматургами, коллегами, репертуаром... Прежде всего, он злился на самого себя за то, что сделал ставку на Эфроса. Цитирую самую жесткую запись Даля о «своем» режиссере. К счастью, Анатолий Васильевич не успел прочитать этого - впервые часть архива знаменитого актера была опубликована только в 1991 году, да и то с большими трудностями:

«Эфрос...

<...> Наделенный ярким талантом видения.

Умением почувствовать общий внутренний ритм пьесы и сцены. <...> Как человек. Примитивен и неинтересен, а иногда просто неприятен. Женский характер.

Как режиссер - все через себя. Требует повторения. Отсюда раздражающий меня лично формализм. Решение у него найдено, и довольно легко...

Боюсь, что пользует раз и навсегда найденный прием, который в сочетании с различным драматургическим материалом дает неожиданный эффект. С одной стороны, ему нужны личности, с другой - марионетки.

Вернее так: он мечтает собрать вокруг себя личности, которые, поступившись своей личной свободой, действовали бы в угоду его режиссерской «гениальности», словно марионетки. Он мечтает не о содружестве, а о диктатуре. Но это его мечта, тщательно скрываемая. Он весь заведомо ложен, но не сложен... Вот в чем для меня заключен основной момент раздражения к Эфросу, к его коллективу, к его искусству».

Не менее резок Даль и по отношению к коллегам по театру. Его все раздражают, даже те, с кем он «официально» дружит: «Актеры примитивны, я бы сказал, провинциальны». Особенно достается приме труппы, любимой актрисе Эфроса Ольге Яковлевой, хотя в глубине души он понимает (и выносит это в дневник), что она-то в этой драме совершенно ни при чем. Просто Олег Даль не выносил «коллектива», а тем более закулисного, он был одиночкой по природе и всячески избегал попыток втянуть его в так называемую «общественную жизнь». Странно, а начинал он в «Современнике» со всеми на равных, любил всех. Все любили его... Тот театр жил по законам студенческого братства... И так быстро все изменилось. Прежде всего, изменились времена, но большинство приспособилось к этим переменам и даже их не почувствовало. А Даль не только кожей ощутил, но и не принял: не смог, не захотел.

Казалось бы, прочитав некоторые выкладки в его дневнике, можно сделать вывод, что Олег Иванович Даль, великий актер и всенародный любимец, был злобным монстром, неисправимым мизантропом и неблагодарным чудовищем. Но все это не так. «Мания совершенства» была прежде всего ЕГО крестом, ЕГО трагедией. И предъявляя претензии к другим, требуя правды и честного применения таланта от окружающих, он прежде всего требовал этого от себя. Он был «самоедом», мазохистом в искусстве. Да и в жизни не терпел обывательщины. Чем дальше «Современник» из бунтарского экспериментального театра-студии превращался в сытый и добропорядочный государственный театр-учреждение, тем больше бунтовал Даль. Срывал спектакли, репетиции, сбегал то на съемки, то в другие театры... И вот итоговая запись:

«Март 9-го 76 г.

Сегодня ушел из театра «Современник»!

И ничего в душе не отозвалось...»

Но по поводу Эфроса его, похоже, мучила совесть. Радзинский рассказывал, что после побега Даля с Малой Бронной он столкнулся с ним случайно на улице. Тут невозможно не процитировать очевидца, драматург словно снял кадр: «Он увидел меня как убийца убитого. Он заметался, затосковал, но деться было некуда - мы шли навстречу друг другу». Похоже, что именно тогда на вопрос, почему не сказал Эфросу «до свиданья», Даль дерзко ответил: «А надо было?!»

В дневнике - злится. «Засилье карликов. Суетность. Наглость и претенциозность.

Перевертыши. Обман. Смещение акцентов. И все это выдается за «новые взгляды». А внутри пустота и эгоизм, и себялюбие, и шаманство, и полная неспособность к самостоятельности.

Р.S. Моя ошибка заключалась в моем поиске себя через режиссера (Эфрос)».

Вот такая любовь-ненависть людей, казалось бы, созданных для сотворчества. Еще выйдет (с большим опозданием) фильм «В четверг и больше никогда», еще они столкнутся на телевидении («Острова в океане» по Хэмингуэю, любимому писателю Даля), но главное уже произошло. В самом начале. Олег Даль сыграл у Анатолия Эфроса Печорина. И если бы даже это была единственная совместная работа - ради этого стоило бы встретиться.

Фото из архива Дмитрия Крымова

Фотогалерея