На звере мраморном верхом

Выпуск №5-115/2009, Взгляд

Режиссер Рифкат Исрафилов вместе с художником Таном Еникеевым вписывают Лермонтова в пушкинское пространство, вводя ассоциативные связи с «Медным Всадником», «Бесами» и другими произведениями. Ведь весь Лермонтов – непрерывный диалог с Пушкиным, вспомним хотя бы, что Печорин – рифма к Онегину, а имя Арбенина Евгений. Стремление Арбенина к философической холодности, неподвижности, внешнему равнодушию, своеобразной каменности – это онегинское, пушкинское. Но и печоринское, лермонтовское. Это еще и способ избавления от боли. В спектакле маскарад предстанет бесовской стихией, истоки которой в пушкинской «Метели», «Бесах» и в «Капитанской дочке», поставленной Исрафиловым (в центре спектакля «буран», «пурга» как гибельная стихия).

На «Маскараде» Лермонтова – вечная печать романтической драмы. Спектакль Исрафилова доказывает, что пьеса сложнее, в этом «Маскараде» открываются глубины психологической и философской драмы. Здесь отсветы Грибоедова с его остротами, каламбурами и массовыми сценами, сюжетные повороты Шекспира, страстный драматизм Шиллера и немецких романтиков. Но еще и Пушкин. Исрафилов осмысливает пушкинский контекст «Маскарада» подробно, глубоко и развернуто. Публика привыкла к демоническому герою, к романтическим страстям, здесь неожиданно для себя она встречает в Арбенине – Олеге Ханове изначальную холодность и неподвижность каменного истукана, застывшую маску. Режиссер намеренно задает герою эту неподвижность и статуарность. Олег Ханов несет в себе не демонизм, не богоборчество, но гордыню. На нем отпечаток «мировой скорби», болезни века, связанной с невозможностью истинной реализации высших начал. Отсюда его темная душа, темная антиреальность. Но отсюда же и жребий вечного одиночества, и потребность в исповеди. И он мог бы сказать, как Пушкин:

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Крупный и сильный зверь с обликом восточного тирана, Арбенин – Олег Ханов - любит быть на краю, играть со смертью, уверенный в том, что всегда переиграет судьбу. «Не вовсе мертвый, не совсем живой», этот Арбенин уже сжег себя в прежней жизни. В спектакле он изначально принял в себя часть мертвого мира. Единственное, что до поры спасает Арбенина-Ханова – стих, который клокочет в его сердце. Арбенин живет стихом, любит стихом. Он поэт и воспринимает жизнь поэтически обостренно, любое несоответствие гармонии для него – мировая катастрофа.

Стих вступает в схватку со стихией… Стих рвется и рушится. Когда Арбенин погружается в состояние гармонии, стих обретает истинную полноту звучания. Когда гармония уходит, мы слышим «прерывистые стихи», с паузами и пустотами. Пространство стиха режиссер оставляет Арбенину и Нине (Алсу Шамсутдинова), частично баронессе Штраль (Наталья Беляева), все остальные лица лишены поэтической интонации, поскольку принадлежат грубой прозаической реальности. Разрушение стиха не означает разрушения образа, напротив, тем сильнее драматизм. «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник»… Арбенин-Ханов – воплощение этой трагической триады – несомненный тиран, и предатель, и узник собственной темницы. Властитель, он опален стихией, и ему суждено сгореть в ее пожаре…

Спектакль развивается в русле многих образов «маскарада» в русской поэзии. У Фета в его пестром маскараде видны и Арбенин, и Неизвестный.

Но вот иные лица. Что за взгляд!
В нем жизни блеск и неподвижность смерти.
Арапы, трубочисты – и наряд
Какой-то пестрый, дикий. Что за черти?
«У нас сегодня праздник, маскарад, –
Сказал один, преловкий, – но поверьте,
Мы вежливы, хотя и беспокоим.
Не спится вам, так мы здесь бал устроим…

Лермонтов придумает «преловкому» другое название, весьма употребительное в наше время: мелкий бес… Лермонтов в своей пьесе предполагал вариативность Неизвестного: То был ли сам великий Сатана, Иль мелкий бес из самых нечиновных…

Публика ждет Черного человека, который «всюду, как тень…гонится» за жертвой. Исрафилов избирает мелкого беса. Неизвестный этого спектакля – Некто в Сером, бледная и безликая тень.

За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится –
Петербургская чертовня…
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня… –

вспомнит Ахматова в «Поэме без героя» «Маскарад» в Александринском театре 1917 года.

Создатели спектакля объединяют бесстыдность петербургской «чертовни» и маскарадной «болтовни» в единое целое. Арбенин – и один из маскарада, и тот, кто противостоит маскараду, являясь частью этого представления, влекущего гибельные пустоты… И баронесса Штраль в своей пустой маскарадной болтовне плетет тонкую ханжескую интригу, превращая Нину заранее в «игрушку для страстей». Куда бы ни устремлялся он, многоликая стихия «преловких» преграждает ему путь, разрушает его стих, дабы ускорить «пустой комедии кровавую развязку». В центре сцены – священный жертвенник, алтарь, помост… Слуги приносят к языческому жертвеннику идолов, попеременно меняя их – львов, сфинксов, псов, будет там и тяжелый мраморный лев. Весь этот зверинец с его «львами и львенками» – знаки и символы «города на камне и крови» – Петербурга, знаки безблагодатности.

Фантом гибели носится и витает в пространстве спектакля, появляясь то «из-под таинственной холодной полумаски», то в пространстве жуткой комедии самого маскарада. На помосте возникают дуэлянты. Исрафилов выстраивает на помосте-жертвеннике конвейер нескончаемых дуэлей. Механически поднимаются руки с пистолетами Лепажа, и жертвы падают в бездну. Один, второй, третий, четвертый, десятый, где каждый и убийца, и жертва. И дуэль нескончаема. Дуэли бесчувственных механизмов, часть ритуала-игры, смерть в пустоте, ни за что. Пестрая, безумная лента маскарада, похожая на Неву в наводненье, кружится в котильоне, в кадрили, в вальсе. Скачет, резвится, шумит, всякий раз захватывая в свой круг новую жертву. Эта маскарадная стихия несет в себе экстаз дионисического состояния. Нет обычных границ, дионисические мистерии вершатся вокруг священного алтаря-жертвенника. Арбенин – один из жрецов, его служитель, он страж этого поистине адского или космического алтаря. Он тот, кто ответствен за священнодейство и жертвенное служение. В хмеле маскарада его участники переживают блаженство хаоса, восторг обретения себя в иронической и лицедейской стихии. По логике этой постановки, и Нина, и Арбенин могли бы быть захвачены этой дионисийской оргийностью. Дионисизм убивает героя и личность. Ханов ведет свою роль предельно мягко, Арбенин ступает осторожно, подобно когтистому зверю, запускающему отравленные когти в сердце Нины… Но и в собственное сердце. Он еще попытается вернуть человеческое в себе. Вернуть гармонию. Падает на колени, взывает, обращается к Богу, пытаясь сказать, что право судить принадлежит только Господу. И все-таки через мгновенье посягает на Верховные права, чтобы самому вершить суд…

Казавшийся героем, высшим явлением воли, пройдя через маскарад, Арбенин разрушается. В явлении, в самом процессе духовного и душевного распада театру, возможно, стоит выявить иные грани Арбенина-Ханова как трагического комедианта, актера, разыгрывающего свою партию на грани шутки и самоубийства. Вспомним лермонтовские шутки, анекдоты, насмешки, остроты, абсолютно маскарадное существование, за которым скрывались трагические бездны.

В финале Арбенин принесет к жертвеннику, но не к алтарю, свою великую жертву – навеки уснувшую Нину. Когда наступит час роковой развязки, стихи иссякнут. Иссякновение поэзии есть богооставленность, смерть и безумие. Изломанный челнок, втянувшийся в пучину бедствий, Арбенин теряет рассудок. И тихая бесчувственная улыбка блуждает по его лицу. Далее начинается другое пространство. Помост рушится и распадается, от него отрываются куски, как части макрокосма. Распадается и рушится мир… Мраморного льва оседлает Неизвестный. Когда-то, «на звере мраморном верхом», спасаясь от стихии наводнения, сидел бедный Евгений в «Медном Всаднике». Пушкинский контекст, заявленный в ходе спектакля, получает свое точное завершение.

Перед нами не «кумир на бронзовом коне», а непотопляемый «мелкий бес», «ловец человеков» на мраморном льве. Не пушкинский Черный Человек, мистический и страшный, не Рок, а серая посредственность, убивающая стих. И химеры, как ядовитые чудовища, готовые ужалить, как волны петербургского наводнения, ползут к безумному Евгению Арбенину, грозя великим опустошением миру.

Фотогалерея