Спасатель. Владимир Иванович Москвин. Памяти педагогов Вахтанговской школы

Выпуск №6-176/2015, Театральная шкатулка

Наставникам, хранившим юность нашу

Артист и педагог Владимир Иванович Москвин (1904 - 1958) был учеником Евгения Вахтангова, более 20 лет служил в Вахтанговском театре и сыграл около 50 ролей. Много лет он преподавал в Щукинском училище и, по воспоминаниям его учеников, обладал «взрывной силой» - способностью заставить заиграть любого мало-мальски способного человека.

После второго курса из Вахтанговского училища еще отчисляли из-за профессиональной непригодности. Это могло произойти и после первого курса, но уже по причинам несоответствия внешних данных и сценических, проявившихся за год. Или по состоянию здоровья. Отчисление после второго курса означало - КОНЕЦ! А вот после третьего курса никому и никогда не указывали на дверь, разве что за хулиганство. Словом, рубеж второго курса определял судьбу, а дальше - как сложится. Однако существовал один способ преодолеть непростой рубеж - вернейший, хоть и отчаянный. Он был известен студентам всех курсов, но являлся тайной для педагогов. Заключалась она в следующем. Чтобы уверенно перейти на третий курс (а значит, стать актером!), нужно было обязательно на втором курсе сделать учебный отрывок с Владимиром Ивановичем Москвиным. И все. Потому что тех, кто работал с Москвиным, не выгоняли!

С другими педагогами эта тайна связана не была, хотя они, конечно же, обладали знаниями, темпераментом, юмором, памятью и бесконечной добротой, а главное, стремлением защитить нас, несмышленышей, достаточно несведущих и искренне наивных в представлениях о жизни в театре. Отрывки и спектакли получались удачными и очень удачными у Мансуровой, Орочко, Толчанова, Кольцова, Ремизовой, Полевицкой. Работы студентов в отрывках и спектаклях тоже оценивались как удачные и очень удачные, но бывали и те, о которых говорили - «это мы забыли». И только у Москвина никогда не было неудачных отрывков. У него не было бездарных студентов. Ни одного! Вот в этом и заключалась тайна, это и притягивало к Москвину всех студентов.

Не хочу и не стану пересказывать легенды о парадоксальных педагогических приемах этого мастера. Иногда они неправдоподобны, иногда верны, но пересказ есть пересказ. Буду писать лишь о том, что видел сам, в чем участвовал сам и что осознал сам. К сожалению, слишком поздно, когда уже не у кого спросить, правильно ли я понял... Это предисловие к памяти. Нет, пожалуй, еще одно. Мы никогда ничего не знали о своих педагогах, их личной жизни, конфликтах, трагедиях (чем так увлечены нынешние студенты и журналисты). Мы были в хорошем смысле непосвященными и верящими. «Душой беспечные невежды». Наверное, это правильно.

Итак, январь 1956 года. Второй курс, четвертый семестр. Дальше - распутье. Четверо второкурсников, равно дрожащих за будущее, решают: надо просить, вернее, напроситься к Владимиру Ивановичу Москвину. Тогда точно не отчислят. От старшекурсников узнали, что, во-первых, он не любит работать со студентками, поэтому «женских» отрывков не предлагать. Во-вторых, не любит западную литературу и драматургию от Шекспира до Брехта и более поздних - не предлагать. И в-третьих, любит русскую классику, поэтому современных авторов не предлагать. Четверо второкурсников нашли у Горького повесть «Трое» и отыскали в ней почти готовую сцену - из юности главного героя Ильи, когда он был учеником приказчика (или что-то в этом роде) у купца в лавке. Переговоры с Москвиным поручили мне.

На лестничной площадке третьего этажа стоял Владимир Иванович и глядел в окно на зимнюю Москву, на Собачью площадку. Курил. Кряжистый, с низковатым лбом, с рыжими прямыми, непокорно торчащими волосами. Глаза глубоко посажены. Рот твердый.

- Владимир Иванович, отрывок возьмите, пожалуйста!..

- У меня и так много...

Москвин затянулся папиросой.

- Владимир Иванович, женщин нет, четверо парней...

- У меня много...

- Владимир Иванович, Горький, «Трое», давно не ставили...

Затянулся папиросой.

- А кто Илья?

- Сорокин Паша.

- Да какой же он Илья? Ты книжку-то прочел?

- Владимир Иванович, сцена из детства, из юности. Там Илья еще подросток. У купца в лавке...

- А купцом кто будет?

- Алик Беренштейн...

- С ума сошел! Еврей - и русского купца?!

- Парик наденем, бороду, грим, нам уже можно...

Молчание. Москвин снова затянулся папиросой.

Уже потом пришло понимание, какими мы были эгоистами. Мы не знали, почему он раньше всех приходит в училище и позже всех уходит, почему он не в театре. Мы не интересовались, что он играл на сцене. Мы думали только о себе и своих страхах. Много позже я узнал, что Владимир Иванович играл Незнамова, Дениса Давыдова, Дикого и еще около 50 ролей. В кино у Москвина была только одна роль - стремянного Степана Хорошева в фильме «Минин и Пожарский», но исполнил он ее гениально. Он сумел передать, казалось бы, невозможное - предчувствие неизбежной смерти, которая произойдет, как только остановится мотор кинокамеры...

А тогда, в январе 1956-го, разговор происходил как-то странно: он все время глядел в окно и курил, я тоже смотрел в окно. И все же после очень долгого молчания Москвин произнес:

- Ну, иди, скажи в учебной части, пусть в расписание вставляют...

Наверное, «спасибо» я сказал. Не помню. За углом коридора меня поджидали трое моих товарищей. Мы вихрем понеслись в учебную часть и заявили гордо и хором, что Владимир Иванович Москвин просил включить в расписание отрывок «Трое» Горького, в котором заняты студенты Беренштейн, Гошев, Кареев и Сорокин. Значение произошедшего перед этим разговора, надеюсь, объяснять не надо: мы уж на третьем курсе, нас не выгонят, мы работаем с Москвиным и будем актерами!

Наш отрывок был у Владимира Ивановича тринадцатым. Эта цифра для всех нас стала счастливой. Беспечные... Другие педагоги брались за два-три отрывка в течение семестра, Елена Александровна Полевицкая вообще делала всего один за семестр, работая почти все время дома и приезжала в училище только на заключительные репетиции и показ. А у Москвина было тринадцать! И он, повторюсь, каждый день приходил раньше всех и уходил позже всех.

Как проходили репетиции не помню. Единственное, что удивляло, - не было «действенного анализа роли» (в левой, пустой стороне тетради полагалось записывать деление текста роли, расположенного только на правых страницах тетради, а также фиксировать смысл каждой фразы, ее действенную направленность на партнера, замечания педагогов и многие другие, необходимые и важные для постижения роли мысли). Так вот: эта система, принятая у других педагогов, у Москвина отсутствовала. Были разговоры, один из которых врезался в память. У кого-то из нас в тексте была реплика: «Ах ты, негодяй...». Владимир Иванович остановил говорящего и произнес:

- Если в тексте роли написано: ах, эх, ого, угу и подобное, никогда не произносите этих букв. Они только сигнал, подсказка вам, что в это мгновение у персонажа рождается новое чувство. Причем, неожиданное даже для него. Запомните...

Запомнил. Позже начались поиски мизансцен - как обычно. Потом поиски молчания. Доверительность возникла на репетициях необычная, редкостная. Однажды Владимир Иванович неожиданно остановил репетицию из-за неудачной походки или поворота Димы Гошева.

- Что вы на ватных ногах ходите? И мышцы ваши словно из киселя!

Мы молчим.

Москвин подошел к Диме и приказал:

- А ну, толкни меня!

Мы опешили. Толкать педагога, хотя и по его просьбе...

Владимир Иванович даже рассердился:

- Говорю же - толкни меня!

Дима осторожно, вежливо слегка прикоснулся к плечу Москвина, и тот вдруг с грохотом упал навзничь на пол и затих. Лежит перед нами, закрыв глаза, раскинув руки. Страшновато стало. Только решились наклониться, как он открыл глаза и спокойно

сказал:

- Вот как надо падать на сцене!

И, легко встав и посмотрев на потрясенных студентов, добавил:

- Актер не может быть мямлей - ни физически, ни голосово, ни нравственно.

Постепенно выучивался текст, делались привычными мизансцены, переходы, взгляды, интонации... Все складывалось как бы само собой. Сейчас, после многих-многих лет, почти догадываюсь, как достигалось, образовывалось это «само собой», но тогда все происходило естественно и незаметно для нашего разума.

Не знаю, беседовал ли наш педагог вне репетиций с другими участниками отрывка, они не рассказывали. А со мной разговор состоялся, но я тоже не рассказывал о нем никогда. Незадолго до экзамена мы оказались с Москвиным наедине в учебной комнате. Стоим, смотрим в окно на Москву. По стенам портреты гениев театра. Других свидетелей нет.

Владимир Иванович спокойно спрашивает:

- У тебя деньги есть?

- Есть...

- Сходи в магазин, купи четвертинку.

- Что?!

Оглядываюсь на портреты - они смотрят осуждающе.

- Четвертинку водки. В зарплату отдам.

Да я не сомневался, что отдаст. Я был потрясен простотой просьбы, ибо в самом страшном сне не смог бы такого себе представить... А Владимир Иванович спокойно продолжал:

- Да когда мимо вахтера будешь идти, бутылку-то в руках не неси. И в карман не клади. А под мышку. И рукой прижми к боку.

Здесь я, наконец, пришел в себя. Конечно, студенты тогда пили водку, и даже в училище. Поэтому, как пронести бутылку мимо вахтера, знали. Я почти с обидой ответил:

- Что я, Владимир Иванович, не знаю как?

- Ну, иди тогда.

И я «послушно в путь потек». Все путешествие заняло минут десять. Поднимаюсь на четвертый этаж, вхожу в тридцатую комнату. Владимир Иванович выглядит беспокойным:

- Ну как, удалось?

- Да.

- Вахтер не остановил?

- Нет.

Владимир Иванович извлек откуда-то стакан, я откупорил четвертинку. И вдруг Москвин остановился:

- А как же ты? Стакан-то один...

С ужасом непередаваемым понимаю, что мне придется пить водку с педагогом! А портреты смотрят на меня уже почти с возмущением. Но с необычайной (и непривычной для самого себя!) смелостью говорю:

- Да я из горлышка могу!

- Это выход. А умеешь?

Молча наливаю в стакан грамм 180, остальное - в бутылке... Владимир Иванович коротко говорит: «Будь здоров!» и, не торопясь, выпивает. Я тоже. Он внимательно смотрит и одобрительно говорит: «Умеешь». (Да не умел я ничего, и до сих пор не очень умею!) Закурили. Смотрим в окно. Портреты на стенах расплылись. Потом Москвин спокойно начинает:

- Твой Карп, он кто?

- Приказчик. В лавке у купца.

- А откуда он на сцену приходит?

- Не знаю...

- Он от всенощной идет. А это означает то, что после всенощной всегда сначала шли в кабак и выпивали шкалик. Если не знаешь (я, конечно, не знал) - это граммов 60. И потом уже на работу, на службу, в контору. И хозяева это знали и не попрекали. Так вот, я хочу, чтобы ты на экзамене, перед выходом на сцену, шкалик выпил.

- Чего? Шкалик? - растерянно спросил я, догадываясь и не смея, не позволяя себе догадываться о смысле услышанного.

- Водки. Я хочу, чтобы ты на экзамене, перед выходом на сцену, выпил шкалик водки. А лучше 100 граммов. Ведь твой Карп появляется в лавке после кабака.

Я не то провалился в бездну, не то взмыл в бездонное небо - от страха. А портреты «основателей», кажется, уже пылают гневом. «Этика» Станиславского вспомнилась, почему-то привиделся вытрезвитель я в нем... Но самое ужасное, что говорит это мне, студенту, педагог! Говорит спокойно, твердо, будто задает очередное упражнение.

Набрался смелости и говорю:

- Владимир Иванович, а зачем водку пить?

- Твой выпивши приходит.

- Так я это сыграю... («и без водки» - не выговорил!)

- Не сыграешь.

Так уверенно, спокойно сказал. На том разговор и кончился. Не оборвался, а закончился. Как заканчивается спор о чем-то важном, но не высказываемом прямо. Каждый из собеседников выразил свою точку зрения, каждый остался уверенным в своей правоте. Не было словесных упражнений, взаимных упреков, псевдо-интеллигентских интонаций. Просто обсудили принципиальную часть внутренней техники актера. Но я не понял задания. И Владимир Иванович это почувствовал.

Но кто работал с Москвиным, того не выгоняли. Нас не выгнали, и меня тоже не отчислили. Экзамен второго курса я выдержал. Водки перед выходом не пил, но чувства правоты не появилось. Вроде сыграл, но ведь «не сыграл». Осталась какая-то тайна, о которой Владимир Иванович мне не сказал. Не объяснил. Не посвятил. Много лет я постигал эту тайну, так возмутившую портреты. Кажется, понял. Понял и то, почему мой педагог ничего не объяснил словами. Видимо, любые слова были бы неточны, даже фальшивы, и могли бы нанести необратимые повреждения психике и актера и человека. А Владимир Иванович, при всей своей твердости, чрезвычайно бережно относился к студентам, не ломал их, а лишь указывал путь, задавая задачки на всю жизнь.

Иногда мне казалось, что я решил задачку, понял, о чем хотел сказать Владимир Иванович, когда предложил мне выпить водку перед выходом на экзамен, решавший мою судьбу. Потом опять осознавал, что тайна не раскрыта. Но я ни минуты не сомневался, что Владимир Иванович не хочет, чтобы меня отчисляли. Но почему он дал мне такое задание, которое было вне этических рамок? И вот до чего я додумался. В то время я был непозволительно, неприлично, непрофессионально зажат. И сто граммов водки могли меня раскрепостить. Позже мне открылось, что смысл задания был глубже.

Приказчик Карп, которого я играл, уличен подростком Ильей в воровстве. На вопрос хозяина, правда ли это, я отвечал: «А что такое правда? Если вам угодно будет, вы слова этого мальца примете за правду. Если не будет угодно - нет». При этом я сжимал в руке сушку, и она с громким треском ломалась. Слышно было на весь зал! (Моя наивная «находка».) Приказчик Карп виноват, но не сознается в краже. Требовалось сыграть виноватого. Это я и сыграл. А Москвин желал, чтобы я не играл виноватого,

а был виноват. Поэтому и предложил мне «принять» перед выходом на сцену шкалик. Опьянеть я не опьянею, но правила школы нарушу и буду виноват в любую секунду, стану отчаянно скрывать свою вину, используя при этом слова Максима Горького.

Я не буду играть роль, а стану тем персонажем! Только так возникает театр и рождается артист.

До нынешнего года эти долголетние размышления устраивали меня, но только сейчас, приводя в читаемый вид свои мысли, я вдруг сообразил, что рано «загордился». Прояснилось (почти через 60 лет!), что тайна этого педагога более глубока, чем мне казалось. Шкалик водки перед выходом на сцену я не пил. Значит, вины за мной, студентом, не было. Значит, я хорошо сыграл виноватого. Но я же не выполнил педагогическое задание, а значит, был виновен! Я ведь не поверил своему наставнику! Это ощущение владело мной и во время экзамена (потому и получилась роль Карпа такой правдивой, органичной), и позже, и, как видно, останется во мне навсегда.

Итак, за семестр у Владимира Ивановича Москвина бывало до тринадцати отрывков, а значит, 30 - 50 студентов получали от него и «направления», и «рецепты», и сами «лекарства». Эти средства бывали горькими, иногда небезопасными, но они всегда

излечивали и спасали юные организмы и их психику. Москвин помогал всем, с кем работал. Спасал от стеснительности, неуверенности, «зажима» и других недугов начинающих артистов. Он знал, что и как надо играть, кому можно сказать, а кому нельзя говорить ничего. И в этом случае молчание педагога становилось подвигом. Медленно, не торопясь, как бы невзначай, Москвин пододвигал неумелый актерский организм к существу жизни, бытия другого человека. Добивался слияния, наложения чувств и мыслей исполнителя на чувства и мысли роли, образа.

В том же 1956 году, в тех же обстоятельствах возможного «вылета» судьба подарила мне еще один урок Владимира Ивановича Москвина. Он длился всего 40 минут. Мой однокурсник, исполнитель роли Ильи в отрывке «Трое» Паша Сорокин попросил меня подыграть ему еще в одном отрывке, чтобы показать его на том же «вылетном» экзамене. Все бы ничего, но он выбрал отрывок из «Собора Парижской Богоматери» и намеревался сыграть его на языке оригинала. По-французски! В этом отрывке Клода Фролло, архиепископа собора, навещает беспутный и веселый брат-школяр Жан. Еще до его появления происходит сцена, когда Клод читает книгу Мажестри, но внезапно в его сознание врывается облик цыганки Эсмеральды и разрушает философские размышления. Затем входит братец Жан, просит денег, поет разудалую песню и окончательно разрушает мир Клода. В итоге тот выгоняет брата. Занавес.

Преподаватель французского А.В. Брискиндова долго учила нас говорить на языке Виктора Гюго. Потом пришел Евгений Рубенович Симонов и стал учить нас общаться и ходить, не переставая говорить по-французски, а Пашу еще и петь по-франузски. У брата Жана все складывалось нормально. А у меня нет. Я понимал, что я не Клод Фролло, не священник, не парижанин. Хотя по-французски лепетал. Видя мою беспомощность, Евгений Рубенович однажды спросил: «Чем ты, Лёня двадцати лет, отличаешься от сорокалетнего Клода?». После долгих раздумий я «дошел» до мысли, что движения, жесты, походка у сорокалетнего более замедленны, чем у меня. Евгений Рубенович поддержал эту мысль: «Вот и двигайтесь несколько медленнее, чем обычно». И все.

Так и покатились репетиции вплоть до генеральной. Поскольку отрывков было много, на каждый выделялось только 40 минут. И все равно генеральная заканчивалась в 2-3 часа ночи. Подошло наше время. Я установил на сцене конторку из какой-то пьесы Островского, табурет из московской коммуналки и еще что-то, напоминающее камин. Словом, создал обстановку кельи Клода Фролло в соборе Парижской Богоматери. Потом загримированный, в сутане встал за конторку и, как только раздвинулся занавес, запричитал по-французски: «Le soleil naît du feu, la lune - du soleil...»(«Солнце рождает огонь, луна - солнце...») и т  д. Гляжу в полутемный зал и вижу, входит Москвин. Постоял, посмотрел на сцену, потом обратился к Симонову: «Жека, дай я ему объясню». Тот как-то энергично согласился. Он еще не знал. И я тоже...

Владимир Иванович подошел ко мне и сказал:

- Стоишь неправильно. Переставь эту... мебель поближе к занавесу. Встань, ноги пошире, руками возьмись за эту... мебель. Сожми ее, как будто хочешь сломать. Понял?

Я начал: «Le soleil naît du feu...». Москвин останавливает:

- Плохо стоишь! Встань чуть боком. Левую ногу на полступни вперед. Старайся сломать руками конторку эту. Понял? Приготовься. Говори!

Все начинаю заново, но Москвин опять останавливает, приказывает повторять еще и еще. Так продолжается все 40 минут. Краем глаза вижу, как в полутьме зала нервно шагает Евгений Рубенович. Время уходит, а дальше моей первой фразы отрывок не движется. Паша Сорокин тоже нервно ходит за кулисами. К сожалению, его персонаж на сцене так и не появился, потому что наше время вышло и однокурсники попросили освободить пространство для своего отрывка. Мы ушли, прогон не состоялся. Евгений Рубенович Симонов ничего не сказал по-русски, а Владимир Иванович Москвин по-французски. Так и пошли на экзамен. Сдали. Отрывок был рекомендован для дипломных показов. Но тайна так и осталась тайной. Почему все 40 минут Москвин потратил на мое «установление» за конторкой и в итоге так и не дал Паше выйти на сцену? Почему не позволил произнести даже вторую фразу моего текста? То, что Владимир Иванович добивался правды, в этом сомнения никогда не было, но зачем он выбрал именно такое «лекарство»? Сейчас я не сомневаюсь в том, что мы были «беспечными невеждами» и что трагедия Клода Фролло тогда мне была не по силам. Да и вообще мало кому из артистов она по силам, в чем я позже убедился, просмотрев и кинофильмы, и мюзиклы. И все же педагог пытался добиться от меня невозможного и, заставляя до предела сжимать конторку, надеялся, что эти движения хоть как-то будут соответствовать отчаянным попыткам Клода соединить свою разорванную, раздираемую душу? Может быть... Но спросить уже не у кого. Снова не у кого...

Знакомство с Москвиным не прервалось и на третьем, и на четвертом курсах и осталось навсегда самым сокровенным из много позже осмысленного учебного счастья. Да, я счастлив, что учился в училище имени Б.В. Щукина при театре имени Евгения Вахтангова. Тогда оно еще не было «щукой». Чем бы ни мотивировалась новомодная лингвистика, она не перестает быть пошлостью, которая вымывает из мозгов и душ нынешних студентов не только память о великих артистах и педагогов, но даже и простое понимание творческого подвига Вахтангова, Щукина и всех вахтанговцев.

...Когда я был на третьем курсе, четверокурсница Аня Голубева попросила подыграть ей в самостоятельном отрывке из «Последней жертвы» Островского. Аня - Тугина, я - Прибытков.

- Аня, ты не соображаешь! Ему же за 60! Я не смогу...

- Ничего, парик с бородой приклеишь.

- Нет, не буду...

- А мы Владимиру Ивановичу покажем.

И я сдался. Немедленно, с радостью предчувствуя новую встречу с тайной. Выучили слова. Походили. Посидели. Повставали. По коридору шел Москвин.

- Владимир Иванович, не посмотрите отрывок?

- Пошли.

Он сел за стол, облокотившись, и, глядя вниз, спросил:

- Что играете?

- «Последнюю жертву», - произнесла Аня.

Голова резко поднялась, колючий взгляд почти обжег зачинщицу идеи. Потом негромко сказал:

- Ты, значит, вместо Алки...

Такой же пронизывающий взгляд перешел на меня:

- А ты, значит, вместо отца... Ну, валяйте...

Мы и отваляли. Проговорили все слова, перемещаясь по комнате. Закончили. Замерли. Ждем...

Вообще-то мы знали о спектакле МХАТа, где в «Последней жертве» блистательно играли народные артисты СССР Алла Константиновна Тарасова и Иван Михайлович Москвин. Они создали шедевр незабываемый. Так говорили и писали об этом спектакле. А резкость Владимира Ивановича оказалась настолько необъяснимой, что обескуражила нас, слова Островского говорить было трудно, а уж думать в «образе» вообще не под силу. Мне, по крайней мере.

Ждали мы недолго. Владимир Иванович встал и, не сказав ни слова, ушел. Мы немного посидели и тоже вышли. Месяца два не могли друг с другом разговаривать. Конечно, показывать отрывок на кафедре не стали. Догадались. Сначала пообижались на себя и педагога: «Мог бы что-нибудь сказать, объяснить...». Со временем поутихло. Да и Москвин разговаривал с нами так, словно ничего не случилось. Как будто мы ему ничего не не показывали. Много лет спустя я понял, что не мог он ничего говорить, не должен был. И его молчание тоже стало для меня уроком. Он не мог сказать нам, что мы выбрали сцену, которая находится вне нашего жизненного опыта, а, значит, мы были обречены на вранье. И что мхатовский шедевр основывался не только на таланте Тарасовой и Москвина, но в точности совпадал с их личными переживаниями жизненной ситуации. Не мог он нас хвалить, ибо мы были врунами. Не мог ругать, ибо мы не могли не врать. И еще потому, что есть вещи, которые лучше не знать. И в искусстве, и вне его. Москвин об этих вещах к своему горю знал и оберегал нас, несмышленышей. А таких не ругают и не наказывают в надежде, что когда-нибудь сами поумнеют.

И еще один урок, тоже короткий, меньше часа. Иду я по коридору, навстречу Владимир Иванович.

- Что делаешь?

- Ничего, Владимир Иванович.

- Пойдем, отрывок посмотрим.

Зашли в комнату, там моя партнерша по «Последней жертве» и ее муж собирались играть последнюю сцену из трагедии «Уриель Акоста». После первых слов Владимир Иванович остановил студентов и попросил принести из реквизита колонну. Принесли белую деревянную колонну, метра два высотой. Москвин стал не объяснять, не руководить,

не командовать, а «устанавливать» актеров. (Я вспомнил сейчас же Клода Фролло, но, слушая педагога, тут же забыл об этом). Этот процесс, увиденный со стороны во всех стадиях, помог мне впоследствии понять, чего хотел от меня Владимир Иванович, когда «устанавливал» меня у конторки. Это потрясло меня и направляло потом и в актерской, и в режиссерской работе.

- Аня, встань спиной к колонне вплотную... пятки прижми к колонне и задницу, и спину. Голову закинь и тоже прижми ее к колонне. Запрокинь голову еще больше. Руки опусти вдоль тела, расслабь их до предела. Хорошо. А ты, Уриель, встань перед ней на одно колено, да нет, не на то! И чтобы твое колено «внутреннее» касалось ее колена. Вторую ногу отставь. Да не так далеко! Колено вровень с пяткой. Так... Голову опусти, смотри на носки ее туфель... А теперь говорите слова...

Может быть, за давностью некоторые слова воспроизведены неточно. Но возникшая, вернее, выстроенная мизансцена - картина предсмертного отчаяния, невозможности героев не только быть вместе, но и просто жить - до сих пор стоит перед глазами. Дурацкая колонна, женщина, принявшая яд, мужчина, того не ведающий, но сам готовый к смерти - причем здесь какие-то слова. Подойдут любые. Сама смерть вошла в комнату, стоит за колонной и ждет. Стало страшновато... Редко удавалось мне за 40 лет работы придумать такое положение «тел», когда смысл происходящего на сцене выявлялся без помощи слов. А тогда... Тогда исполнитель Уриеля вдруг поднял голову и сказал:

- Владимир Иванович, у меня здесь пристройка не такая задумывалась, а в этой мизансцене я ее не могу осуществить.

Трезво так сказал, уверенно, с глубоким пониманием теории. Владимир Иванович помолчал, потом неожиданно обратился ко мне:

- Ты видишь?

- Вижу...

- Ты понял?

- Понял, Владимир Иванович...

- Ну, тогда пошли отсюда.

Так же спокойно, как говорил, поднялся и пошел к двери. Я за ним. Он вышел. Я тоже. Слов не было. Не нужны были.

Вот и все мои встречи с Владимиром Ивановичем Москвиным. Я твердо знаю, что не я один сохранил память о репетициях педагога. Твердо знаю, что многие поколения актеров берегут как самое дорогое эти редкие (до боли редкие!) минуты, когда студент начинал ощущать себя актером во время самых обычных уроков в училище - уроков Москвина.

В 1979 году училище отметило 75 лет со дня рождения великого педагога-вахтанговца Владимира Ивановича Москвина. И хотя со времени кончины его прошло более 21 года, зал был переполнен. Ученики почтили память своего учителя. Я же просто хотел передать на бумаге то, что помогало жить эти годы. И еще потому, что настанет время, когда некому будет рассказать о великой вахтанговской школе, о настоящем человеческом подвиге ее педагогов.

Фотогалерея