Зверь, именуемый кот / "Карамазовы" в МХТ им.А.Чехова

Выпуск №8-168/2014, Взгляд

«Он имеет четыре лапы! Четыре лапы с острыми когтями, подобными иглам! Он имеет длинный хвост, свободно изгибающийся вправо и влево, вверх и вниз, могущий принимать любые очертания - крючком и даже колечком! Зверь, именуемый кот! Он выгибает спину и шевелит усами! Он покрыт черной шерстью! Он имеет желтые глаза, горящие в темноте подобно раскаленным угольям!»

Леонид Соловьев, «Повесть о Ходже Насреддине»

Вот и в театре так бывает. Шум вокруг некоторых театральных премьер никак не желает утихать, правдами и неправдами подогреваемый до такой степени, что уже подменяет собой спектакль. Сначала роли базарных зазывал играют публикуемые театром материалы о готовящейся постановке, интервью с создателями, откровения режиссера, обещающего не спектакль, а «настоящий ад». Ближе к выпуску начинается игра в «запретят - не запретят», сопровождаемая новыми откровениями. После премьеры эстафету подхватывают критики, лишь подливающие масла в огонь. Последние в этой цепочке - зрители, и, если их мнения резко разделяются, то, как правило, это идет только на пользу спектаклю, во всяком случае ­- на пользу кассе театра. Речь, слава богу, не о правиле, а об исключении, пускай и сработавшем уже дважды в случаях со спектаклями Константина Богомолова «Идеальный муж» по О.Уайльду и «Карамазовы» по Ф.М. Достоевскому в МХТ им. А.П. Чехова. Схему «скандального спектакля», «взрывающего информационное поле», пытаются освоить и некоторые другие, не только московские театры. В случае со спектаклями Богомолова об этом не имело бы смысла писать, если бы весь «наружный шум», все обстоятельства, связанные с постановкой, оставались сугубо внешними. Но парадокс в том, что отделить «Карамазовых» от этого шума уже практически невозможно. Более того, интересно попытаться понять, из чего же на самом деле сделан спектакль. 

Это слишком сложно для вас

Во-первых, он «сделан из» Основной сцены Московского художественного театра имени А.П.Чехова. Это первая и, наверное, одна из самых важных составляющих. Перед «Идеальным мужем» Богомолов поставил здесь «Событие» по Вл.Набокову, здесь же шла его «Чайка», созданная в Табакерке. И тот, и другой спектакли теперь выглядят как пробы пера, прощупывание почвы под ногами. «Событие», с его подчеркнуто постоянным ритмом, несценичной речью персонажей, формальными ходами и, главное, «мертвым временем, которое давит зрителя, будучи истраченным, но не использованным» (точное замечание Марины Токаревой о спектаклях Богомолова), пока еще не вступает в какие-то особые отношения с площадкой. Но уже в «Идеальном муже» на первый план выходит простой и грубый конфликт - спор со знаменитой сценой, с ее традициями и историей. В «Идеальном муже» этот спор явный и открытый (политические, социальные, религиозные и все прочие иллюстративные провокации ценны еще и тем, что они совершаются не где-нибудь в подвале и даже не в «Приюте комедианта», как богомоловский «Лир», а в одном из самых знаменитых театров страны). В «Карамазовых» же спор этот немного меняет форму. Благодаря тому, что едва ли найдется зритель, ничего не слышавший о предыдущей постановке и скандальной репутации режиссера, конфликт происходящего на сцене с самой площадкой присутствует a priori, чем режиссер, разумеется, пользуется.

Второй составляющей «Карамазовых» является постоянно педалируемый постулат о его сложности. Вообще, по мнению некоторых самых прогрессивных наших критиков и режиссеров, возрастающая «сложность» театрального языка - один из важнейших признаков современного театра. В одной из своих статей Марина Давыдова, например, пишет: «Если сформулировать совсем коротко, она [новая реальность - Д.Х.] заключается в том, что современное зрелищное искусство утратило счастливую возможность (я бы даже сказала - роскошь) быть наивным и великим в одно и то же время... Во второй половине ХХ века усложненность художественного языка уже становится трендом и затрагивает, что характерно, не только драматический театр». Сам Константин Богомолов охотно рассуждает на тему прогресса в искусстве: «Мы должны понимать, что современный зритель и читатель гораздо более информирован об обществе, но и гораздо более насмотрен, начитан. А, значит, имеет гораздо больший опыт чувственный. Гораздо сложнее до него, - говоря вульгарным языком, - «достать». Достать до его нерва, до его болевых точек... И соответственно искусство усложняется».

Таких цитат можно привести еще много. Кто-то, возможно, поспорит с этим, иные согласятся, - речь в данном случае о другом. Если судить по профессиональным отзывам на «Карамазовых», «сложность» спектакля выражается в том, что это: «сатирическое повествование о русской жизни», «деконструкция текста Достоевского», «сложносочиненное разложение», «спектакль о таинственном движителе жизни», «устрашающее пророчество о последних судорогах» и много чего еще. Подавляющее большинство рецензий написано в этом ключе и вокруг спектакля все плотнее складывается атмосфера «не для всех», причем не в смысле возраста (это само собой), а в смысле «только для подготовленного зрителя». Атмосфера эта влияет даже на тех, кто в глаза не видел ни одной рецензии, и притягивает этим своим вызовом...

О третьей составляющей - самой «сладкой» с коммерческой точки зрения - я уже писал. Это скандальность постановки a priori, которая на некоторое время обеспечила стойкое внимание публики.

Есть и другие компоненты «Карамазовых». Например, устойчивый иммунитет на любое зрительское мнение (понравилось - отлично; не понравилось - хотя бы возмутило, а, значит, и задело; не возмутило - не понял «сложности»). В конечном итоге оказывается, что это не просто шум вокруг постановки, это она сама, длящаяся уже несколько месяцев. И те четыре с половиной часа, которые ты непосредственно проводишь в зале МХТ - ничтожно малый отрезок времени как по длительности, так и по сути, по наполнению, по смыслам, по эмоциям, по любым живым человеческим реакциям.

Чей ад?

 «Он оставался в палатке очень долго. Что он там делал - неизвестно; должно быть - созерцал. Когда вышел - на лице у него обозначались растерянность, обида и недоумение, - словно бы там, в палатке, надевали ему на голову сапог и пытались накормить мылом... Он догадывался, что его провели, но каким способом - понять не мог».

Константин Богомолов часто говорил, что для него важно нащупать нерв зрителя, отыскать его болевую точку. Но для меня так и осталось загадкой, каким образом это можно сделать, подходя к решению всего спектакля в целом и практически каждой сцены в отдельности исключительно механически. Заявляя о нескольких принципиальных для него ходах (Алешу играет - Роза Хайруллина, Смердякова и старцу Зосиму - Виктор Вержбицкий, а Федора Павловича и Черта - Игорь Миркурбанов), режиссер, с привычным ему иронично-циничным отношением, пытается создать на сцене атмосферу места, в котором собраны все самые нелицеприятные человеческие качества, грехи и пороки. Старец Зосима лицемерит, Федор Павлович (как и положено) юродствует, Алеша молчит (Розе Хайруллиной как всегда досталась самая сложная роль - не делать абсолютно ничего, ничего не выражать в течение почти всего спектакля), Катерина Ивановна (Дарья Мороз) и Груша (Александра Ребенок) сливаются в приступе лесбийской любви и так далее. Единственное, что хоть как-то удерживает внимание - это интонационный рисунок длинных и подробных монологов (режиссер включил и оставил нетронутыми большие отрывки из романа Достоевского) в исполнении Виктора Вержбицкого, Игоря Миркурбанова, Алексея Кравченко (Иван Федорович) и Филиппа Янковского (Дмитрий Федорович). Но лишенные какого бы то ни было действия и определенного адресата, эти монологи повисали в воздухе как вставные номера.

Заявленный городок пороков в режиме реального времени снимается на видео, тут же транслирующееся на нескольких экранах (надо думать, позиция операторов специально выбирается так, чтобы кадр выглядел непрофессиональным) и щедро приправляется привычными для Богомолова вставками популярных советских песен. Все происходящее периодически комментируется текстом, возникающим на одном из экранов, написанным самим Богомоловым все в том же иронично-циничном ключе. А вокруг разливается океан того самого «мертвого времени», о котором я говорил выше.

Что из этого должно задеть мой нерв? Митя Карамазов, включающий магнитофон с кассетой Высоцкого или он же, поедающий мощи Святой Варвары великомученицы? Может быть, Черт, поющий «Я люблю тебя, жизнь»? Или видеозапись, на которой Алеша и Лиза Хохлакова (Марина Зудина) совершают самоубийство? Как-нибудь, за чашкой кофе, я могу пофантазировать на тему того, что Федор Павлович и Черт - это один и тот же человек. Режиссер же не рассуждает. Он только лишь заявляет и предлагает нам, как факт, воспринять ситуацию: все братья Карамазовы чертовы дети.

Режиссер оказался прав, пожалуй, только в одном. С некоторой натяжкой это можно назвать адом. Но только в той мере, в какой ад скучен, непрофессионален и не имеет лично к тебе ровно никакого отношения.

А спектакль, не прерываясь ни на секунду, идет уже который месяц на сцене МХТ им. А.П. Чехова. Он сложный, как того требует современный театр. Он скандальный, как того требуют законы коммерции. И наверняка он собирает полные залы.

«Созерцание зверя длилось весь день. Его созерцали купцы, ремесленники, приезжие земледельцы... Его созерцали до кормления, когда он издавал звуки противные, и после печеночного кормления, когда он уже никаких звуков не издавал, а вылизывался и вычесывал из своей шерсти блох».

Фотогалерея