Крестный путь - театральный круг

Выпуск № 1-181/2015, Гость редакции

В августе Владимиру Алексеевичу Андрееву исполнилось 85 лет. Сердечно поздравляем известного артиста театра и кино, режиссера, педагога и предлагаем вашему вниманию беседу с ним Галины Смоленской.

Г.С. : Прочла у вашего учителя Андрея Михайловича Лобанова: «Театр нужно любить, даже если он этого не достоин». Владимир Алексеевич, неужели до сих пор любите?

В.А.: Театр? Не знаю. Я не могу без него просто, и все. Мне посчастливилось, я мальчишкой бегал в Камергерский переулок смотреть спектакли МХАТа, вернувшегося из эвакуации. Еще война не кончилась. Мать работала на оборонном заводе, им приносили билеты, и я стал ходить по театрам. Мне было тринадцать, когда во МХАТе увидел Хмелева, удивительных Андровскую, Еланскую, Гошеву, Степанову, Добронравова, Топоркова, совсем молодого Маcсальского...

Андрей Александрович Гончаров незадолго до смерти говорил: «Я уйду из этого мира с главной моей театральной любовью в душе - Художественным театром тех лет». Вот и для меня так же - декорации Дмитриева, режиссура Немировича-Данченко, атмосфера, им созданная в чеховских спектаклях, - наверное, тогда я и стал понимать, что такое режиссура. Лобанов рассказывал, как Немирович занимался поиском атмосферы. Это было особое действо. Выходил на сцену актер, Немирович спрашивал: «Откуда вы пришли? Зачем? Что там на улице?» Для меня это был именно тот театр, который теперь мало кому нужен. Сегодня стали разбивать саму идею психологического театра, и я подумал: а кто виноват? Мы! Представители психологического театра. «Мы» - это чтобы никого не обидеть. Значит, мы перестали быть интересными. Значит, скучно. Значит, в своей «технологии» человеческой и сердечной остановились, стали повторяться. И сами стали не щедрыми.

На сцену меня благословила сама Варвара Николаевна Рыжова. Представляете, что это для меня значило? Мне шестнадцать лет, я собираюсь стать артистом, никто не верит в это...

- А почему вы собрались стать артистом?

- Потому что понимал, ни физиком, ни математиком мне не быть. И потому, что однажды прочитал томик чеховских рассказов, каждый из которых просто просил: сыграй меня или прочитай вслух. А в классе у нас был Леша Головин - большой такой парень, повзрослевший раньше всех, у него уже бас прорезался. И вот он мне однажды предложил вместе «делать сцены». И мы делали. Из «Леса» Островского - я, конечно, Счастливцев, потому что был тогда в два раза ниже его, а он - Несчастливцев. Потом мы играли чеховскую «Хирургию», он был эскулапом сельским, я - дьячком с больным зубом. И стали мы первыми артистами школы номер 265, что на Скорняжном переулке, угол Домниковки. Старинное здание красного кирпича, похожее на замок. А потом из эвакуации стали возвращаться московские актеры. И наш директор школы Николай Иванович Лукин говорил: «В субботу всем, кто сможет, принести по рублю. У нас будут артисты!» И приходили - из Художественного театра, из Малого, Камерного, Еврейского. Директор наш был большой любитель театра. В нашей школе вообще были люди уникальные. Некоторые еще ходили в пенсне. Учитель химии Николай Георгиевич, человек острый, артистичный, похожий на героя чеховской юморески. Физик Евгений Евграфович, на костылях, большой, грузный, грустный человек. А учительница литературы меня не любила, хотя признавала, что стихи я читаю лучше других. Она к этому относилась скептически, наверное, потому, что сама любила декламировать. У нее был любимец в нашем классе, Вольф Долгий, он чуть картавил, пришепетывал, но потрясающе писал сочинения, был грамотен удивительно и стал писателем. И она просила: «Вольф! Прочитайте!» И тот штаралша и шитал... И она упивалась! (Смеется.) Атмосфера в школе была потрясающей, она рождала искусство. На экзамене по химии преподаватель спрашивал: «Андреев, камерный способ добычи серной кислоты?» Я что-то бормотал, и тогда учитель физики вступался: «Перестань мучить его! У него в голове не камерный способ, а Камерный театр!» И мне ставили тройку по химии.

Так мы разыгрывали школьные сценки, а субботним или воскресным вечером смотрели, как на сцену выходили великий Москвин с Тарасовой. Они играли из «Последней жертвы». Мы были уже классе в девятом, и в зале те, кто повзрослей, они всегда все знали, перешептывались: «А вы знаете, что она от мужа ушла? Ушла от Москвина, к какому-то генералу! Поэтому и сцена звучит по-особому трагично...»

Я сейчас уже забыл, когда в первый раз увидел Михоэлса. Увидел Михоэлса! Он играл сцену из «Короля Лира». В роли Шута - выдающийся артист Зускин, я его потом видел в кино, он играл адмирала, турецкого пашу, и очень мне нравился. Артист он был не меньше, чем Михоэлс. Из тех юношеских лет это застряло в памяти навсегда, вот это восторженное «А!». Удивительный мир театра. Я говорил себе - если не попаду в театральное училище, но случилось так: мама договорилась со знакомой, и меня согласились прослушать две удивительные женщины, актрисы Малого театра - Варвара Николаевна Рыжова и ее сестра Елена Николаевна Музиль. Принимали они меня в двухэтажном домике на пересечении Старопименовского и Воротниковского переулков, там жили Гоголева и семья Рыжовых. Читал я им монолог Бориса Годунова: «Достиг я высшей власти, шестой уж год я царствую спокойно, но счастья нет в моей душе». До сих пор помню. Никогда не играл, а помню... Я так поверил в предлагаемые обстоятельства, что упал в обморок! И Рыжовы давали мне капли, чтобы в чувство привести. Потом читал Чехова, все, что знал наизусть. И Варвара Николаевна благословила меня: «Иди, учись». И стали они с сестрой спорить, кто я, герой-премьер или характерный. Забыли про меня и спорили. Так что дорога мне была в Малый театр.

Но Ролан Быков (он был на год старше и учился в Щукинском, мы с ним познакомились в театральной студии, в переулке Стопани, маленький, умный, талантливый) сказал: «Постарайся попасть в ГИТИС к Лобанову. Он там курс набирает». Андрей Михайлович Лобанов - имя удивительное! Он был истинным чеховским интеллигентом. Совестью театрального мира. Это было особое время. В Ермоловском театре служили люди, отсидевшие в сталинских лагерях и вернувшиеся в пятидесятых. Вы знаете, что ни в одном театре России не пересажали столько актеров, как в Ермоловском?

Лобанов набирал курс вместе с молодым Гончаровым и Варварой Алексеевной Вронской, настоящей мхатовкой, деликатнейшим человеком, с тонкой папироской и грустными глазами, теперь таких уж нет... Я читал «Злого мальчика» Чехова, и профессор Елизавета Федоровна Сарычева, заведующая кафедрой сценической речи, прервала меня из зала: «Молодой человек, что вы все прибавляете междометия, возгласы, ничего этого у Чехова нет!» Лобанов, осторожно посмотрев в ее сторону, тихонько сказал: «Дайте ему договорить, пожалуйста. Вот так, как у него сейчас получается». И я был ему благодарен. А потом уже в сторону Елизаветы Федоровны читал стихи: «При всем при том, при всем при том, при всем при том и ЭТОМ! Бревно останется бревном, а Роберт Бёрнс - поэтом!» И так поглядывал на нее... И был принят.

На четвертом курсе, в самом начале года Андрей Михайлович сказал: «Ну Володя, хочу предложить вам место в Ермоловском театре. Пока есть только ставка артиста вспомсостава, но потом что-нибудь придумаем».

- А кто все-таки оказался прав в споре у Рыжовых - характерный вы или герой? Я впервые увидела вас в роли Царя Салтана в детском фильме. Такая была радость от вашей игры, таким юмором светилась роль, яркая, - конечно, характерная!

- Великий Хмелев считал, что нехарактерных актеров не бывает. Если артист нехарактерный - он резонер, он скучен. Актер должен уметь всякое. Надо сказать, что характер-то искать всегда интересней. Даже не искать - почувствовать, пойти навстречу. А Вахтангов? Когда ему говорили: «Что же, Евгений Багратионович, у вас артистки все молодые да красивые, молодые да красивые, а кто старух играть будет?». «Молодые и красивые!» - отвечал Вахтангов.

- А как случился переход от актера к режиссеру?

- Однажды ко мне пришли мои товарищи по театру: «Давай сделаем внеплановый спектакль». Я говорю: «Давайте, а кто режиссер?». «Режиссер - ты». «Я сам не управлюсь» «Управишься». Выбрали рассказ Бориса Горбатова «Мы и радист Вовнич». И создали свой спектакль. Молодые все были. Возникали споры, и актриса, игравшая героиню, всех заводила и за спиной говорила: «Ничего не получится!» А мы сыграли!

- Это какой год?

- Было мне тогда лет двадцать пять-двадцать шесть. Год 1956. А потом вернулась из ссылки княжна Эда Юрьевна Урусова, и Александр Шатрин предложил мне поставить с ней спектакль по пьесе Афиногенова «Мать своих детей». Начинались шестидесятые. Мы встретились с Эдой Юрьевной. Она работала чудесно. Как она играла! Настрадавшаяся женщина, сколько пережила - и смерть мужа, и ссылка многолетняя... Это была моя вторая режиссерская работа. Потом Шатрин предложил поставить «Бал воров» Ануя. Спектакль прошел много раз. А какие там играли артисты! Ученики Лобанова, Хмелева, Марии Осиповны Кнебель - они еще были тогда в силе. Всеволод Якут, Валерий Лекарев - создатели Ермоловского театра, молодая Наталья Архангельская, совсем юная Саша Назарова, сейчас известная народная артистка. Музыку написал Эдуард Артемьев, он тогда только начинал, это сейчас он великий, видимся редко, а во всех моих первых спектаклях была его музыка. Счастливое время! Я еще не был главным режиссером. Но все, наверное, подвигало к тому...

Однажды поздно вечером, настроение было неважное, мной «овладело беспокойство, охота к перемене мест», снова пришли ко мне ермоловцы. Говорят: «Не пора ли тебе стать главным режиссером театра? Не сегодня-завтра будет решен вопрос в управлении культуры, пришлют со стороны». Я говорю: «Что, так приду и скажу: "Давайте буду главным режиссером?"». «Нет. Это решение коллектива».

Семидесятый год. Большой праздник в стране, и мы решили отметить его по-своему. Незадолго до этого я прочел статью о Борисе Лавреневе. Дворянин настоящий, он принял революцию, а потом разочаровался в ней. И я поставил спектакль «Разлом». Якут играл капитана Берсенева, Боря Быстров - молодого революционного матроса Годуна, а Юрий Медведев, чудесный, характерный, комедийный актер, играл мерзавца боцмана. Поставил я этот спектакль и был назначен главным режиссером Ермоловского театра. Самым молодым тогда главным режиссером в стране.

- А как вы оказались в Малом театре?

- Придумывать или правду говорить? Или полуправду?

- А как хотите.

- Врать тут не надо, да и стыдиться нечего. Но ведь не все можно, даже искренне, людям отдавать... Я активно работал и в Москве, и за рубежом. Прихожу однажды в свой театр, мне говорят: «Вас Царев ждет...» Боже мой! Царев! А навстречу идет Иван Иванович Соловьев - один из основателей Ермоловского театра, человек честный, острый, ученик Хмелева, спрашивает ревниво: «А что здесь делает этот старец?!» Подхожу к своему кабинету, вижу: Михаил Иванович Царев, председатель ВТО, генеральный директор Малого театра, большой актер и личность серьезная, сидит тихо, ждет. «Владимир Алексеевич, извините, я так нежданно-негаданно. Малый театр приглашает вас ставить у нас спектакль». И я поставил «Берег» Бондарева. Вещь пронзительная: вчерашний солдат, а ныне известный писатель едет в Германию на литературный симпозиум, а рядом с ним тоже писатель, но у него есть и другое «увлечение» - приглядывать за своим товарищем. Меня эта тема и увлекла - хватит наблюдать! Хватит давать нам инструкции! Мне так понравилась пьеса! И, видимо, спектакль получился - и кассовый успех был, и зрительский, и Госпремию дали. Играли и Витя Коршунов, и Юрий Соломин. Нелли Корниенко - удивительная актриса. Наташа Вилькина, Кенигсон! Я встретился с ними в работе, и сладилось! Ведь в работе узнаешь людей больше, чем на торжественных вечерах и встречах.

Потом меня опять пригласили, и я поставил «Выбор» по роману Бондарева. Незабываемо работал Никита Подгорный. Он был уже очень болен, но так хотел играть! Там сцена была, когда герой перед смертью приезжает к матери попрощаться. И Никита, его привозили на репетиции с Каширки, написал мне письмо, что должен успеть сыграть эту роль. Никита... Может, вы помните его? Как он играл грандиозно Ганечку! Он успел. Сыграл. Декорации были - такая витая лестница, и когда Никита завершал сцену с матерью, он поднимался по ступеням вверх и все повторял: «Простите, простите, простите...»

Меня вызвал Демичев - кандидат в члены Политбюро, министр культуры СССР, очень негромкий, культурный человек, и сказал: «Владимир Алексеевич, не пора ли вам возглавить Малый театр?» У меня и мысли не было! Крест святой! Мы только что поставили в Ермоловском «Дядю Ваню». Астрова играл Александр Михайлов - чудесный, молодой, недавно приехавший в Москву. Серебрякова играл Якут. Маман - княжна Урусова. Молодая Головина играла Елену, Юрий Медведев - Вафлю, Елена Силина - Соню. Труппа была крепкая, сбитая. Я же их всех собирал! И стало мне страшновато. И стал я объяснять Демичеву, как привел меня в театр мой учитель Лобанов, и второй мой учитель, Гончаров, ставил здесь булгаковский «Бег», а я в нем играл, что это мой театр... Но меня приглашали снова и снова, а потом вызвали в Политбюро ко второму человеку в государстве - Лигачеву. Он был очень тепло настроен. Очень! И он говорил: «Сынок, что-то ты упираешься? Тебе предлагают взять старейший, крупнейший театр страны русской, а ты брыкаешься». Я снова пытаюсь объяснять, возвращаюсь к корням... Кончилось тем, что мне сказали: «Ты хочешь заниматься искусством?». «А чем еще заниматься?» «Тогда брать под козырек и выполнять волю партии!» И это было сказано негрубо так, но уже с элементами холода в голосе...

- А вы член партии при этом?

- Конечно! А мы все были... Короче говоря, когда мне намекнули, что нельзя ломаться так долго, я пришел в театр и рассказал все своим коллегам. И мне показалось... Мне показалось, что кому-то вовсе и не обидно будет, если я уйду. И те, кто говорил: «Мы пойдем, мы скажем, мы докажем! Оставьте нам Андреева!» - не пошли и не сказали. Что-то во мне сработало, не то чтобы меленькое... Помню, Якут Всеволод Семенович, с которым мы работали много, долго, и он говорил: «Мы все пойдем!» Я так запомнил, как он это говорил, гримируясь... Но все не пошли. И я подумал: «Значит, время пришло. Давайте почувствуем, как мы друг без друга». Это было неверным решением.

- Но это абсолютно театральная история - у кого-то зависть, у кого-то обида. Кто-то почуял заманчивую перспективу премьерства. Зачем вы поддались?

- Ну не знаю... Но были-то свои. Я своих оставлял!

- А с собой никого не позвали? Уходили не как Ефремов?

- Позвал. Кого-то в Малом театре принимали - Александра Михайлова взяли, Юру Медведева, смешного, мягкого комика, взяли, а Жаркова, который тогда был в отличной форме, не пустили. Да и я не мог делать все, что мне казалось верным. Там были определенные рамки, правила. История, традиции! Синий большой кабинет, в котором сидели великий Ленский, Зубов, Равенских... И я оказался в этом большом, большом кабинете, чуть прохладном. Один. И я подумал: «В провинции раньше считалось, если главный режиссер три сезона продержался - уже герой. Не на войну же иду - уважаемый, большой театр. Надо обязательно три сезона выдержать! А там что Бог даст. Не сразу же попрут».

А перед этим еще эпизод был. Подхожу я к пока еще своему Ермоловскому театру, вижу, стоит Равенских, он оставался в Малом режиссером-постановщиком, но уже не у кормила власти. Стоит он перед входом в холщовом пиджаке светлом, на котором навешены все его награды. Он был человек трогательный очень, странный, но таланта большого. Я спрашиваю: «А что это вы тут, Борис?» «Тебя жду. Давай меняться! Тебя тянут в Малый, иди. А я вернусь сюда, в альма-матер, я же здесь с Мейерхольдом начинал!» Я отвечаю: «Родной мой, я же не хозяин всех этих перестановок». Но я это запомнил. Глаза у него были... такие трогательные! Человеком он был таланта огромного. Может быть, слишком всерьез купался в теплом ручье социалистического реализма, перебирал слегка...

Стал я работать в Малом театре. Были разные встречи, отношения. На собрании народная артистка говорила: «Владимир Алексеевич, вот вы все к нам присматриваетесь, а время идет». Она имела в виду, наверное, и себя, потому что я не очень видел в ее холодном, академическом искусстве живое биение сердца. О чем честно на том же собрании и сообщил. Там были частые собрания! По традиции. Нет, я никогда не хамил людям, но возникали претензии. Приходила актриса, талантливая, красивая, просила роль девятнадцатилетней девочки, а ей уж шестой десяток! Я терялся. И легче было бы сказать: «Хорошо, берите!» Но я этого не делал - совершал ошибку. Я тогда был много моложе и ретивее. Приходил ко мне великий артист старшего поколения и говорил: «Володечка, ну почему этот получил награду, тот получил, а у меня ничего!» А у него на груди уже места нет! И я чувствовал, что не могу ему дать очередной орден сегодня же. Или входила актриса с просьбой, выходила, и тут же вбегала ее «соперница по творчеству» и вопрошала: «Что делала у тебя ЭТА ...?!» - и возникало такое неожиданное слово, от которого я сжимался... Я никого не виню. Это было проявление моей слабости. Но наступил момент, когда мне захотелось от всего этого отгородиться.

- Неужели и это стало для вас неожиданным и новым? Традиционный имперский театр - не одним же творчеством жить.

- Но там много хорошего и было, и остается, даже в этой старомодности. Они пережили много! Но Малый сохранился! Он работает в традициях тех, давнишних. У меня остались искренние, теплые отношения со многими. Я люблю приходить на какой-нибудь старомодный спектакль. Смотрю и думаю: «Какие есть удивительные спектакли в Малом театре! Длиннющие, с двумя антрактами». И что это - старость срабатывает? Но я смотрю, и мне не скучно. Хотя сам бы я не стал так играть. И ставить. Но мне интересно! Не только потому, что костюмы хорошие и оформление подробнейшее, но это меня уводит в мою юность, к тем дням знакомства с великой Варварой Николаевной Рыжовой, которая послушала меня мальчишкой и благословила: «У тебя физиономия для Малого театра». И публика, особенно из провинции, приезжает и хочет побывать именно в этом театре. Я считаю, что Соломин, дай Бог ему здоровья, до сих пор очень умело рулит. У меня не получилось.

Да я еще сам себе напортил. Мне предложили поехать с концертами на гастроли в Бразилию и Аргентину. Это был мой законный отпуск, и я поехал. Один. Когда вернулся, Евгений Весник заявляет: «В театре поражены - сам поехал, а нас не взял». Я удивился: «Что, я провинился перед кем-то?» «Нет! Но все говорят...» И тут я сказал, грубо, наверное: «А мне чихать!» Но действительно, что, я вообще уже себе не принадлежу? Пока был жив Царев, он все спрашивал: «Отчего вы не играете в Малом театре? Берите себе роль! Или вводитесь в идущий спектакль. Играйте». Но я роли не брал. Если бы я был в репертуаре, это могло бы сохранить меня в Малом. Я мог бы сказать: «Что-то, ребятаньки, скучновато мне стало, не хочу я быть главным режиссером вашим, но хочу выйти на подмостки Малого театра...»

- Почему же вы этого не сделали?

- Черт его знает! То ли совесть, то ли скромность...

- Недостойным себя посчитали исторической сцены?

- Ну, что-то такое... сами сформулируйте. Я не разрешал себе. Умер Михаил Иванович Царев. А он очень меня поддерживал! Он был в театре корифей, отец родной. После его ухода я почувствовал себя совсем неуютно. Приходил в холодный, большой кабинет синего цвета и ловил себя на том, что смотрю на часы - когда можно пойти домой? А это уж стыдно. Стыдно! А тут еще узнаю, что собирается группа людей и решают: «А зачем Малому театру главный режиссер? Вообще зачем?» Они обсуждают. Имеют право! Но когда я услышал, ЧТО они обсуждают! Люди, с которыми хорошие отношения! Нужно ли «ЭТО»? То есть нужен ли я?! Я сказал: «Не нужно». Сам себе сказал. А это уже был финал четвертого сезона! Я выдержал не три, как намечал себе, а четыре года. Меня долго не отпускали. Я несколько раз подавал заявления... Потом вызвали меня в отдел культуры ЦК партии, а это сильная была организация, и спросили: «Это твердое решение?» Я честно сказал: «Не получается все так, как я думал, на что надеялся». Меня никто не гнал... Мне звонил Соломин, он был тогда на съемках в Ленинграде, и говорил: «Владимир Алексеевич, не делайте этого!» Думаю, он был искренен. Но вскоре после моего ухода стал руководить Малым театром. И до сих пор делает это достойно.

- Я правильно понимаю, Малому театру по душе пришелся приглашенный режиссер Андреев, а не главный? Это прямо как в жизни - была любовь, поставили штамп, любви не стало. А за эти четыре сезона вы ставили спектакли?

- Что-то я выпускал. Начинали ставить одни, а приходилось заканчивать мне. Тот же Весник ставил спектакль, а выпускал я. Игорь Владимирович Ильинский ставил «Человек, который смеется», но он уже ничего не видел и плохо слышал, тоже я заканчивал. Я не очень ловко себя чувствовал. Относился к этому уважительно, но моим это не становилось.

Когда я ушел из Малого театра, это был 1988 год, выпускался мой курс в ГИТИСе, и я выбил стажировку на год. И за это время сделал с ребятами, которые захотели остаться со мной, спектакль «Лев зимой» Джеймса Голдмена. Какое это было счастливое время! Площадки нет, декораций нет, но мы репетируем. Я почувствовал, что свободен! Прекрасное чувство. Я для роли Генриха Плантагенета отпускал бороденку, ходил небритым, в джинсах и куртке и в тот момент чувствовал, что ко мне вернулась если не молодость, то те годы, когда не обязательно надевать галстук. Я со своими ребятами репетировал «Лев зимой», и, как говорил Гончаров, «ничего у театра не остается, кроме рваного плаща и благородной крови гидальго»! Мы чудесно жили! Я концертировал, а деньги шли на холсты для декораций, какие-то куски меха. Заказывали телегу, которая складывалась и раскладывалась для любой площадки. И мы играли! Бродячие актеры! И вдруг случайно попадают на наш спектакль представители Лондонского королевского университета. И приглашают нас со «Львом зимой» на гастроли в свой театр. В Лондон! А потом Кембридж, а потом Оксфорд. И мы поехали! Это был 89-90 год. Потом фестиваль «Театр без границ», Франция, Нант. Дания, Польша... Счастливое время, полуголодное. Хотя я, конечно, немного наговариваю на себя, потому что кафедру я никогда не оставлял, спасибо ГИТИСу! Я создал студию и назвал ее «ТЕСТ». Сын придумал: «тест» - театр-студия. Она долго существовала, а когда я вернулся в Ермоловский, ребята пришли со мной...

- Почему вернулись?

- Позвали. Театр был разорван на две части. Перессорились все...

- Смотрите, что получается - дважды вы ступали на путь Ефремова. Вначале вас, как и его (насильно), забрали из родного театра и отправили в театр государственно значимый...

- А знаете, как было? Ермоловцы позвали: «Возвращайтесь к нам». Вчерашние друзья и партнеры стали врагами, действительно врагами, там битва шла! Я подумал, подумал, они смотрели на меня хорошими глазами, и вроде я им понадобился. Наверное, там был и здоровый прагматизм, но получалось как в известной игре: «Бояре, а мы к вам пришли». И я кинулся на помощь. Когда погрузился в эту атмосферу, все задавал себе вопрос: а нужно ли было? Потому что все очарование бытия моей бродячей вольной студии ушло. Сразу же! Началась война. Две труппы в театре, бои за помещение. Большая сцена закрыта. Зал признан аварийным.

- И снова аналогия с Ефремовым, да и с Любимовым. Вы единственный, кто не развалил, не разделил театр, а воссоздал его. Как ужасно «разводились» МХАТы, разделялась Таганка...

- Да и господь с ними! Но я хочу вам сказать, что Фокин повел себя мудро и благородно. Он ушел сам. Вероятно, почувствовал, что его идеи не могут быть воплощены. Ну, он человек широкомасштабный.

- А как Фокин появился в Ермоловском? Тоже был назначен сверху?

- Когда я уходил в Малый, в Ермоловском были люди, желающие, чтобы пришел именно Фокин. Он интересно работал. И они говорили: «Наконец-то театр рванет вперед. Новая технология, новые авторы». А он человек талантливый. Он лихо начал. Но и ушел он благородно. Сам!

К тому времени театр раскололся на две труппы, и власти решили сохранить оба коллектива. И там и там были значительные фигуры, была молодежь, все остались без руководителя, и большая часть была за то, чтобы просить вернуться Андреева. Я согласился, но предупредил, что у меня есть ученики и есть спектакль «Лев зимой». Так наш спектакль вошел в репертуар Ермоловского театра. Но площадки не было, зал объявлен аварийным. Меня назначили главным режиссером труппы, которая называлась Театром имени Ермоловой. Вторую труппу назвали Театр-Центр имени Ермоловой, так и стали существовать. Мы сделали ремонт, московское правительство помогло. Вышли на большую сцену. И опять пришли люди, мы и сегодня работаем вместе, и предложили: «Давайте делать спектакль совместный. Поставим Шиллера!» И на объединяющейся сцене родился спектакль - «Мария Стюарт». И спектакль шел четырнадцать лет! Вот так началось все снова. И тянется до сих пор...

- Про актера Андреева спрошу - вы триста раз играли Зилова в «Утиной охоте», как это возможно - столько раз такую роль? Смотреть-то тяжело, а играть? Сердце не заболело у вас?

- Так все тяжело... А мы с Гафтом играем «Маленькую драму», вы на днях смотрели, это легко?

- Я ревела...

- Спасибо, что ревела! Это оценка высокая. Я ждал этого. Потому что, как говорил Лобанов, «все, что мы играем, - про себя»! И я так играю. И Валя.

- И «Фотофиниш»! Я даже подумала - как пьесу такую нашли? Подарок для взрослого актера.

- Я вам скажу, как нашли. Приближался мой юбилей, мне говорили: «Надо поставить...». Это сейчас уже я не готовлю юбилейных спектаклей, а тогда моложе был. Попросил Бориса Морозова, он посоветовал: «Есть, есть! Питер Устинов, "Фотофиниш", - ваша роль». И мы сыграли.

- Счастливый человек!

- Я? Безумно! (Иронично.) Может быть... Может, я сам не понимаю...

- Слушала вас и подумала: что такое судьба? Может, судьба - это наследство. Мы получаем его от родителей. Проматываем или приумножаем.

- Судьба моя... О ней, может, потом будут говорить. А я еще пока, грешный человек, чувствую себя живым. А иногда, я к этому спокойно отношусь, понимаю, что я уже на грани ухода в мир иной. Я не кокетничаю. В последний раз меня увозили в больницу, я был в коме. Потом очнулся и первое, что сделал, - стал шутить. Стал читать стихи Гафта, и ко мне приходили в реанимацию люди - вот Андреев смешит. Я не специально это делал. Прикрывал свою суть, свою сентиментальность, которая приходит со старостью. Понимаете, прикрывал шуточками. Я ничего не могу сказать о том, как сложилась моя судьба... Есть люди, которые умеют конструировать и складывать кирпичи. Я никогда этим не обладал.

- Думаете, возможно быть творческим человеком и прагматиком?

- Возможно, конечно! Товарищ очень вам известный однажды сказал мне: «Знаешь, в чем твое несчастье? Ты - ничейный человек». Я ответил: «Может, лучше быть ничейным, чем при ком-то, а потом еще при ком-то?» Я не ссорился с властью, но иногда умел доказать ей свою правоту. У меня были слабые работы, и не одна. Кому-то я казался слишком традиционным, но врать я себе не разрешал никогда.

- А меняется характер? Столько лет руководить лицедеями.

- Меня-я-яется... Начинаешь понимать, чувствовать, что ты ведешь театр, ты руководишь всем. Судьбы актерские тебе подчинены. И заботы, и общение с властью, от которой никуда не денешься. И наступил момент, когда я от этого устал. Я устал не от творческих, а от организационных мук. И вот недавно себя от этого освободил. Сделал это САМ. Никто меня не гнал... И чувствую себя прекрасно! Люди не верят. Мне звонили, успокаивали, говорили: «Все будет хорошо!» Я спрашивал: «Что будет хорошо?» Они думали, меня принудили.

- Вы сами выбрали Меньшикова?

- Да. Сам. И скажу почему. Я советовался со старыми ермоловцами, знавшими его, игравшими с ним на одной сцене. Может быть, не надо об этом рассказывать...

- Почему не надо? Он ваш преемник. Вы ему театр доверили!

- Я не об этом... Я к нему очень хорошо отношусь. Он талантлив безмерно!

- А человек он хороший?

- Ну, ко мне он относится очень хорошо, если не как к отцу, то как к брату старшему. Окружил вниманием. Не знаю, что будет завтра, может, это политика... Сегодня мне с ним интересно. И я побаиваюсь - вдруг он тоже устанет и уйдет. Кстати, он уже сейчас жалуется: «Надоели бухгалтерские счета, бумаги, отчетность...» Но я говорю: «Отец мой, терпи!»

- Владимир Алексеевич, вы человек православный, верующий. Как это возможно на театре?

- Меня бабушка крестила, года в два. Потихоньку, конечно! Я понимаю, что я лицедей... Но говорю себе: а Рыжова Варвара Николаевна? Уж такая верующая была! Я приходил мальчишкой на спектакль «Правда - хорошо, а счастье лучше», она мне говорила: «В антракте зайдешь, скажешь». Я заходил. Перед третьим звонком отсылала: «Ты иди, мне помолиться надо». Перед выходом на сцену всегда остановится, покрестится. Старики мхатовцы все были верующие. Все! У Станиславского «Жизнь в искусстве» в конце-то подредактировали. Книга завершалась мыслью: «Все от Бога».

Порой задумываешься о своей жизни... Что натворил, кого обижал, каким был отцом... Потом спохватываешься, начинаешь торопиться. Потом! Я имею право на свое, очень свое восприятие Господа. Если не успеваю пойти в церковь, молюсь в своей комнате. У меня там все для этого есть. Знаете, у Бунина:

Настанет день - исчезну я,

А в этой комнате пустой

Все то же будет: стол, скамья

Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать

Цветная бабочка в шелку,

Порхать, шуршать и трепетать

По голубому потолку.

И так же будет неба дно

Смотреть в открытое окно,

И море ровной синевой

Манить в простор пустынный свой.

Вот моя молитва. Я чувствую, что имею на нее право. Зощенко, битый властью, ерничающий, насмехающийся, говорил: «Надо любить и жалеть людей, хотя бы тех, которые хорошие. И хоть изредка, но делать им подарки, и от этого у тех, кто делает подарки, ну и конечно, у тех, кто эти подарки получает, становится хорошо на душе. А тот, кто не способен человеку дать ничего, кроме неприятностей, он болеет чаще и умирает раньше. Добрые должны жить долго, долго...» Мне нравится, как он говорит!

Фотогалерея