Этика ушедшего поколения. К 100-летию Театрального института им. Б.Щукина

Выпуск № 9-169/2014, Театральная шкатулка

Этика ушедшего поколения. К 100-летию Театрального института им. Б.Щукина

 Окончание. Начало в № 8-168/2014

 

Лед и пламя

Училище имени Б.В. Щукина при Государственном театре имени Евг. Вахтангова (так оно в те годы называлось) испытывало после только что закончившейся войны острый дефицит помещений. Война уплотнила Вахтанговскую школу. В четырехэтажном здании, под боком у разрушенного фашистской бомбой театра, между старым Арбатом и исчезнувшей с лица Москвы Собачьей площадкой, располагались и Оперная студия консерватории и Факультет живописи Художественного института имени В. Сурикова. Весь второй этаж - сцену со зрительным залом, фойе и закулисье - занимала Опера. По третьему и четвертому этажам бродили колоритные художники. Даже на лестничных площадках громоздились их перемазанные красками мольберты. Старым хозяевам остались четыре небольшие комнаты, где можно было слушать лекции, два канцелярских помещения - для деканата и бухгалтерии и два зала: гимнастический и малый, позволяющие заниматься танцем, сценическим движением или репетировать учебные спектакли. Жили в тесноте, но не в обиде. Щукинцев было не в пример меньше, чем теперь. Ни режиссерского отделения, ни национальных студий, ни заочного или постановочного. На единственном дневном актерском Отделении в 1945-46 учебном году занимались 70 человек. Это - всего. На всех курсах. А работа требовала репетиций отдельных сцен, где заняты двое-трое, и потому занятия частенько назначались на дому у педагогов. Все дни по Приарбатским переулкам встречными маршрутами двигались будущие артисты и перекликались между собой, узнавая местные новости. Это создавало неповторимую атмосферу общности Училища и Театра, почти родственных семейных отношений. Может быть, именно поэтому и запомнились так отчетливо те, давние уже, дни.

Неделя после демобилизации прошла в переговорах и хлопотах. Стоял конец ноября, первый курс давно уже занимался, меньше месяца оставалось до зимней сессии. В деканате предлагали начинать в будущем году. В мирной Москве я вел «боевые действия». И вот услышал желанное: «Передайте старосте курса, что Вы допущены к занятиям».

Кто-то из сверстников-болельщиков (за эти дни появились и такие) накинул себе на плечи мою шинель, другой схватил за руку, и мы взлетели на четвертый этаж в распахнутые двери гимнастического зала.

Дальняя его часть - примерно четверть всего помещения - от стены до стены была отгорожена синим матерчатым занавесом. Он был раздвинут и открывал сценическую площадку с кулисами и таким же задником, но без подмостков, вровень с полом. А прямо напротив этой сцены широким полукругом, в один ряд сидели студенты, и пустовал стол режиссера. Вдоль боковых застекленных стен тянулись балетные станки. У левых окон ближе к занавесу стоял рояль, справа виднелись параллельные брусья.

За руку меня втащили в центр полукружья и с криком: «У нас - новенький!» оставили. Парни и девушки прервали свои разговоры и выжидательно уставились со всех сторон. Я еще не знал тогда термина «мышечная зажатость», но испытал ее в полной мере. Шагнув к флангу оказавшегося передо мной строя, уже не чувствуя одеревеневших извилин с мозгу, протянул руку крайнему парню и представился, назвав свою фамилию. Сделал полшага в сторону и кивнул следующему. Так, чопорно кивая и пожимая руки студентов и студенток (!), двинулся «знакомиться», встречая то удивленные, то ироничные, а то и откровенно насмешливые взгляды, не соображая, что делаю и смотрясь еще большим дураком, чем был. К счастью, этот, вызванный скованностью, идиотизм был вовремя прерван. В дверях появилась женщина лет за сорок, с гладко зачесанными темными волосами, собранными в пучочек на затылке. По-балетному держа спину и высоко подняв небольшую голову с тонкими чертами лица, она стремительно прошла к столу напротив сцены и положила на него свою сумочку.

- Вера Константиновна, у нас - новенький! - доложил мой провожатый.

Женщина бегло взглянула в мою сторону. Губы ее на мгновение тронула вежливая улыбка. Вокруг глаз залучились морщинки. И все тотчас погасло. Это было как блиц фоторепортера, как мгновенная вспышка. Лицо стало снова серьезным и деловым. Она опустилась на место за столом. Занятия начались.

Одна из студенток показала самостоятельно подготовленный этюд. В первый год Вахтанговской школы на сцене полагалось оставаться самим собой, никого не изображая и правдиво действуя, держась строгого условия: «Я - в предлагаемых обстоятельствах». Но ведь актеру всегда хочется сыграть что-нибудь «этакое», как говорится, «порвать страсти в клочья». Нет для актера ничего слаще, чем погрузиться в драматическую ситуацию, «искупаться» в ней, настрадаться и при этом насладиться собственным страданием! Вот и разыграла девушка на нашем уроке трагедийный этюд со смертью ребенка. И тут сдержано-улыбчивую Веру Константиновну будто подменили. Эта изящная, с легкой проседью в волосах женщина залилась краской гнева и, вздернув подбородок, почти закричала напористо:

- Что Вы нам тут показываете?! Вы были когда-нибудь матерью? Вы знаете, что чувствует мать, теряя своего ребенка?! Как Вы можете играть такое? Зачем Вы пришли в театр? Выбирайте себе другой институт! Я дам справочник учебных заведений...

Курс замер в ужасе. Показавшая неудачный этюд горько рыдала. А чуткая до сценической правды и требовательная преподавательница метала громы и молнии.

Всем известно знаменитое у Станиславского: «Не верю». Убежденная ученица Вахтангова пользовалась более энергичным лексиконом: «Бред! Бред собачий!» Это было принятой у нее оценкой неудачных студенческих фантазий.

Заслуженный деятель искусств РСФСР Вера Константиновна Львова требовала от нас Правды и ничего, кроме Правды. Из года в год, встречая начинающих, она наставляла их на путь истинный, а дальше, по ходу учебы, студенты встречались с разными преподавателями и разными творческими манерами, так что была у них возможность выбора. И за примерами далеко ходить не придется.

Муж Веры Константиновны, Леонид Моисеевич Шихматов, тоже преподавал мастерство в Щукинском училище, также был худруком курса. Крупный импозантный мужчина с выразительным профилем и бархатистым баритоном, вальяжный и неторопливый, он, кажется, никогда не выходил из себя и не терял самообладания. Вот он ведет занятия на втором курсе. Студенты показывают этюды на элементы образа, наблюдают, как отражаются на поведении и манерах профессиональные привычки людей, их навыки и переносят эти наблюдения на учебную сцену.

- Давайте сделаем такой этюд, - предлагает Леонид Моисеевич.

Он прицельно оглядывает студентов.

- Венгер! Вы - хирург. Идите на сцену. Это ваша операционная. Вы делаете операцию, скажем, Городецкой. Городецкая, пожалуйста!.. Так... Вскрываете ей брюшину, и обнаруживаете там ключ.

- Что?! - разом вздрагивают врач и пациентка.

- Ключ, - повторяет Шихматов.

- Почему ключ? - недоумевает Венгер.

- Не знаю, - спокойно парирует режиссер. - Как-нибудь оправдайте. Скажем, она его проглотила. Делайте!

Вот такое единство творческих противоположностей в одной семье.

Теперь нам легко представить картину из жизни военного 1941 года. Московский вокзал. Все тревожно и неопределенно. Здание театра на Арбате разрушено бомбой. В ту ночь, 23 июля, дежурили В. Куза и Ф. Москвин. Оба погибли. Красная Армия отступает. Поговаривают, что один из руководителей труппы, О. Глазунов, отказался уехать со своей дачи на присланной за ним автомашине и остался под немцами. Артисты эвакуируются. Говорят - в Омск. У перрона стоит железнодорожный состав вне расписания. В одном из вагонов - Львова с дочками. Шихматов мерно прохаживается по платформе, дымя табаком. Слышится высокий от напряжения женский голос:

- Лёня! Лёня, где ты там? Иди в вагон!

- Я курю.

- Лёня, ты опоздаешь! Слышишь меня? Ты останешься!

- Ну и что? Догоню на следующем.

О своеобразной невозмутимости Шихматова в театре ходили легенды. Заслуженный артист РСФСР, он не блистал в какой-то одной определенной роли, но, обладая хорошей сценичной внешностью, цепкой памятью и актерской техникой, был способен быстро ввестись в спектакль и сыграть новую роль, не подводя партнеров. Эти качества Леонида Моисеевича не раз выручали театр, но и породили много актерских баек.

Когда оба исполнителя роли Сирано в пьесе Ростана «Сирано де Бержерак» внезапно выбыли из игры и возникла опасность отмены очередного спектакля, Шихматов, обычно игравший Де Гиза, взялся сыграть труднейшую роль за одну дневную репетицию. И сыграл-таки вечером этот, единственный в своем роде, спектакль, благо монологи Сирано были у него «на слуху».

Добродушно иронизируя по поводу этого исторического, в масштабах нашего рассказа, события, театральные озорники взахлеб показывали, как Сирано-Шихматов, отыграв сцену атаки, где его герой врывается в расположение противника с горящим факелом в руке и незабываемым монологом: «Дорогу гвардейцам гасконцам! Мы - дети родной стороны. Мы все под полуденным Солнцем и с Солнцем в крови рождены! Война для нас - шутка. Забава!..» А потом швыряет свой факел в бочку с порохом. Раздается мощный взрыв, враги повержены, занавес падает... Так вот, рассудительно и не спеша произнеся пламенный монолог и покачав в руке факел, словно прикидывая на глазок его вес, Шихматов, в пересказах молодых насмешников, вышел за кулисы на антракт и сказал, недоумевая:

- Астангов жалуется, что очень устает от этой роли. Симонов - тот вообще два дня больной лежит, а я вот сейчас сыграл и могу сыграть все еще раз!..

Но оставим театральные шутки о Шихматове. Мы заговорили о нем, чтобы показать разные качества педагогического темперамента и разное восприятие сценического материала преподавателями одной школы и людьми, составляющими замечательное единство.

В 1947 году В.К. Львова готовила на своем курсе дипломный спектакль «За Камой- рекой». В традициях Вахтанговской школы было приглашать на свои репетиции коллег, чтобы обсудить работу, а если надо - получить совет и творческую помощь. Это не считалось зазорным, не задевало режиссерского самолюбия и делалось бескорыстно, во имя общей цели. К такому отношению приучали со студенчества, так поступали почти все педагоги. А тут не просто сослуживцы или однокурсники - супруги. И Вера Константиновна пришла на репетицию вместе с Леонидом Моисеевичем.

Начали. Некоторое время он сидел молча, смотрел и слушал, как Львова бьется с исполнителями над какой-то сценой, и вдруг заметил:

- Вера, ты - дура.

- Что?! - взвилась Вера Константиновна.

- Я говорю, что ты - дура, - поставленным баритоном уточнил гость.

- Лёня, что ты говоришь? Здесь студенты!

- А они знают, - успокоил жену Шихматов.

Можно ли удивляться, что не случалось в те годы у Вахтанговцев актерского капустника, где бы дружески не показывали наших героев, по-доброму не подтрунивали над их вечными перепалками.

Читая эти правдивые, без прикрас строки, можно подумать, что Львова и Шихматов были просто забавной парой, и потому мы вспоминаем о них, как о столпах Щукинского Училища. Не ошибитесь! Будучи яркими творческими индивидуальностями, они выпустили в свет театральной рампы десятки известных актеров. Только в те, первые послевоенные годы, с курсов В.К. Львовой вошли в театр и кино Е. Симонов, Ю. Борисова, Л. Фетисова, М. Бушнов, Р. Быков, а с курса Л.М. Шихматова - М. Ульянов, И. Бобылёв, Ю. Катин-Ярцев, В. Венгер...

 

Великий Государь

Летом 1949 года приехал на гастроли в Москву Ленинградский Александринский театр. Они привезли тогда четыре спектакля. Открывались гастроли в Камергерском переулке спектаклем «Великий государь» по пьесе В. Соловьева. Видимо, зная, что эту пьесу играют Вахтанговцы, гастролеры обратились в Щукинское училище за статистами. Везти из Ленинграда массовку было нерасчетливо. Зачем, когда можно ограничиться ролевыми актерами, а окружение набрать из местных! А для колыбели театральной школы Станиславского это было вопросом престижа. В.И. Москвин, отряжая нас на работу, убежденно произнес на этот счет внушительные слова, и мы отправились.

...Фисташковые стены артистического фойе МХАТа вызывали чувство почтения, как музей. Тихо переговариваясь, мы скромно устроились в уголочке у стены в ожидании. Один за другим, не замечая нас, стали появляться молодые «Актеры Актерычи» - значительные, громкоголосые. Они пафосно приветствовали друг друга поставленными театральными голосами:

- Ты на каком этаже? Что-то я тебя не видел в гостинице!

- Я на частной квартире. Там очаровательная хозяйка!..

Так, заполняя постепенно помещение и не отвечая даже кивком благодарности на освобождаемые для них стулья, молодые артисты Северной Пальмиры образовали в фойе неплотную толпу. Мы теснились стайкой, стремясь не мешаться под ногами. Близилось назначенное время.

Первым, кто заметил нас, едва появившись, был Николай Константинович Черкасов. Окинув с высоты своего роста помещение, он решительно прорезал гомонившие ряды и рокочущим, таким знакомым по кино, голосом поздоровался, тут же спросив: «Откуда вы?».

Мы замялись с ответом. Сказать, «щукинцы»? Но люди часто путают щукинцев со щепкинцами.

- Мы из Вахтанговской школы, - ответили.

- Имени Щукина Бориса Васильевича! - подхватил Николай Константинович. - Замечательный актер был. Мы с ним однажды на картине встретились. Я Горького играл. Сижу, а он уже разгримировался, подошел и еще по-ленински грассируя, говорит: «Ну что, Чегкасов, еще гольку отчебучил?»... Значит, вы знаете спектакль?

И сразу к Вивьену:

- Товарищи спектакль знают. Так что все просто. Никаких проблем.

Назавтра нас вызвали на репетицию. Но сцена в назначенное время была еще занята монтировщиками декораций. Актеры слонялись по фойе. Черкасов присел к роялю, открыл клавиатуру, заиграл задумчиво, глубоко, о чем-то своем. Играл долго, не повторяясь. Там я впервые узнал, что он пришел в драму из консерватории. Учился по классу фортепьяно, но увлекся эксцентрикой и клоунадой, стал в паре с Б. Чирковым выступать, как Пат и Паташон, а уж потом стал Черкасовым и, можно сказать, лицом Ленинграда.

В здании в Камергерском меня поразили наглядные следы легендарной Истории. Так, у выхода из гримуборных на сцену, на небольшой, как лестничная клетка, площадке за правыми кулисами, почти впритык к тросам с чугунными грузами - держателями декораций, стоял диванчик. А над ним, представьте себе, висел канцелярский Приказ, где сказано было приблизительно так: «Мной замечено, что актеры, не занятые в идущем спектакле, находятся за кулисами и сидят на диване, ведя посторонние отвлекающие разговоры. Настоящим Приказом категорически запрещаю пребывать за кулисами у сцены не занятым в идущем акте, курить на диване и вести посторонние разговоры за кулисами». И подпись: «Станиславский». Согласитесь, это впечатляло.

Потом состоялся первый спектакль. Из-за кулис мы слышали, как приветственно аплодировал зал, встречая на сцене великого... - Актера?.. - Государя?.. В тех чувствах, пожалуй, все было слито и перемешано. Не разобрать.

Не помню, после какой картины Черкасов похвалил нас за проведенную массовку. А потом случился конфуз.

- Эх, бояре, - с упреком сказал артист по окончанию спектакля, - рано я вас похвалил! В последней сцене к монаху равнодушными были, драгоценности в сундуке Ивана Кольцо никак не приняли.

Нам стало неловко. Не только вспомнили напутствие Москвина, но и убедились, что большому художнику, который давно царит в спектакле и пользуется неизменным успехом у зрителей, да и вообще, зрители приходят на спектакль посмотреть именно на него, так вот этому Мастеру не безразлично и даже важно, как действует окружение. Мы-то видели, с каким мастерством и с какой эмоциональной отдачей играет свою роль сам Черкасов. На каждом спектакле, замерев, смотрели из-за кулис незабываемую десятую картину-монолог, которую не играли в театре Вахтангова. Это была сцена, когда Иван Грозный-Черкасов оставался в храме один на один с телом убитого им царевича. Она начиналась с молитвы. Раз, другой мерно бил колокол, пока занавес разбегался, открывая зрителям неф Кремлевского Собора. В правой части просцениума, то есть, слева от зрителей в ближнем углу, у аналоя стоял самодержец в лиловой монашеской рясе, седеющий и простоволосый, и громко читал священный текст в унисон колокольному звону, но так, что было ясно: это не первый час читается - давно уже. И оторвавшись от Молитвослова, царь двигался вперед, но ноги подводили. Колени подкашивались и, осев на пол, царь поднимал голову, как выныривал в действительность, удивляясь наваждению со словами: «Иван! Что мне на ум взбрело, чего бояре мне наговорили. Как будто я тебя... Чего на ум взбрести не может! Нет, видно тут без колдовства не обошлось». Подбирая полы, он поднимался поспешно и неровной дугой стремился к открытому гробу. И швыряло его по пути к стене, и бился об нее боком. А матерчатая декоративная стена храма висела при этом, не шелохнувшись, как каменная! И царь отрывался от нее, «отталкиваясь», поднимался на возвышение и, приблизившись лицом к лицу восковой куклы, держась руками за края домовины, начинал доверительную беседу с сыном. То было единственное место в спектакле, где Грозный проявлялся добрым отцом. Он объяснял, почему нельзя отпускать полк Мстиславского из столицы. «А ты об том, царевич, не помыслил, и супротив отца с боярами пошел, - почти нежно толковал свои действия царь. - Подумай сам, легко ль мне было, когда, себя не помня, тебя я посохом-то...» Он ласково касался ладонью сыновьего лица, и, ощутив смертный холод, с дрожью отдергивал длиннопалую кисть, и в ужасе с криком кидался с возвышения к театральной рампе, падая на пол, вызывая стражу и отрекаясь от власти. Это было на уровне потрясения.

Получив упрек - заслуженный упрек Мастера, мы готовились к следующему спектаклю в полную силу. Придумывали и оговаривали отношение каждого из бояр к происходящему. И чаша с отравленным вином для монаха Акакия в нашем застолье уже не безлико переходила из рук в руки, и к Сибирским дарам от Ермака Тимофеевича равнодушных на боярском пиру не было.

Когда в финале упал занавес и зал гремел аплодисментами, вызывая Черкасова, Великий Государь поднялся со своего кресла на теремном крыльце в полный рост и, обернувшись спиной к занавесу, провозгласил торжественно: «Браво, бояре!» Это было его оценкой и нашей радостью и гордостью. Годы спустя, когда поднялся в полный рост актер нашего поколения Михаил Ульянов, и вышла, кажется, первая книжка о нем, там была напечатана групповая фотография, сделанная в 1949-м году в фотостудии в Камергерском переулке, по соседству с местом памятной встречи. Видно, и Михаилу Александровичу те спектакли были памятны и важны.

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.