«К Володину я всегда относилась с личной нежностью»

Выпуск №6-116/2009, Гость редакции

– Все знают сложную биографию вашего отца, Льва Адольфовича Финка. Мало кто знает, как его арест, лагерь, ссылка, прошлись по вашей судьбе...

– Город знал уже моего дедушку: еще лет 15 тому назад многие, с кем я встречалась, говорили: «А ваш дедушка меня оперировал!» Адольф Финк был известным оториноларингологом, заведовал отделением в Больнице им. Пирогова. Потом фамилия была известна благодаря Льву Финку.

Как отразилась на мне биография отца, который вернулся к профессии через 17 лет после лагеря, ссылки, после работы экономистом практически за Полярным кругом? Это очень просто. Я училась в Куйбышеве во 2, 5 и в 8?м классах. Мама поехала к отцу в 1946-м, как только после войны разрешили приехать родственникам. Когда я была во 2-м классе, родители переезжали из маленького поселка Княж-Погост в Коми АССР в город Печору, там прошли мои школьные годы. После смерти Сталина отца сняли с прикрепления. Реабилитации еще не было, никаких прав он тогда еще не получил, но уже не хватало терпения, и в 55-м, в конце учебного года (я даже не успела получить документы за 9?й класс) мы уехали в Куйбышев. Я окончила 63-ю школу с золотой медалью и поехала поступать в МГУ. Знакомые проинструктировали, что нужно обязательно писать в заявлении с просьбой о приеме «не нуждаюсь в общежитии». Потому что у меня «плохая» фамилия и неподходящая биография. На собеседовании преподаватель, который принимал у меня литературу, улыбался и даже «спасибо» говорил. После чего в приемной комиссии мне выдали заявление (где было написано, что я в общежитии не нуждаюсь) с надписью «отказать за отсутствием общежития». Я имела право сдавать экзамены на общих основаниях, но отец сказал по телефону срочно приезжать: еще день или два принимали заявления на историко-филологический Куйбышевского пединститута. И, в общем, жизнь у меня получилась простая. Когда-то в поезде одна экстравагантная дама предложила тест – нарисовать зверя, мужчину, домик… Посмотрела на мои рисунки и сказала: «Ну, как с вами скучно! Один мужчина, один дом на всю жизнь – это же повеситься можно!» (Смеется.) Дальше – два года в школе, совсем немножко в педагогической части Куйбышевского ТЮЗа, потом двенадцать с половиной лет в Драме, и с 76-го года я в университете, посчитать страшно, сколько лет на одной кафедре.

– Что в 60-е-70-е делал завлит?

– Читал пьесы с утра до ночи и регулярно ездил в Москву. Были доступные драматурги. Можно было позвонить, скажем, Леониду Зорину и попросить пьесу. И были недоступные, но было машбюро ВТО. Сидели три женщины и по всей стране рассылали новые пьесы.

А были даже такие ситуации. Захотел Петр Львович Монастырский новую комедию Брагинского. Жена драматурга отвечает по телефону: «Он на «Ленфильме». Я еду в Ленинград, ищу его в гостинице, требую с него пьесу, заодно иду в местное отделение театрального общества и пытаюсь получить какие-то тексты Володина, их не дают, потому что пьесы еще не цензурованные, я все равно их покупаю, хотя бы почитать… К Володину я всегда относилась с какой-то личной нежностью, хотя мы с ним разговаривали раза четыре. Один раз, когда он приезжал в Куйбышев на премьеру «Дульсинеи Тобосской». Я после премьеры выла в литчасти, потому что было ощущение большой неудачи. Володин зашел ко мне и стал беседовать на тему, что в жизни горе, что – не горе.

Завлит поддерживал контакты с местными газетами, которых было две с половиной. Как правило, на телевидении я сама готовила передачи о театре. У меня был студенческий клуб в театре, мы собирались обычно по воскресеньям, до того, как актеры придут на спектакль. И, конечно, подготовка к гастролям – ролики рекламные, буклеты…

– С кем из драматургов вы общались лично?

– С Эмилем Брагинским – сначала случайно, у него в Куйбышеве жила мать жены. Потом я звонила ему, когда приезжала в Москву, иногда заходила. С Володиным перезванивалась-переписывалась. У Леонида Зорина была (даже не помню, за какой пьесой) в его квартире, которая меня совершенно потрясла. У Розова или Брагинского были тесные советские квартирки, а у Зорина – анфилада комнат, посреди стояли тумбы со скульптурами, и на них стеклянные колпаки.

И много лет я поддерживала отношения с Михаилом Михайловичем Рощиным. Сейчас перестала звонить, он болеет, живет в основном в Переделкино. Они с Олегом Ефремовым приезжали, когда Омский театр привез на гастроли в Куйбышев «Перламутровую Зинаиду». Рощин познакомил меня с Ефремовым. Потом в Художественном театре я не только смотрела спектакли, но бывала и на репетициях у Олега Николаевича.

Очень интересной частью моей работы была подготовка художественных советов. Нужно было добиться, чтобы пьесу приняли. У нас всегда была нежнейшая ругань с актером Николаем Николаевичем Кузьминым. Он был человек удивительно хороший и порядочный, но заквашен еще морским театром. Я помню, Кузьмин сначала был против «Валентина и Валентины» Рощина и многих других пьес. Ему казалось, что это неправильно, не нравственно… Про Кузьмина говорили всякую чушь, но он был открыт новому, внимателен к собеседнику, его можно было переубедить.

– Сложная была работа…

– Интересная. С Петром Львовичем Монастырским тоже было интересно, потому что первые года три он меня просто не выносил и в лицо говорил: «Ой, Жанна д’Арк!»

– Как же он вас терпел-то?

– Ну, во-первых, я научилась быть гибкой, а во-вторых, он был деловой и работящий человек, и ему нужны были толковые помощники.

– Вы много ездили в Москву как раз в эпоху расцвета советского театра. Многое, наверное, посмотрели?

– Многое. В 60-е посмотрела все, что шло на Таганке. В 70-е уже через раз. В «Современник» я ходила меньше, не было к нему такой привязанности, как к Эфросу. Эфрос стал моим режиссером: его спектакли меня захватили, формировали мое отношение не только к театру – к жизни, к людям. Когда Ефремов принял МХАТ, стала ходить на его спектакли. Потрясающее впечатление на меня произвел спектакль «Наедине со всеми» по пьесе Гельмана, играли сам Ефремов и Татьяна Лаврова. Вообще Гельмана зря так резко выбросили. И многое выбросили зря.

– Давайте вспомним об университете.

– Давай я лучше расскажу, что меня волнует сегодня в сфере образования. Меня волнует то, что случилось с литературой в школе. Это сделали не в один год, а начиная с того времени, как экзамен стали принимать в форме тестов. Теперь уже и экзамен ликвидировали.

Государственная политика в области образования вызывает недоумение. Какие у нас приоритеты? Создается впечатление, что школа в целом ориентирована на троечника. Несколько лет назад я разговаривала с одним физиком. Он сильно смеялся, когда я сказала, что физику-математику можно проверить тестами, а литературу нельзя. Мужик шестидесяти лет хохотал и говорил, что в физике тестами можно проверить только средний, убогий уровень. А творчески одаренные люди идут своими путями в решении задач и очень плохо выполняют тесты. Не знаю, как с физикой, но как не понять, что для русской культуры литература всегда была философией, религией, социологией? Можно сколько угодно говорить о профессионализме, но чего стоит самый высокий профессионал без определенного запаса гуманитарной культуры, без самоуважения, без чувства собственного достоинства, без уважения к другим людям? Сейчас идет очередная волна эмиграции. Люди опять уезжают, и не только после Бауманского. Потому что в стране установка на посредственность.

– В университете на филологах вы уже почувствовали перемены?

– Сегодня я прихожу на первый курс, сидит 42-43 человека. Начинаю рассказывать теорию – а ее надо объяснять на чем-то. И все время спрашиваю. Кто читал «Белую гвардию»? Ни одной руки. Кто читал «Дни Турбиных»? Одна рука. Кто читал «Даму с собачкой»? Две руки. Я не думаю, что они все Сорокина читали, которого я не люблю. Они просто не читают. Даже по программе 11?го класса. Говорят честно: уроки заменяли русским, потому что по русскому ЕГЭ. Читают, правда, «Мастера и Маргариту», это престижно. Но прочитывают ведь в меру того, что еще читали: нельзя же человеку из племени вау-вау, обучив его грамоте, дать сразу «Мастера и Маргариту».

– С театром не происходит чего-то похожего?

– Смелянский, рассказывая об истории МХАТа, формулирует простую вещь: Немирович и Станиславский составляли арку, которая держала это здание, потому что были бесконечно разными. Станиславскому все время хотелось нового, он бежал от того, что имело успех, а Немирович был директором.

– За кассу отвечал…

– Отвечал за то, чтобы каждый вечер шел спектакль, чтобы была «касса». Заботился об успехе, условно говоря, а Станиславский о творчестве. В сегодняшней театральной ситуации важен успех. У нас в городе часто рассуждают так: «СамАрт» – настоящий театр, а Драма – нет, потому что ставит кассовые пьесы…

– Это такой модный миф, и не только в околотеатральном кругу.

– Мифы легко усваиваются, они просты. Но посмотрите на все московские новаторские театры: «Практика» – меньше 100 мест, новый зал Центра драматургии и режиссуры – чуть больше 100 мест.

У Вячеслава Гвоздкова есть драгоценное качество: он думает об актере. Не только о творческих перспективах – о жизни, о квартире, о здоровье, о заработке. Поэтому очень боится пустого зала. Третьего Куни можно было уже и не ставить. Но в Драме же 880 мест! Вот сейчас «СамАрт» получит зал на 500 мест – его тоже нужно будет заполнять! Можно передразнивать Гвоздкова, который, как дятел, повторяет, что ему нужен маленький зал, – но он правду говорит!

Конечно, в идеале театр должен думать об успехе, но это не должно быть единственным стимулом. Мне кажется, театр может компенсировать многое из того, чего людям не хватает в жизни: и доброжелательное общение, и понимание, и, в конце концов, милосердие – слово, которое совершенно истребили.

– Чтобы закончить на несерьезной ноте: всегда хотела спросить, откуда у вас такое необычное имя – Эдит?

– Это редкая история. Отец поступил в аспирантуру МИФЛИ, устроился в «Литературную газету». Мама была здесь, в Куйбышеве. Отец привез рукопись книжки об Эдуарде Багрицком и сдавал ее в МИФЛИ как вступительную работу. И перед тем как маме отправляться в роддом, дал телеграмму: «Назовите Эдуардом» (в честь Багрицкого. – К.А.). Уже накануне родов в квартиру пришли с обыском, и человек, производивший обыск, кому-то позвонил, сообщил: «А он в Москве». Выслушал что-то, спросил: «Может быть, взять отца или жену?» Они не понадобились. С этим мама и ушла в роддом, и волю отца не нарушила, решила – пускай будет Эдит.