Екатеринбург

Выпуск №5-115/2009, В России

Ах, как это наивно, переливчато, мимолетно... Ох, как это непросто, многогранно, глубоко... Сколько оттенков рождает сиреневый цвет? В нем красный — размашистость страсти, синий — тягость печали и непременный белый — чистота и легкость. Все это есть и в истории, которую Франсуаза Саган, как считают многие, рассказала о самой себе и которую рискнули «оживить» артисты Свердловского театра драмы.

Сюжет пьесы «Сиреневое платье Валентины» (именно она легла в основу спектакля «Сиреневые крылья счастья») из года в год возбуждает куда больше споров, нежели самая новаторская режиссерская концепция и самая отчаянная актерская игра. Спектакль нашего театра драмы не исключение — стоит только вслушаться в шепот публики, чтобы понять: оценка Женщине, влюбляющей в себя каждого, хоть в малой степени наделенного умением чувствовать, до сих пор не проставлена. Но разве сама Саган строила мир по ранжиру? Не декларируя, а лишь намечая литературные контуры чьей-то судьбы, она не делит героев на положительных и отрицательных. Не делает этого и режиссер спектакля Ника Козоровицкая, за что ей главное «спасибо» от зрителя, как и Саган, полагающего, что настоящая жизнь — как в театре, так и за его пределами — «полна импровизаций», а значит, бесценна! Но обо всем по порядку...

Позвольте задать банальный вопрос: если купивший билет не знает, кто автор пьесы... более того, ему невдомек, что действие разворачивается во Франции — смог бы он об этом догадаться? Есть ли в спектакле та непередаваемая «французскость», смогли ли артисты, режиссер и художник донести ее до публики? В первом акте — нет. Все происходящее кажется таким же искусственным, как декорации из столь любимого сегодня поликарбоната. Артисты словно спят, без тени интереса подавая друг другу реплики, не вникая в суть текста, легкого и ироничного, источающего завораживающий аромат быстротечной вечности жизни. Как будто неумелый кукловод повернул ключик лишь на один оборот... Но по прошествии антракта все расширилось до безграничности: и пространство сцены, и — как это ни странно — сюжет пьесы! Распрямившаяся пружина подстегнула и действие, и эмоции исполнителей, и силу зрительской вовлеченности.

Пожалуй, контраст между первым и вторым действием и есть главный стержень режиссерской концепции. Примеряя на актрису разнообразные маски, Н. Козоровицкая как бы вплетает в орнамент спектакля вопрос: кто она — Валентина (Екатерина Черятникова)? Романтичная дурочка, откровенная стерва, умудренная опытом соблазнительница юношей? Перебирая разнообразные маски — кажется, ими, а не многочисленными нарядами набиты коробки и чемоданы, переехавшие вместе с Валентиной в дом Мари, — актриса как бы прорисовывает свою героиню: от наброска к зачаровывающему портрету, суть которого в реплике Жана Лу (Борис Горнштейн): «Просто она — Валентина, и я ее обожаю».

Вынося в заглавие пьесы имя героини, Саган как бы изначально расставляет акценты: есть король, а есть свита. Заявляя в афише иное название, режиссер уравновешивает позиции героев, не измеряя их роли в сюжете количеством произносимых слов. В первую очередь, это относится к мэтру Флеру (Вячеслав Кириличев) и Оракулу (Игорь Кравченко). Доля юмора, вносимая ими в действо, не просто украшает спектакль: их персонажи как будто рождены тем самым «французским духом», о котором я говорила.

Мари в исполнении Тамары Зиминой уж точно не из Франции. В первом акте вообще непонятно, в каких отношениях она с вторгшейся в ее дом Валентиной. Волею художника по костюмам (Ника Брагина) облаченная во френч, черную юбку и тяжелые сапоги, она при всей своей миниатюрности — уж простите за сравнение — скорее смахивает на надсмотрщицу, приютившую бывшую подопечную. Безусловно, эта «непонятность» изначально цепляет внимание, но когда все разъясняется, становится очевидно, что костюм (и навязанная им чрезмерная резкость манер) просто «вываливается» из общего образа героини и стилистики самого спектакля. Впрочем, как и эпизод в русском ресторане, где Мари «зажигает» от души, но... от нашей, от русской.

Особого внимания заслуживает муж Валентины Жан Лу. Думаю, не будет большим преувеличением сказать, что такого Бориса Горнштейна поклонники нашего театра драмы еще не видели. Эксплуатируя гротесковые, экспрессивные стороны его актерского «я», режиссеры очень редко дают ему возможность по-настоящему вглядеться в себя и свой персонаж. Здесь же этого требует сама логика роли: роли мужа, которому откровенно, с безжалостным постоянством изменяет жена. «Рогоносец!» — ухмыльнется тот, кто не видел. «Любящий», — отвечу я. И взращенная артистом Любовь так щедра и глубинна, что в своем смирении с неизбежным герой Горнштейна не жалок и не смешон. Более того, именно его присутствие, его чувства возвышают Валентину даже в самых сомнительных проявлениях ее мятущейся натуры.

Жизнь полна импровизаций, спектакль полон сюрпризов... И даже самый завзятый интеллектуал, привыкший все и вся анализировать, не сможет удержаться от желания плюнуть на теории и всем сердцем отдаться происходящему. А происходящее не укладывается ни в какие шаблоны, кроме одного — «шаблона» (а есть ли такой?) Любви, уникального и неповторимого, как мгновение настоящей (насыщенной, наполненной) жизни. Все герои пьесы, рожденной пером Саган, напишут свою Любовь. И она, призрачная и реальная, легкая и болезненная, воздушная и земная, накроет своими сиреневыми крыльями пространство спектакля. Взмах крыла — и измены Валентины станут всего лишь игрой, резкость Мари обернется мудростью, а страдания Сержа (Илья Андрюков) превратят ремесленника в большого художника...

Кстати, о сценографии. Условность последней придает постановке графичность, но вместе с тем строгость, гармонизирующую накал страстей. Декорации лишены цвета: его вносят лишь костюмы, ставшие своего рода красками на режиссерской палитре. Художник (Владимир Кравцев) удачно расширил сценическое пространство проекцией слайдов с видами Парижа, вынося все наши переживания — радость и страдания, всю нашу любовь — за пределы и театра, и самой истории. Нельзя не отметить и идею рассказать часть повествования с помощью театра теней, что создало некоторую истинно французскую «недосказанность», позволило избежать неуместного натурализма и «окрылило» фантазию зрителя.

...Отзвучали финальные аплодисменты. Я повернулась к сестре, пришедшей со мной в театр. А там облитое слезами лицо, хотя девочка уже не маленькая. Выходя из зала, спрашиваю: «Почему плакала?», а она шепчет: «Мальчика жалкооооооо!». И именно желание говорить шепотом, разговаривать вполголоса, боязнь спугнуть что-то призрачное, иллюзорное, лучше всяких рецензий говорит о том, что спектакль получился. Ведь все вокруг нас пропиталось нежным цветом неуловимости счастья, как будто живущая в нас любовь, онемевшая от повседневной обыденности, ожила и требует: «ЛЮДИ! Совершайте безумства! Целуйтесь! Любите! И ходите в театр — ведь именно здесь этому учат!»

Фотогалерея