Пушки грохотали, но музы не молчали!

Выпуск №9-10 - 179-180/2015, К 70-летию Победы

Шел один из самых мрачных периодов военного времени - осень 1942 года. Тбилиси был переполнен толпами голодных беженцев с Северного Кавказа, ранеными из бесчисленных госпиталей, остервенелых морских пехотинцев из разбитых и формируемых частей, многочисленных истребительных отрядов, не говоря уже обо все увеличивающейся «критической массе» эвакуированных, несчастных и оборванных.

И в это беспросветно тяжелое время в большом зале Дома офицеров на проспекте Руставели, с тщательно занавешенными окнами (чтобы ни лучика света не вырвалось), раздавались взрывы хохота, крики «бис», звучали красивые мелодии, на сцене любили, ревновали, ссорились и мирились красивые люди в ярких необычных костюмах. Они пели и танцевали, острили, обаятельно валяли дурака, смешили и заставляли пришедших на представление людей забыться на два-три часа...

В тбилисском гарнизонном Доме офицеров открылся театр Оперетты! Мы с моим другом лейтенантом Виктором ходили на все постановки, когда по билетам, а когда и без, пользуясь известными нам внутренними переходами из биллиардной на первом этаже во дворе в фойе театра на втором этаже. Если этот проход был перекрыт, мы из кинотеатра Дома офицеров, выходящего на боковую улицу Бесики, пробирались прямо на небольшую сцену, нахально пересекая ее под носом у монтировщиков декораций, функции которых исполняли обычно выздоравливающие раненые бойцы.

Репертуар нового театра был очень большой и состоял, в основном, из венских оперетт. Премьеры игрались не реже одного-двух раз в месяц. Все названия наверняка были много раз играны в разных театрах страны бежавшими и собравшимися в Тбилиси профессиональными опереточными актерами, так что репетиций много не требовалось - собирались, условливались о примитивных мизансценах, наскоро проходили текст (у них он назывался «прозой») и повторяли с концертмейстером музыкальные и танцевальные номера. Дело облегчалось еще и тем, что партнерами были, как правило, супруги: «герой» и «героиня», «простак» и «субретка», «комик» и «комическая старуха». Иногда супругой «героя» оказывалась «каскадная».

Намного труднее было с декорациями и, особенно, с костюмами. Своих платьев у актеров был минимум, бежали от немцев, в чем были. Но при всем при этом почти все женщины все же ухитрялись взять с собою одно вечернее платье, а мужчины - свой «производственный костюм» - фрак... Этим, преимущественно, и обходились, ведь шить все равно было не из чего.

Актрисы старательно пытались разнообразить свои туалеты, меняя на единственном платье то воротничок, то пришпиливая к нему шлейф из госпитальной марли, окрашенной госпитальной же марганцовкой, или, на худой конец, фестон, срезанный с дивана в фойе. Мы с другом по глупости с бессознательной жестокостью радовались, когда «ловили» актеров на этих трогательных, как я сейчас понимаю, ухищрениях. Кроме фраков и вечерних платьев, в ходу были всевозможные военные кители, которые с помощью крашеных под аксельбанты веревок и кистей со знамен превращались в экзотические мундиры для героев и простаков.

Декорации всех спектаклей тоже составлялись из весьма ограниченного набора деталей, одного-двух окон, пары дверей, нескольких ширм-вставок и двух комплектов клубной одежды сцены - черной и темно-малиновой. В антракте окна и двери переставляли на другое место и меняли кулисы и задник на другой цвет. Труднее приходилось, если по ходу действия был необходим лес или, чаще, сад. В этом случае обычно ставили пару пальм в кадках из фойе. Откуда была взята на сцену мебель, мы узнавали моментально, так как были вхожи во все кабинеты и служебные помещения Дома офицеров. Для обычных «салонов» стулья и столы брали из бухгалтерии, а если действие происходило во дворце графа или князя, то на сцене появлялись диван и кресла из кабинета начальника Дома офицеров. Варьировалось это все с помощью больших ваз с цветами или без, чехлами и всякими тряпочками.

Теперь о главном. О труппе. Я пересмотрел столько спектаклей в этом театрике, что и теперь, более, чем через семьдесят лет, могу назвать подавляющее большинство солистов Тбилисской оперетты военного времени.

Героев было несколько. В благородном ковбое Джиме Кеньоне первым я запомнил артиста Смородинцева. Уже немолодой, несколько сутуловатый баритон характерного тембра, Смородинцев был неплохим актером. Удавалась ему сцена в «Марице», когда Тассило с издевкой разыгрывает надменного Популеску. Помню я его и в других ролях. Когда через несколько лет театр закрыли, он, к этому времени уже заслуженный артист ГССР, единственный из всей труппы был взят в Русский драматический театр им. А. Грибоедова, где я его и встретил, когда ставил там свой дипломный спектакль.

Героем-тенором был молодой и обаятельный Иван Божко. Помню я его больше в украинских опереттах - «Запорожце за Дунаем», «Шельменко-денщике», «Наталке-полтавке». Хорош он был также и в «Ярмарке невест», «Коломбине», «Веселой вдове». В последней Божко пел Россильона. Голос у него в среднем регистре был не очень интересным, но верха сильные, он так легко брал «си» и «до», что на его спектакли стали приходить любители оперы, а за ними и оперные певцы.

С Иваном я через несколько лет встретился в Краснодаре, когда принял Театр оперетты, и он играл во многих моих постановках. Пел он уже похуже, но был по-прежнему обаятельным и улыбчивым.

Через некоторое время появился еще один герой, громадный, мощный, с грубыми чертами лица, со звучным голосом, тоже грубоватым. Был он мало артистичен и особым успехом не пользовался, хотя поклонниц было достаточно, что для военного «безмужчинья» естественно. Звали этого опереточного Портоса Макалоюнас.

Наиболее соответствовал понятию премьера театра приехавший позже других певец Юрий Павловский. Невысокий, приятной наружности, с легким и также приятным баритоном, он непринужденно держался, отлично носил фрак и хорошо «подавал текст». Понятно, что Павловский быстро затмил остальных героев. Мало того, он стал главным режиссером театра. Впрочем, этой стороны его деятельности ни я, ни остальные зрители не замечали, как и вообще наличия в спектаклях режиссерского начала. Женой Павлова была замечательная опереточная артистка Любовь Рогова. Но о ней - позже и поподробней.

Актрис на роли героинь было две. Одну я начисто забыл, что очень странно, так как она была красива и с хорошей фигурой. Это я помню по постановке «Раскинулось море широко», одного из редких в репертуаре советских спектаклей (авторы, помнится, Вишневский, Крон и Азаров), где героиня, советская разведчица, на мостике корабля сбрасывала плащ и в купальнике прыгала за борт... Хоть убейте, не помню ни имени, ни фамилии. Впрочем, погодите... Нет, что-то вспоминается, - кажется, ее звали Ольшевская.

Вторую героиню, изящную хрупкую блондинку, помню по многим ролям. Наибольший успех она имела в роли юной Роз-Мари (вообще, многих актеров я вспоминаю именно в этом спектакле, по-видимому, он был поинтереснее других). Кромм, так звали эту артистку, была трогательной и непосредственной, пела свежим и чистым голоском и отлично танцевала. Очень сильно проводила она сцену финала второго акта, когда Роз-Мари «индейской песней» предупреждает своего любимого Джима об опасности, жертвуя своим счастьем. Хороша была Кромм (странная фамилия, правда? Недаром запала в память) и в «Голубой мазурке», и в «Коломбине». На ее спектаклях всегда бывала толпа офицеров с букетами, неловко топающих по хлипким мосткам на сцену, чтобы лично вручить цветы артистке. Тогда не было принято кричать «браво», а в знак удовольствия после арии или танцевального ухода топали ногами и вопили «бис!» Кромм доводилось слышать эти крики частенько.

Почти через полвека я ставил «Мишку-аристократа» в Пятигорском театре музкомедии. И в перерыве репетиции мое ухо выхватило из разговора двух артисток имя Кромм. Я немедленно встрял, и через минуту уже знал, что это - та самая Кромм, что она жива и живет здесь, на Кавминводах. В ближайший выходной день я с большим букетом входил в дом бывшей героини Тбилисской оперетты далекой военной поры. Я волновался. Какой окажется Кромм через пятьдесят лет? К моему удивлению (и радости) я увидел моложавую элегантную дамочку, в хорошей физической форме, с милой улыбкой приветствовавшую своего гостя, не скажу - нежданного, ибо ее предупредили о моем визите. За чашкой кофе в ее скромной квартирке, увешанной портретами хозяйки и многочисленными фотографиями и старыми афишами, мы предались воспоминаниям... Кромм была удивлена и тронута тем, что я сохранил в памяти ее роли, партнеров, спектакли. А я как будто снова перенесся в незабываемое время моей юности...

Вернусь, однако, к Театру оперетты Дома офицеров.

Супружеская пара актеров Лобанов и Астафьева запомнилась, скорее всего, тем, что была занята во всех спектаклях. Она была внушительной комплекции, попросту говоря, тяжеловесна, но танцевала вполне прилично. Сравнительно приемлема Астафьева была в ролях каскадных, что же касается субреток, то даже самые снисходительные зрители предпочитали видеть в ролях Лизочек и Стасси скорее некую артистку балета, изредка их игравшую, чем дебелую матрону Астафьеву. Любимой ролью Астафьевой была Ванда, красавица-индианка в «Роз-Мари». Она играла ее, густо намазавшись морилкой и воткнув, куда только можно, пучки перьев.

Лобанов был типичным опереточным простаком, каких впоследствии я видел множество, и в каждом, - и в краснодарских Крыжановском и Богородицком, и в московском Аникееве - узнавал я знакомые повадки и интонации: бодрые, ликующие, с выкриками и глупым жизнерадостным смехом... Танцевал Лобанов прекрасно и его дуэтные подтанцовки с Астафьевой часто бисировались. Все образы, которые изображал (здесь тавтология, но она уместна) Лобанов, были похожи как стертые пятаки. Но, скажем, Адоляра в «Голубой мазурке» он играл симпатично. Вообще этот спектакль качественно выделялся. Особенно, когда в состав исполнителей вошла Любовь Рогова.

Кажется, именно в «Голубой мазурке» особенно блеснул замечательный комик этого театра, имя которого я, к большому сожалению, вспомнить точно не могу. Вернее всего, Любинский. Он был маленький живчик, некогда, по-видимому, полненький, но в обстоятельствах военной голодухи заметно похудевший. Позже, вспоминая этого любимца публики, я осознавал, что у него было достаточно и штампов, и штучек-дрючек, безошибочно вызывающих дружный смех и даже ржание зала, то есть не всегда хорошего вкуса. В этом он был вполне в эстетике оперетты того времени, не уступая другим великим российским опереточным комикам - московским Ярону и Алчевскому, свердловскому Дыбчо, ленинградским Янету и Ростовцеву, ростовчанину Бенскому, краснодарцам Александрову и Лусиняну.

В маленьком тбилисском комике подкупало почти детское простодушие, какая-то наивная вера в серьезность происходящей на сцене чепухи. Помимо танцевальности, он виртуозно владел телом, применял неожиданные падения, забавные прыжки и кувырки. Любил говорить с каким-нибудь акцентом ( в «Голубой мазурке» - типично польским). Ну и, естественно, никогда не останавливался перед отсебятиной, чаще всего удачной и уморительной. Без его импровизированных (а, может быть, продуманных?) текстов один из спектаклей просто невозможно было бы смотреть: руководство Дома офицеров ультимативно потребовало от своего театра поставить сатирическую оперетту на военную тему. Какие-то самодеятельные халтурщики за несколько дней сляпали фантастически беспомощную пьесу, кто-то из духового оркестра подобрал (или придумал) музычку, актеры за несколько же дней разучили и показали к какой-то дате «актуальное произведение». Даже мы, юные поклонники Театра оперетты, пересмеивались и пожимали плечами, наблюдая это действо, с живыми манекенами в немецких мундирах и в советских кителях, с картонными персонажами, разговаривающими плакатными лозунговыми текстами. И только один актер смог создать сколько-нибудь живой образ из своей бездарно-карикатурной роли, комик по имени Любинский.

Он смог силой своего таланта приподняться над удручающей пошлостью роли какого-то немецкого шпиона, и во многом благодаря искрометной импровизации, всегда смешной и почти всегда - по делу.

Очень хорош был наш маленький комик в забытой ныне смешной оперетте «Ярмарка невест». Помню сцену на пароходе, когда, опасаясь крушения, он надевал на себя большие пузыри: они неожиданно в самые неподходящие моменты лопались с громким неприличным звуком, а он панически пугался. Зал плакал от смеха.

Постоянной партнершей Любинского была маленькая пожилая актриса по фамилии Яковлева. Она была интеллигентна, отлично произносила текст, хорошо танцевала и была вполне на месте в своем амплуа комической старухи. Но запомнилась она больше всего тем, что во всех своих ролях неизменно выходила на сцену с маленькой живой собачкой на руках.

Когда после войны я приехал на каникулы в Тбилиси, любимого комика в труппе уже не было. Мне рассказали, что он умер, причем трагически: будучи нетрезвым, упал на улице и не встал... Вспоминали его часто и с доброй улыбкой. А спектакли много без него потеряли.

Комические роли теперь исполнял актер по фамилии Зон. Он был крепким профессионалом, играл уверенно и напористо, тоже болтал отсебятину, иногда удачную, имел кучу своих приемчиков и «штучек». Зал хохотал, а мне, хотя я смешлив, было не смешно. Мне вспоминался маленький Любинский...

Единственной подлинной звездой в Тбилисской оперетте была Любовь Рогова. Впервые я увидел ее в «Марице». Заглавная роль была не по ее вокальным возможностям. Однако, никому это не приходило в голову, настолько музыкально и артистично Рогова справлялась с трудностями партии. А уж в диалогах и вообще в прозаических сценах ей не было равных не только в этом театрике, но и, пожалуй, в Русском драматическом театре им. А.С. Грибоедова, где к этому времени молодые героини что-то перевелись.

Рогова была красива, хорошего роста, с гибкой фигурой. Природа одарила ее талантом и бурным, буквально захлестывающим темпераментом. Подчеркиваю это, так как опереточные актеры чаще всего наигрывают, изображают темперамент, не обладая им. Если к этому добавить, что она имела высшее, хотя и не оконченное, актерское образование, полученное в Ленинградском театральном институте, можно представить себе, как выделялась Любовь Рогова в тбилисской опереточной труппе.

Лучшей ее ролью я считал опять же Ванду в «Роз-Мари». Как дивная экзотическая птица врывалась Ванда в салун золотоискателей, в страстном танце кружилась вокруг Аулея, пела чарующим голосом с какими-то странными «нездешними» интонациями.

Очень сильно проводила актриса последний акт, со вставным номером «танго Ванды». «Не покидай меня, Аулей!», - с отчаянной мольбой пела она злодею-золотопромышленнику, и зал замирал, захваченный силой ее отчаяния. А потом она также отчаянно бросалась в танец, и зал восхищенно ахал и разражался шумными аплодисментами.

Успех наша «героиня-каскадная», так называлось ее амплуа, имела оглушительный. Кроме обычного, в большей своей части офицерского зрителя, зал на спектаклях Роговой заполнялся пылкими кавказскими мужчинами, хотя и призывного возраста, но вполне штатскими. Они бурно «отхлопывали» все ее появления и уходы, тем более, танцевальные, вопили «бис» и подносили букеты не чета офицерским. Не редкость были и корзины, в которых среди цветов виднелись бутылки и коробки конфет. И это в голодную военную зиму, когда и хлеб был не частым лакомством... А по слухам, в таких корзинах попадались вещи и поценнее конфет, - кольца, браслеты, сережки. Золотые. Кавказцы - народ щедрый.

В тени Роговой, как на творческом (а, кроме описанных, следует упомянуть еще такие блестящие ее работы, как Мариэтта в «Баядере» и Грета в «Голубой мазурке»), так и на всех других фронтах, постепенно оказались все актрисы тбилисской труппы...

Успех очаровательной Любы Роговой у офицеров всех родов войск сыграл неожиданную шутку со мной. Как-то я приехал на каникулы в Тбилиси и, конечно, посещал вместе с другом оперетту. После одного из спектаклей, кажется, это была «Коломбина», я пришел в восторг и долго разбирал игру Роговой с точки зрения системы Станиславского... Витя, мой друг, все терпеливо выслушал, а потом предложил: а ты это ей напиши! Я пришел домой и тут же написал «рецензию», очень подробную и, конечно, комплиментарную. На следующий день я уезжал. Витя забрал у меня рецензию и обещал лично ее передать. С тем я и уехал.

Примерно через месяц я получил из Тбилиси письмо. Оно было... от Любови Роговой! Точный текст его я уже не помню, но врезались в память последние слова: «Меня очень заинтересовал ваш анализ моей игры, и я хочу за него поблагодарить вас, - может быть, моего будущего режиссера»... Запомнил я эти слова оттого, что мне очень смешно сделалось: я, ученик Кнебель и Попова, и вдруг - режиссер оперетты?!

Но вот прошло года два, я окончил ГИТИС и волею судьбы получил назначение в ... Краснодарский театр оперетты... Он в тот момент гастролировал по Украине, и я догнал театр в Бердичеве. Вечером после спектакля меня представили труппе. Среди актеров, к своему удивлению, я увидел Рогову (в том спектакле она была свободна). Директор А.А. Исагулян нас познакомил. Люба задумалась: «Мне откуда-то знакома ваша фамилия», - сказала она. Я напомнил ей про давнее письмо с «рецензией» на ее творчество. «Да да, припоминаю, - улыбнулась она. - Мне его принес смешной такой лейтенант. Он меня еще на ужин приглашал». «Спасибо за ваше ответное письмо», - сказал я. «Я вам не писала!» - удивилась Рогова, но тут Исагулян представил мне другого актера, и разговор прервался.

Я все понял. Витя воспользовался письмом, чтобы познакомиться с прелестной Роговой, а потом ему пришла в голову мысль разыграть меня, и он написал ответ от ее имени, причем так искусно, что я принял его за чистую монету. Мало того, он «угадал», что я окажусь ее будущим режиссером! Вот так, как говорится, «сон в руку»! В течение многих лет Люба играла почти во всех моих постановках...

Сейчас о Театре оперетты, стихийно возникшем в войну в Тбилиси, мало кто помнит, от него не осталось афиш, рецензий, фотографий. Только несколько театральных программок на плохой бумаге. И воспоминания о минутах радости во времена горя и слез.

Фотогалерея