Санкт-Петербург

Выпуск №6-116/2009, В России

На сцене – бутылка, наполненная ядовито-чайного цвета жидкостью – виски. К нему – три стакана. Над этими немудреными предметами тускло светит лампочка. Больше ничего бытового в этом спектакле нет. Когда-то давно, создавая сценографию к спектаклю «Молли Суини», Давид Боровский вынул из сцены МДТ внутренности, заставив действие разворачиваться как бы на дне пустого бассейна. Много лет спустя его сын, Александр Боровский, повторил этот прием.

Семья Тайронов живет в доме, водруженном на хлипкие подпорки, растущие со дна образовавшейся вместо сцены пропасти. Дома по сути нет, показана лишь веранда, сколоченная из сероватых досок. От нее в глубину, вправо и влево, протянулись мостки наподобие рыболовецких. Физически чувствуется, как холодно и сыро в этом доме.

Вот один за одним появляются его обитатели. Нежная маленькая мать (Татьяна Шестакова) зябко поводит плечами, которые обнимает грубое холщовое платье теплого пастельного тона. Она почему-то беспрестанно натягивает на запястья рукава, как бы стремясь вытянуть их. За ней следует моложавый (а скорее, молодящийся) муж (Игорь Иванов) в белоснежной рубашке. А после – два их непутевых сына – старший Джейми (Петр Семак) и младший Эдмунд (Сергей Курышев). Оба актера, если придирчиво заглянуть в текст пьесы О’Нила накануне спектакля, на десятки лет старше своих персонажей, одному из которых 23, другому – на 10 лет больше. Однако возрастное несоответствие Додина ничуть не смущает. Напротив, он даже намеренно подчеркивает его, выстраивая мизансцены, в которых, к примеру, уже немолодой Игорь Иванов – отец дает подзатыльник своему «сынишке» Петру Семаку, у которого большая часть волос – тоже бела как снег. Намеренно, потому как по Додину нет возраста у человеческих страхов и страданий. Действие этой автобиографической пьесы происходит в течение одного дня. Утром у героев, шепчущихся друг с другом о семейных несчастьях так укромно и сдержанно, словно кто-то уже умер, еще есть надежда на то, что морфинистка мать излечится. Что отец сможет перебороть свою скупость, когда-то загубившую его жену, а теперь вот-вот погубит и младшего сына, умирающего от туберкулеза, которому он жалеет денег на хорошую клинику. А старший сын, актер-неудачник, бросит, наконец, пить и просаживать отцовские деньги в кабаках и борделях, и возьмется за ум.

Однако чем ближе к вечеру, тем явственнее проступают тени смерти на несуществующих стенах этого дома-призрака. Все более становится ясно: не будет никакого хэппи-энда. Лев Додин, которому вообще не слишком близка сентиментальность, в этом спектакле беспощаден и мудр, как и полагается демиургу. Он бесстрашно отправляет своих лучших, сильнейших актеров на тет-а-тет с жестоким текстом пьесы. И этот мощный квартет упоительно разыгрывает историю, от которой хочется заорать, убежать, укрыться – настолько невыносимо ее наблюдать.

На первый взгляд – люди. Никчемный папаша, пьяница и скряга. Дети – неудачники актер и газетный писака с молескином в кармане вязаной кофты, пропойцы, но трогательно оберегающие свою стареющую и нездоровую мать. К тому же Додин в этот раз настолько высок над текстом, настолько сверхчеловечен, что позволяет себе, а следом и залу, от души, искренно хохотать над некоторыми сценами. Например, над нелепой, непутевой дракой пьянющих отца и сыновей, заканчивающейся дружными объятиями едва ли не с «ты меня уважаешь?». И это не черный юмор, отнюдь. Это тот смех, который становится единственным спасением человека от сумасшествия.

Однако стоит появиться на сцене Татьяне Шестаковой и заговорить завороженным, одурманенным голосом, глядя отрешенно в зал, смех обрывается и кажущаяся семейная идиллия (хоть и своеобразная) рушится со стремительностью цунами. С одной стороны – действие морфия, которое она категорически отрицает, по-детски мотая головой. С другой – слишком похож этот морфинистский бред на правду: мечты о монашестве, страсть к красавцу-актеру, роды, смерть второго ребенка, которого нарочно заразил корью завистливый и ревнивый к материнской любви Джейми. Рождение любимчика Эдмунда, следствием которого стали ревматические боли. Врач, посоветовавший морфий. В своем наркотическом опьянении Мэри явится в одной из финальных сцен с подвенечным платьем в руках. Бледная, как покойница. Женщина, похороненная заживо. И в руках у нее словно не подвенечное платье, а саван.

Сложно сказать, куда теперь будет в своих исканиях двигаться Додин. После «Долгого путешествия в ночь» О’Нил написал светлую «Луну для пасынков судьбы». Подарил надежду. Додин же порушил основы. Святая святых, оплот, спасение человека – семья у него не только не дает прибежища, но, напротив, добивает ищущего защиты. Эта тема – вражды людей, связанных кровью, давно прослеживается в его работах – от старинных «Бесов» до относительно нового «Короля Лира». Додин упорно пытается нащупать тот момент, когда рвутся кровные узы, происходит этот пагубный генетический сбой, который толкает детей на войну с отцами.

Главная тема этого спектакля – потеря Бога, веры. По логике жизни, дети страдают за грехи отцов своих. Так устроен мир. И младшие Тайроны несут свой тяжкий крест. Бог у Додина – не светел. У него скорее ветхозаветный суровый, карающий Бог. Тайроны страдают не случайно. Их не испытывают. Они расплачиваются за свои измены. Мэри Тайрон, ныне с истинно христианским смирением принимающая любые поступки и слова своего мужа, некогда отказалась от Бога, от обращения в монашество. Она предпочла земную радость – радость любви с мужчиной. Муж ее когда-то давно не смог побороть свою алчность, погубив тем самым человека. Старший сын стал причиной смерти ребенка, признав потом, что сделал это нарочно, осознавая каждый свой шаг. У каждого, оказывается, есть в жизни история, которая темнее ночи. Но ни в одном сердце не находится места покаянию. Страшное прошлое перетекает в настоящее, и далее – тянется в будущее. Вся семья предается страшному смертному греху – отчаянию. И вслед за Эдмундом, паникующим перед ликом смерти, Додин соглашается с Ницше: Бог умер. Он умер не для мира, он умер для этих людей, которые больше не впускают в свое сердце его. Ставя самую мрачную пьесу мирового репертуара, режиссер не оставляет зрителям надежды. Не разрешает верить в спасение. И не прощает. Человечество потерпело сокрушительное поражение. И Дом, в котором есть Отец, отныне – не для него. От того пьяное мужское трио в финале остается лежать перед входной дверью, за которой бродит привидением погубленная душа, мать.