Шестьдесят лет с Достоевским. "Братья Карамазовы" в Театре "Мастерская"

Выпуск №7-177/2015, Премьеры Санкт-Петербурга

Подарки бывают разные. Григорий Михайлович Козлов сделал себе грандиозный подарок к 60-летнему юбилею: после четырех лет работы выпустил премьеру «Братьев Карамазовых». Или Театр «Мастерская» сделал ему подарок? Словом, они «вручили» друг другу замечательный презент. Козлов уверяет: Достоевский постоянно бродил с ним рядом. Ну, может быть, не все шестьдесят лет. Оставим пару лет на невинное младенчество. Я помню спектакль молодого режиссера в ТЮЗе им. А.Брянцева «Преступление и наказание» 1994 года. Трогательного Раскольникова Ивана Латышева, безумно влюбленного Разумихина Александра Строева и затаенного Свидригайлова Дмитрия Бульбы. За «Преступлением» последовали изящные, тоже тюзовские «Бедные люди» (2006), студенческий «Идиот. Возвращение» с тремя Мышкиными, получившими премию им. В.И. Стржельчика. Спектакль вошел в репертуар Мастерской (2010). И вот, наконец, «Братья Карамазовы», сыгранные вчерашними выпускниками Театральной академии, исполнителями «Тихого Дона». Козлов и его ученики на пустяки не размениваются (правда, между эпопеей «Тихий Дон» и Достоевским показали «Тома Сойера»).

Другое дело, в картинах Гражданской войны, философско-психологическом романе нет потуг на эпохальность, нет желания взобраться на котурны. Козловцам присуще не легкомыслие, но «легкое дыхание», по выражению И. Бунина (кстати, два бунинских вечера Козлов со своими воспитанниками подготовили на малой сцене ТЮЗа). «Легкое дыхание» сказывается и в музыке. «Братья Карамазовы» «положены» на мелодию «Русского вальса» Дмитрия Шостаковича.

Тем, кто ищет у Достоевского «мрачные бездны», не рекомендую идти в театр на улице Народная. Единственная вещь Достоевского, которую никогда не будет ставить Григорий Козлов, это «Записки из подполья». Его не привлекает противоестественное, выморочное в человеке. Козлов хочет видеть поступки человека понятными и, в большинстве случаев, простительными. Достоевского играют сегодня молодые люди, которым слегка за двадцать. Зачем убеждать их в соблазнительности зла?

Собственно, у Достоевского почти все герои молоды. Об этом с изумлением вспомнили, когда Лев Додин с Аркадием Кацманом поставили в Учебном театре на Моховой тех же «Братьев Карамазовых» (1983). И тогда роман Достоевского выглядел неожиданным, однако трагическая муза Додина вела его совсем в другую сторону, чем лирическая муза Козлова.

Ставит ли Козлов эпопею о войне или комедию Островского, им движет любовь к персонажам и актерам. Скажем, Федор Павлович Карамазов. Можно бы в нем, следом за прокурором Карамазовых, подчеркнуть цинизм, сластолюбие. Но режиссер выбирает из речи прокурора упоминание о «жажде жизни». Черта, согласитесь, вполне привлекательная. Георгий Воронин в первой же сцене у старца Зосимы проявляет недюжинный темперамент. Он не ерничает - отстаивает свое достоинство. А у себя дома, вальяжный, в зеленом халате с красной оторочкой, с таким упоением ест курочку, что позавидуешь. Да, он чересчурен во всем. В спектакле мы не узнаем предысторию Федора Карамазова: о его приспособленчестве, садизме. Воронин (Карамазов-старший) - увлекающийся человек с насмешливым глазом. Он не столько сластолюбив, сколько влюбчив. Ну, нравятся ему «босоножки». Что ж тут поделаешь? А если учесть, что герою романа 55 лет, то в этой влюбчивости нет ничего омерзительного. Современный культуролог Владислав Лебедько обнаруживает следующие свойства Федора Карамазова (в статье «Федор Карамазов как символ Нового человека»): «Федор Карамазов одновременно опасен, трогателен, безответственен, мягок, мечтателен, свиреп и глубоко ребячлив». Эта ребячливость очень важна Козлову.

И даже Смердяков, побочный сын Федора Карамазова, в интерпретации Козлова отвращения не вызывает. Смердяков в кино (Валентин Никулин в пырьевском фильме 1968 г.), в театре (Николай Павлов в додинском спектакле 1983 г.) - вырожденец, хотя у Павлова в финале прорезался и трагический надлом. Андрей Горбатов в «Мастерской», как ни странно, обыкновенен. Он идет на убийство Федора Павловича не по болезненной фантазии эпилептика. Перед нами туповато-рассудительный ученик Ивана Карамазова. Если уж он усвоил: «Все дозволено», - то и движется, не сомневаясь, в этом направлении. И чувствует глубокое удовлетворение, когда докладывает «учителю» о хорошо выученном «уроке». Правда, самоубийство при подобной трактовке кажется неожиданным. В то же время как должен поступить верующий, чья вера опрокинута, от которого учитель отступился?

Пожалуй, только Смердяков из всех героев спектакля (и бывший возлюбленный Грушеньки - Поляк) несколько заторможен. Правда, и он склонен иногда к скороговорке. Смердяков и Поляк - оба демагоги. В этом контраст у Георгия Воронина: он играет егозу Федора Карамазова и скучнейшего ясновельможного пана. Любимые персонажи Козлова, напротив, существуют в галопирующем ритме. Ритм отчасти оправдывает противоречия в словах и поступках. Не успеваешь сообразить, что говоришь и делаешь. Поэтому многие эпизоды оказываются смешными (первый разговор Лизы Хохлаковой с Алешей Карамазовым, знаменитая сцена Катерины Ивановны и Грушеньки, сцена Мити и матери Хохлаковой).

Вопрос о комизме у Достоевского - спорный. Некоторые этого комизма за философией, убийствами, самоубийствами, трагическим надрывом вообще не усматривают. Все же читающему внимательно текст сарказм, ирония авторской интонации должны быть заметны. Не говоря уже об откровенно гротескных фигурах вроде Фомы Опискина, Видоплясова, Лебядкина и т.д. В последние годы гротескно-комическое в спектаклях по Достоевскому прорезается чаще. Вспомним «Преступление и наказание» в Небольшом драматическом театре, театре «Кукольный формат». Однако в «Братьях Карамазовых» до сих пор подчеркивали лишь «страсти роковые», игнорируя насмешливый голос писателя.

Само собой, Козлов не ставит «смешного» Достоевского. Он выстраивает жанровые контрасты между эпизодами. Вызывающие хохотки в зале мечтания Снегирева о том, как бы отправить Варвару Николаевну в Петербург и поесть говядинки, сменяются патетическим монологом, а патетический монолог - почти фарсовой сценой Хохлаковой.

И до Козлова предпринимались в театре попытки уйти от «зловещего» Достоевского. Виктор Розов с Анатолием Эфросом выделили из романа («Брат Алеша») «детскую» историю Ильюшечки и штабс-капитана Снегирева. В спектакле Театра на Малой Бронной ощущалась непривычная мягкость. Инсценировка Григория Козлова ближе к Розову-Эфросу, нежели к традиционным версиям «Карамазовых», однако петербургский режиссер идет еще дальше по пути дедемонизации главных героев. Лиза в исполнении Ольги Яковлевой оставалась существом болезненным. Лиза Натальи Шулиной может сидеть в инвалидной коляске или на полу, но при этом комплексами не страдает. Когда она, зажмурившись, выплескивает на Алешу со скоростью звука свою девчоночью влюбленность, это очень смешно и симпатично.

Также комичен эпизод, когда ее мать (Ольга Афанасьева) и Дмитрий (Антон Момот) ведут «разговор глухих». Ему позарез нужны три тысячи взаймы, а дамочка несет всякий вздор по поводу золотых приисков - на прииски молодому Карамазову якобы непременно нужно отправиться. Менее убедительна сцена двух «кумушек» (Грушеньки с Катериной Ивановной). Тараторки при первой встрече вешают друг другу лапшу на уши, прощупывая соперницу.

Козлов категорически отказывается видеть в Грушеньке роковую, демоническую женщину, способную одним взглядом срезать. Не то, чтобы юная красавица Есения Раевская не могла «срезать». Взглянет своими большими, восточными глазами - закачаешься. Скривит губы - в землю врастешь. Змейка и победительница! И все же Есения - Аксинья из «Тихого Дона» взрослее и трагичнее. Грушенька Раевской - очень молодая, запутавшаяся женщина. И никакой в ней нет инфернальности. Ну, тогда это не Достоевский, - скажут знатоки классика.

Я не настолько близко знаком с Достоевским, чтобы четко сказать: это он, а это не он. Предубеждений вокруг Достоевского накопилось множество. Каждый знает, как надо его ставить. Что касается уважения к первоисточнику, то редкий театр столь внимателен к тексту, как «Мастерская». Листая страницы романа, режиссер и художник Михаил Бархин отдергивают и задергивают две черные занавеси, «приоткрывая» чуть ли не все эпизоды «Братьев Карамазовых». Скорее, мы плохо помним Достоевского, промахивая целые главы в поисках триллеровской истории.

Монолог Мити из третьего акта вызвал в зале оторопь. Митя рассуждает о побеге с этапа в Америку. Фразы про Америку звучат, словно выдернуты из современной патриотической статейки. Но все это есть у Достоевского. Другое дело, почти всю публицистику (к примеру, длиннейшие речи адвоката и прокурора на суде) Козлов опускает. Его интересуют не социальные теории о русском менталитете - течение жизни во всей ее изменчивости и неожиданности.

Козлов не ищет странности, мистицизма, отвергает театральную бутафорию, грим. Старец Зосима - не седобородый мудрец. Возраст, как и в «Тихом Доне», рисуется психологическими средствами. И хотя Андрей Аладьин (Зосима) не старше своих сокурсников, его лицо (без наклеек) излучает свет мудрости, тепло. Запоминаются даже не интонации, а тонкая полуулыбка понимания. Старец кажется изваянным прекрасным скульптором.

В скромной рецензии даже одной фразой не охарактеризуешь 23 действующих лица спектакля (не считая бессловесно-танцевальных «девок в Мокром»). Но, разумеется, три брата верховодят в каждом эпизоде сценической композиции. «Портреты» братьев Карамазовых выполнены в разной «технике». Алеша (Федор Климов) с его мягкостью и добротой - акварелью. Пробивающиеся мальчишеские усишки, несмелая улыбка, неловкие жесты. Козлов не пытается проникнуть в неосуществленные планы Достоевского: продолжение романа с Алешей в качестве террориста-цареубийцы. Когда Алеша говорит не без гордости: «Я ведь Карамазов», - это звучит по-детски наивно. Лучшие эпизоды младшего брата - сцены с Лизой и капитаном Снегиревым (Дмитрий Жидков). Да и в штабс-капитане не увидишь диковатого взгляда исподлобья, как в свое время у Льва Дурова эфросовского спектакля. Попытки Алеши восстановить гармонию в отдельно взятом круге вызывают сочувствие, пусть и нереалистичны.

Иван Карамазов - иной. Перед нами жесткий карандашный набросок. У Кирилла Кузнецова Иван - сумрачный наблюдатель с сардонической усмешкой. Ему хочется, но не удается быть над схваткой. Опять же гротескность, фантастичность из спектакля убрана. Сцены с чертом нет. Иван - ложный идеолог, не понимающий, к чему могут привести его идеи. И когда понял, безумие закономерно. Кроме того, человек бахвалился своим рационализмом, а сам оказался влюблен в Катерину Ивановну, как мальчишка. Видимо, потому они и сошлись, что Катерина Ивановна (Софья Карабулина) тоже носительница ложных идеологем. Не случайно в первой сцене Козлов заставляет ее быть нарочито выспренной. К финалу это наносное спадает.

Неоднократно отмечалось, герои Достоевского - идеологические «конструкции», поставленные в предельные обстоятельства. Козлов как режиссер-психолог наращивает «мясо» на эти конструкции. Писатель оперирует словом - режиссер живыми людьми.

И самый живой - Дмитрий Карамазов. Его «портрет» написан маслом. При всей ансамблевости «Братья Карамазовы» вряд ли состоялись бы без Антона Момота (хотя в програмке значатся еще два исполнителя роли: Андрей Аладьин, Гавриил Федотов). Грушенька права, когда выкрикивает в Мокром: «Сокол вошел». Действительно сокол. Театр «Мастерская» располагает единственным в Петербурге героем-любовником. Может быть, он и не идеальный красавец, но в крови огонь, глаза сверкают. Током бьет. Движенья стремительны. Момот заряжает зал энергией. Как за таким не пойти на каторгу?! Антон Момот и Есения Раевская - сложившийся дуэт и в «Тихом Доне» (Мелехов и Аксинья), и в «Братьях Карамазовых».

Но затейливая психологическая ткань и лихорадочный темп имеют и оборотную сторону. В течение пяти с лишним часов выдержать одинаковое напряжение не всегда удается. Спектакль подвижен. Завтра он может быть совершенно иным. Скажем, на премьере финал третьего действия был эмоционально несколько опущен. Но тут еще «виновато» и следование за автором. Козлов сохранил в инсценировке обширный эпилог, а эпилог, что ни говори, последействие. Обычно его купируют, завершая спектакль эпизодом суда.

Но даже при относительной «успокоенности» предпоследней сцены с Митей ощущение значительности происходящего не покидает (завершается действие похоронами Ильюшечки).

Режиссер шел к «Братьям Карамазовым» всю творческую жизнь. Это самое масштабное его обращение к Достоевскому. В свой рубежный год Григорий Михайлович считает, что итоговое, хотя мы-то думаем, далеко не последнее.

Слова «масштабное», «итоговое», вроде бы, не подходят далекому от излишнего патетизма режиссеру. Прошла неделя после премьеры «Карамазовых». На юбилейном вечере в Доме актера Лев Додин, Ольга Антонова и другие единодушно удивлялись: откуда же взялись 60 лет? Ничто не предвещало. А ведь надо именовать руководителя «Мастерской» мэтром. Как он, будучи по своим манерам вечным ребенком, вдруг стал крупным постановщиком, опытным педагогом? Как он справляется со своей большой театральной семьей и эпопеями?

В концерте-чествовании (продолжительностью четыре часа) помимо губернаторских и прочих официальных поздравлений было много шуток, подначек. Большой театр кукол, например, подготовил пьесу в гоголевском стиле о том, как Козлов во сне утратил не нос - свои легендарные усы. По сцене и залу Юсуповского особняка бегали многочисленные двойники Григория Михайловича со знаменитыми черными кудрями до плеч и вышеупомянутыми усами. Десяток красоток (ими славен курс Козлова), слегка прикрытых полотенцами, пели жеманно «Хеппи бездей ту ю...», а их сменяли тетки в ватниках из колонии строгого режима (Театр на Литейном). Но как бы ни шутили над юбиляром, во всех выступлениях звучала мысль: «Как можно Гришу не любить!?» В финале многоголосый хор учеников, актеров Козлова с нежностью выдохнул: «Гри-и-ишенька!»

Фото Петра ПРАЙСА

Фотогалерея