Больше, чем фестиваль/ XVI Всероссийский Пушкинский театральный фестиваль (г.Псков)

Выпуск № 8-118/2009, Фестивали

В час смерти Пушкина – в 14.45, у могилы Поэта в Святогорском монастыре с горящими свечами в руках встали актеры, режиссеры, писатели, ученые-пушкинисты, критики, чтобы на заупокойной Литии молитвенно вспомнить того, чье имя объединило их в дни уходящего в историю XVI Всероссийского Пушкинского театрального фестиваля. Они – многие впервые – побывают в Михайловском, Тригорском, увидят небо и землю, чернеющий лес, дом, обращенный к спящей подо льдом Сороти, которые видели глаза Поэта… И февральская поездка в пушкинский Псков, которая наверняка запомнится навсегда, приобретет свой окончательный завершающий смысл…

Будучи свидетелем, участником, зрителем всех шестнадцати фестивалей, позволю себе поделиться впечатлениями не только о прошедшем, но и о Пушкинском театральном фестивале как феномене культурной жизни России. За годы работы в Псковском театре драмы им. А.С.Пушкина я побывал на множестве фестивалей. Все они, различаясь по темам и предлагаемым обстоятельствам, вписываются в одну схему: спектакли, встречи с критиками, обсуждения, награждения, иногда неформальное общение. Одно из знаковых отличий Псковского в том, что здесь не присуждаются награды, не распределяются места. Но есть два решающих обстоятельства, которые заставляют взглянуть на фестиваль в Пскове как на явление общенационального значения. Первое из них – всеобъемлющее для России имя Пушкин. В его гении и судьбе отражаются, как в зеркале, и судьба России во всех ее исторических изломах, и национальный дух во всем многообразии творческих устремлений. И с каждым годом, благодаря Поэту, мы открываем в себе новые черты и качества, иногда с захватывающей дух радостью, а порой – чего греха таить – с горьким стыдом. Конечно, было бы слишком претенциозно ставить знак равенства между значением личности Пушкина и театральным фестивалем, но общее центростремительное движение Псковского Пушкинского к своему первоисточнику очевидно. Как сказал на одном из фестивалей замечательный писатель-пскович Валентин Курбатов: «Мы меняемся с ним, и он, по милосердию гения, меняется вместе с нами. И так будет через десять лет, и еще через десять лет, и еще…».

Второй решающий фактор в значении Пушкинского фестиваля – творческая Лаборатория, в работе которой наряду с практиками и теоретиками театра участвуют ведущие пушкинисты России (а часто и зарубежья) с докладами, научными сообщениями, результатами последних исследований. Вместе со зрителями они радуются удачам, в первую очередь – за Пушкина, болезненно переживают промахи, паче же всего дилетантство и безграмотность, либо безоглядную увлеченность театра самим собой в ущерб автору и, как результат, бесцеремонность в обращении с пушкинским текстом. Их фундаментальные знания и степень заинтересованности необычайно расширяют фестивальный контекст, поднимая планку требовательности к творчеству, когда вопрос о призвании и ответственности художника встает в полный рост. Возникает ни на что не похожая захватывающая драматургия Лаборатории: где грань между соответствием первоисточнику и свободой творчества? Открытием Пушкина в себе и утверждением себя через Пушкина? «Для театра Пушкин – повод и материал, для пушкиниста – цель», – в этом утверждении Валентина Непомнящего единство и борьба двух движущих фестивальную жизнь начал.

Однажды Валентин Непомнящий удачно вспомнил на Лаборатории формулу Генриха Нейгауза: все дело в том, где поставить ударение во фразе: «Я играю Моцарта». То же и с Пушкиным на театре: это самое логическое ударение гуляет от спектакля к спектаклю. Дискуссии случаются жаркими. «Довольно отсебятины! – заявляет уважаемый пушкинист. – Хватит трястись над своим «я», которое у вас уже есть и проявится так или иначе, займитесь Пушкиным – остальное приложится!» – «Это мое право художника – ставить так, как вижу и понимаю я!» – ответствует не менее уважаемый режиссер. И тогда вступает в права неизменный председатель лабораторных ристалищ – создатель и художественный руководитель Государственного Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге, один из отцов-основателей, душа фестиваля Владимир Рецептер, изначально обозначивший своей сверхзадачей благотворное примирение двух начал – научной пушкинистики и практикующего театра, прививка коих друг другу, по его замыслу, принесет много плода. «Если театр не услышит науку о Пушкине, он останется малограмотным», – утверждает Рецептер. И ставит вслед за названием одного из первых своих фестивальных спектаклей «Я шел к тебе…» (по «Маленьким трагедиям» и «Русалке») подзаголовок: «Опыт драматических изучений». Потому в минуты особо острых лабораторных противостояний он, как любящий ребенок между ссорящимися родителями, бежит от одного к другому, дергает за рукава и изо всех сил старается влюбить их друг в друга.

Да и сама Лаборатория превратилась в неподражаемый театр импровизаций. Это и актерски заразительные выступления одного из выдающихся наших пушкинистов Сергея Фомичева, главного научного сотрудника ИРЛИ РАН («Пушкинский Дом», С.-Петербург), и вдохновенные эссе Валентина Курбатова, а на первых фестивалях – Станислава Рассадина, и доклады профессора Новгородского университета, писателя-пушкиниста Вячеслава Кошелева. Это исполненные трепетной любви к Поэту рассказы о работе с его текстами и о пушкинских спектаклях на Западе Энтони Вуда (Великобритания), исследователя, переводчика, издателя. Это всегда живые (о живом же театре речь!), всегда не похожие друг на друга выступления режиссеров, начиная от Олега Ефремова и Анатолия Васильева до Петра Фоменко, Адольфа Шапиро, Геннадия Тростянецкого, Марка Розовского, Михаила Левитина, Вадима Радуна (всех просто не назвать) и – на последнем фестивале – Сергея Яшина. Не случайно Валентин Курбатов, однажды назвавший Лабораторию лучшим спектаклем фестиваля, полушутя-полусерьезно предложил «все это» перенести на Большую сцену.

Одно из достоинств лабораторных собраний – их открытость. Есть творческий состав Лаборатории, есть журналисты, есть, наконец, завсегдатаи-псковичи, влюбленные в Пушкина и атмосферу фестиваля. Но есть и постоянно меняющаяся часть из школьников, студентов, преподавателей и просто особо любопытных зрителей – та почва, попав в которую зерно и дает всходы, и приносит плод.

Особую страницу в историю фестиваля и его Лаборатории вписал Валентин Непомнящий, председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН, – не только как научный докладчик и блестящий полемист, но и неподражаемый исполнитель пушкинских шедевров. «Я – исследователь Пушкина, – говорит он, – и уже давно понял, по меньшей мере для себя, что совершенно невозможно изучение моего предмета без чтения вслух. Слово предназначено для звучания, а слово художественное – тем более. Пока я не прочту стихотворение или тот или иной текст Пушкина вслух, я понимаю в нем меньше половины». И он с фестивальных сцен читал. Всего «Евгения Онегина», «Медного всадника», «Домик в Коломне», композицию по Болдинской осени. Нам известны выдающиеся примеры чтения – авторского и актерского (последнее я разделил бы на два типа – чисто актерское, и когда читают актеры, не чуждые литературным опытам, среди которых самые яркие примеры – Владимир Высоцкий и Сергей Юрский), но Валентин Непомнящий явил нам совершенно новое, ни на что не похожее чтение – исследовательское. «Впечатление такое, – заметил кто-то после очередных глав «Онегина», – что он у него (Пушкина) за спиной стоял». «Я читаю не хорошо и не плохо, – говорит о себе Непомнящий, – я стараюсь читать правильно. …Благодаря чтению, я все больше понимаю, что главное в Пушкине – это его взаимоотношения с жизнью и смертью, со смертью и любовью, с самим собой и своей совестью, с Богом и своим даром». Само обращение выдающегося пушкиниста к звучащему слову как методу исследования делало его участие в театральном фестивале особо значимым. К большому общему сожалению, заявленное в фестивальной афише выступление Валентина Семеновича в этот раз по веским причинам не состоялось. Но – не последний же это фестиваль – дождемся встречи на следующем.

Как-то Петр Наумович Фоменко, участник нескольких фестивалей, рассуждая о проблемах поиска сценических форм жизни пушкинского слова, вдумчиво говорил об очаровательной бездне, лежащей на пути театра к Пушкину. Как бы там ни было, существующий на протяжении вот уже шестнадцати лет симбиоз двух ипостасей пушкинистики – исследовательской и театральной – определяет необычайно высокий интеллектуальный и духовный уровень Пушкинского фестиваля, поднимая тем самым и уровень художественный.

Явление сыновнее

На сводной афише XVI Пушкинского фестиваля – впервые – посвящение: К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Н.В.ГОГОЛЯ. Достойное и вполне оправданное.

«Гоголь – это праздник русской литературы, – говорил на открытии Рецептер. – Для Пушкина Гоголь – явление сыновнее, для нас – радость и возможность почувствовать пушкинское направление в русской драме и русском театре…».

И, действительно, вряд ли был бы возможен Гоголь, не будь до него Пушкина.

Впервые в Псков приехал Московский театр им. Н.В.Гоголя – со спектаклем «Ночь перед Рождеством», музыкальной феерией в постановке художественного руководителя театра Сергея Яшина. Мы увидели праздничное красочное представление с песнями, танцами, колядками – этакий безудержный, с обилием нарядных лент, свиток и шаровар хоровод в двух частях вокруг истории любви кузнеца Вакулы к капризной красавице Оксане. Образ спектакля, созданный художником Еленой Качелаевой, словно увиденный сквозь гоголевскую улыбку, – прежде всего, образ праздника с глубоким, сияющим звездами небом, с красавцем-месяцем, громадными фигурами-чучелами, тоже участниками хоровода, напоминающими о широкой масленице, с любовно расставленными на первом плане белыми украинскими хатками, среди которых нет-нет, да и мелькнет мотив с фигурками горожан, которые напомнят о другом, петербургском Гоголе.

А днем раньше, на Лаборатории – рассказ Сергея Яшина о рождении замысла, о работе над гоголевскими и пушкинскими спектаклями, о необходимости не только профессионального, но и душевного импульса, душевного посыла в постановке любого произведения на сцене: «Ночь перед Рождеством» зацепила меня тем, что Вакула – малевальщик, как говорит о нем Гоголь, т.е. художник – в правом притворе Диканьской церкви изобразил некую картину, на которой апостол Петр изгоняет из ада злого духа – черта, и все грешники бьют и колотят его, чем ни попадя. Иными словами, кузнец Вакула бросил вызов. Вызов! Он совершил поступок! Вот и сегодня, сейчас, хочется высказать свое отношение к театральной попсе, да и не только театральной, и бросить вызов – всему и всем, кто пытается подменить нравственные ориентиры бизнес-планом. Ведь тьма, нависшая над Диканькой, когда черт украл месяц, – это серьезное испытание для народа, это дело совсем не шуточное, как и вопрос: а придет ли в Диканьку Рождество, засияет ли над ней Божья звезда? И – открывается глубокая драматургия этой ночи, когда черт пытается наказать Вакулу. …Но, конечно, это не отменяет и жанровых особенностей, в которые поставил эту историю Гоголь».

К сожалению, в спектакле «жанровые особенности» перевесили все остальное. Кажется, собственно сюжет понадобился режиссеру для того лишь, чтобы спеть, сплясать и умилиться счастливому концу. Хороводы, игры и колядки следуют одним накатом, подминая под себя и сюжетные сцены, обращая их в жанровые зарисовки, оставляя не тронутым драматизм и нешуточные переживания героев. К концу первого акта устают, кажется, и зрители, и сами актеры, «когда ласкать уже невмочь, а отказаться трудно», и хочется разнообразия, и уже ждешь сцены с императрицей… И опять нельзя не отметить блестящую работу художника Качелаевой, создавшей лаконичный и выразительный образ одинаковых, постриженных под «одну гребенку» запорожцев, прибывших с посольством к императрице, и образ двора – густо напудренных Екатерину и князя Потемкина на фоне стилизованного абриса Зимнего дворца.

Произошла, мне кажется, обычная на театре история, в какие и сам попадал не раз, когда интереснейший, предложенный в застольный репетиционный период замысел не доживает до сцены. Спектакль вроде бы обрастает плотью и кровью, но решающего прикосновения Творца, вселяющего жизнь в сотворенного Адама, так и не случается. Тем более обращает на себя внимание Рудый Панько в исполнении Александра Бордукова, когда со сцены вдруг потянуло настоящим Гоголем с его всепонимающим юмором и лукавством, готовностью попроказничать и искренней влюбленностью во всех. Моменты такой органики дорогого стоят, ибо в основе их не только профессионализм актера, но и способность личности увлекаться и увлекать.

Другой спектакль по Гоголю, «Старосветские помещики» Театра юных зрителей им. А.А.Брянцева из С.-Петербурга, в режиссуре Георгия Васильева и исполнении Ирины Соколовой (Пульхерия Ивановна), Валерия Дьяченко (Афанасий Иванович) и Бориса Ивушина (Человек в цилиндре, Гость) – маленький шедевр. Спектакль, лауреат театральной премии Петербурга «Золотой софит», не нов, премьера состоялась двенадцать лет назад, но перед нами случай, когда спектакль не разрушился во времени, а напротив, набрал силу. «Сегодня мы побывали в раю», – сказала, поздравляя питерцев с выступлением на фестивале, театральный критик Надежда Таршис.

Мне думается, она имела в виду не только высочайший профессиональный уровень актеров, умную и внимательную режиссуру, цельное, осмысленное до мелочей оформление (художник Эмиль Капелюш), но – заполнившее всех и вся пронзительное пространство любви, возникшее вдруг на псковской Малой сцене по мановению Гоголя и его величества Театра. Той самой любви, которая, по слову апостола Павла, «долготерпит, милосердствует, не превозносится, не ищет своего, всему верит, все переносит…» Любви, когда она – отвага жить для другого и умереть в другом, не думая ни о себе, ни о самой этой отваге. Гоголь, его присутствие, его взгляд сквозит здесь в каждом слове, шаге, намеке, интонации. Он вместе с театром вдумчиво любуется бесхитростными этими стариками, которые вроде бы ничем более не озабочены, кроме мелких неспешных хлопот по хозяйству, да закусить, да поспать… «На лицах их всегда написана такая доброта, – пишет Гоголь, – такое радушие и чистосердечие, что невольно отказываешься, хотя бы на короткое время, от всех дерзких мечтаний…» Остается порадоваться и за театр, и за фестиваль, когда в нем участвуют спектакли такого уровня. Порадоваться Пушкину вместе с Гоголем и Гоголю вместе с Пушкиным, который тоже в свое время «с жадностью» прочел «Старосветских помещиков» – «эту шутливую трогательную идиллию, которая заставляет смеяться сквозь слезы грусти и умиления».

По мотивам

Разговор о спектакле Псковского театра им. А.С.Пушкина «Метель» в постановке Вадима Радуна (пьеса Василия Сигарева по мотивам повести Пушкина) возник на Лаборатории после доклада Сергея Фомичева «Метель» в контексте цикла «Повести Белкина» и вылился в бурную полемику.

Не вдаваясь в подробности как всегда увлекательного и глубокого выступления Фомичева, намечу лишь цепочку его рассуждений, продолжением которых и стала дискуссия. В центре пяти повестей Ивана Петровича Белкина стоит «Гробовщик». Две первые – «Выстрел» и «Метель» (как и две последние – «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка», объединенные темой неравного брака) – фактически дилогия, в которой главные действующие лица – люди военные. В обеих повестях действие начинается до войны с Наполеоном и заканчивается после победы. Но если в первом случае финал трагичен (бесславная гибель Сильвио на чужбине), то во втором он чудесно благополучен.

• За что же такая награда полковнику Бурмину, из баловства вставшего под венец в занесенной метелью незнакомой церкви, и бедной Марье Гавриловне, обвенчанной еще до войны неизвестно с кем? За что же милостиво обласкал их Господь, подарив встречу, любовь и узнавание? За отношение к войне, к испытанию, выпавшему на долю отечества и всего народа. Ведь Сильвио, одержимый страстью мести, на войну не пошел. Бурмин же сражался и был ранен в бою. А Марья Гавриловна, сердечно болея за несостоявшегося жениха своего, оплакивала его гибель под Бородином... Этот вывод Фомичева стал поводом к выступлению Вадима Радуна:

• Мы, когда начинали работу над «Метелью», много думали, спорили и сошлись на том, что главная тема «Метели» – судьба, грех и покаяние. Когда мы задаемся вопросом, почему, за что им в финале такое счастье, мне думается, ответ – в отрешении Марьи Гавриловны от пустых мечтаний, в отчаянии и поиске смерти в бою, через которые прошел Бурмин, в их чувстве вины. Юность беспечна и безответственна. Осознание легкомысленного отношения к церковному таинству как греха, т.е. покаяние, и – как результат, как Божье благословение – последующее обретение героями друг друга показались нам, постановочной группе, наиболее нравственными и цельными. Театральный спектакль – не литературное произведение, театр своими, сценическими средствами старается создать зрелище, а не исследование. Есть наука – пушкиноведение, литературоведение, а есть наука театральная, и с ней нельзя не считаться.

- А зачем вы, Вадим Иосифович, выбрали пьесу этого Сигарева? – обратился к режиссеру Вячеслав Кошелев. – Пока идет текст пушкинский – все хорошо, но когда бездарно написанный другим – слушать невозможно.

- Думаю, не стоит обижать молодого драматурга, – вступился Радун, – он ученик Николая Коляды, который наше знамя, он известен. Мы просто не нашли другой инсценировки. В пьесе Сигарева есть диалоги, есть движение сюжета, во всем остальном мы пользовались первоисточником. …А почему ВЫ не пишете? Вам не нравится Сигарев – напишите сами, мы будем благодарны. А то все учите, учите… Давайте, помогайте театру!

- Напишу, – пообещал Вячеслав Анатольевич, – и уверен, что будет лучше.

- А что, – вступила Наталья Бржозовская, театровед и заместитель Рецептера в Театральном центре по творческим вопросам, – хорошая идея, чтобы писатель-пушкинист сделал инсценировку произведения Пушкина.

А театральный критик, профессор СПбАТИ Надежда Таршис, согласившись с коллегами в оценке Сигарева, заметила все же, что спектакль, несмотря ни на что, трогателен и, судя по реакции публики, хорошо воспринимается зрителем.

Рассказал Радун и о внушительной пушкиниане, сложившейся за годы фестиваля в Псковском театре, о спектаклях, поставленных им по Пушкину и о Пушкине, по отдельным произведениям и композиции из нескольких сразу. Редкий фестиваль обходился без Псковской премьеры. Разумеется, спектакли театра шли не только в рамках фестиваля, но и в течение сезона, и в гастрольных поездках по России и за рубежом – в Германии, Голландии, Прибалтике, некоторые из них игрались на открытом воздухе в исторических памятниках.

Всходы

Радостно и искрометно показали себя на Малой сцене студенты-выпускники Школы-студии МХАТ (курс Константина Райкина, режиссер-педагог Марина Брусникина) во фрагментах дипломного спектакля «Евгений Онегин».

И, наконец, об учениках самого Владимира Рецептера. Уже семь лет зрители фестиваля видят этих ребят, сначала студентов специального «пушкинского» курса, набранного им в 2001 году, потом выпускников, а теперь – вполне профессиональных актеров Театра-студии «Пушкинская школа». В этом году их качественный рост особенно ощутим. Кажется, еще вчера главной их заботой было старательное следование указаниям педагога, а сегодня они сами получают удовольствие от игры – непременное условие всякого творчества.

Сначала мы увидели «Женитьбу» в постановке Владимира Петрова. В непростые условия поставил режиссер исполнителей, преобразив на время спектакля Большую сцену в Малую: занавес закрыт, зрители по кругу, игровое пространство – круглый стол-подиум с кольцом-скамьей вокруг, все и всё на виду, в шаге от зрителей (художник Ольга Морозова). Не все исполнители освободились совершенно, чувствовалось излишнее напряжение, но были и несомненные актерские удачи, и зрительское желание запомнить имена: Денис Французов (Жевакин), Анна-Магда Обершт (Фекла Ивановна), Артем Магницкий (Анучкин), Марина Канаева (Арина Пантелеймоновна). И отдельно поздравить Дениса Волкова с ролью Подколесина, который у актера чист и непредсказуем, как дитя, уже понимающее, что взрослая жизнь вроде бы началась, но так и не сообразившее, что к чему, – для гоголевского юмора среда обитания прямо-таки благоприятнейшая. Когда все удается, когда пойман кураж, когда можно позволить себе все, что угодно, и все будет «туда» – верный признак живого – здесь и сейчас – театра.

Спектакль «Прости, душа…», постановленный Иваном Стависским в «Пушкинской школе», свел воедино Пушкина-историка и Пушкина-прозаика, «Историю Пугачева» и «Капитанскую дочку» (идея Владимира Рецептера, инсценировка Ксении Домантовской) и стал, несомненно, главным событием фестиваля. Симбиоз получился удивительный: сочиненная история Маши Мироновой и Петра Гринева на фоне реальных исторических событий приобрела некую новую, неведомую прежде достоверность. И очень скоро зрительный зал воспринимал ее глазами участников спектакля (а в программке указаны только участники, без имен действующих лиц), словно впустивших в свои души и все ужасы бессмысленного русского бунта, и достоинство, а то и бесчестье втянутых в этот смерч реальных людей. Вот один из них читает списки повешенных в оренбургских крепостях, к нему присоединяется со своим синодиком другой, за ним третий, и уже ширится, набирая силу, разноголосый хор, в котором ничего не разобрать, но – мы-то знаем! – там имена, там живые хрустят, словно попавшие в обмолот, и вопиют… Вся история сыграна истово, страстно, самоотверженно, с неостановимым – словно рыба идет на нерест – желанием дойти до истоков любви, жестокости, предательства и той истины, за которую не жалко умереть.

Неотъемлемая часть образа спектакля – его звучание. Старинные казачьи песни, вплетенные в канву сценического повествования, которые и сами по себе являют некий самобытный пласт национальной культуры, стали здесь не вставными номерами, а действующим лицом, высоким гребнем эмоциональной волны спектакля. Этакое показно-лихое отношение к «смертушке», от этого не переставшей быть смертью, стало и главной краской Пугачева в исполнении Павла Хазова, работы глубокой и значительной, поднятой до серьезных обобщений. Его внутренняя свобода, не сходящая с губ какая-то даже приблатненная улыбка – «все равно помирать, так уж кровушки напиться!» – и выдают горькую трагедию Пугачева как именно русскую. Это трагедия не Ричарда III, а именно Емельки, порешившего пустить кровушку по Руси, и от этого еще более страшная. Не знаю, кому что, а мне вспоминался и семнадцатый год, открывший дорогу другому террору.

- Спектакль показался мне очень достойным и спасительно пушкинским, – говорил на следующий день Валентин Курбатов. – Поверилось, что он, Пушкин, все-таки вернет нас не к эффекту, не к блеску, не к красоте умозрения, а к земному существованию. Я был счастлив за каждого из участников спектакля. Они играли бунт «бессмысленный и беспощадный», и вчера эту пушкинскую формулу я действительно увидел. Особенно когда они читают «синодики» убиенных, и ты с ужасом слушаешь… Это как в храме, когда списки об упокоении значительно длиннее тех, что о здравии: Россия незаметно умирает и пока этого не слышит. Мы к «Капитанской дочке» несколько привыкли как к истории милосердия и любви, и вдруг она в сочетании с «Историей Пугачева» обернулась своей беспощадной стороной…

Была и другая «Капитанская дочка» – Московского театра «Галактика», поставленная Сергеем Яшиным и сыгранная актерами Театра им. Н.В.Гоголя, спектакль вполне достойный, более близкий к классическому и, можно сказать, тюзовскому прочтению. Здесь, в отличие от «Ночи перед Рождеством», удалось рассмотреть и актеров, многие из которых, к зрительскому удовольствию, сработали добротно, профессионально, легко. Как тот же Александр Бордуков (Гринев-старший и капитан Миронов), Владимир Прянчин (Иван Игнатьич), Андрей Зайков (Генерал). Зрителям явно импонировали самозабвенно увлеченные своими персонажами молодые актеры Евгения Лапина-Порватова (Маша Миронова) и Сергей Кемпо (Петр Гринев). Излишне традиционным и внутренне статичным показался мне Пугачев в исполнении Андрея Алексеева, создалось впечатление, что о чем-то они с режиссером так и не договорились.

И – еще одно «браво!» художнику спектакля Елене Качелаевой. Черно-белые полосы шлагбаума стали главным мотивом созданного ею художественного образа спектакля. Высокие, тоже «цвета шлагбаума», спинки стульев складывались то в крепостную стену, то в камору, в которой запер Машу Миронову злодей Швабрин, – портрет казенной России, которой всегда мало дела до отдельного человека с его болью, жаждой любви и свободы.

Русский Стратфорд

Воистину, псковский фестиваль при определенном к нему отношении мог бы стать общероссийской творческой лабораторией и культурным явлением гораздо большего масштаба. Город и край, осененный пушкинским гением, к тому располагает. Наталья Бржозовская рассказала как-то о попытке провести фестиваль в Москве, он тоже назывался Всероссийский Пушкинский:

- Несмотря на то, что программа была насыщена крупными именами, ведущими театрами и тоже собиралась творческая лаборатория, ничего подобного там не получилось. Потому что первое слово в названии фестиваля – Псковский – очень многое определяет. Это место выбрано не случайно, и не случайно мы постоянно слышим от участников фестиваля, что здесь, на этой земле, присутствует особый пушкинский дух, связанный с Поэтом. …И мы навсегда решили, что выносить этот фестиваль в другие места больше не будем. Мы бесконечно благодарны Пскову за то, что он смог сохранить Пушкинский театральный фестиваль.

Но сохранять его все труднее. Не Бог весть, какие и деньги-то нужны, в масштабе страны мизерные, отдачу же от фестиваля в суммах не исчислить. В этом году из-за отсутствия средств не состоялся запланированный приезд выпускного курса Казанского театрального института со спектаклем «Русалка». Если год назад на сцене Областной филармонии прозвучала опера «Евгений Онегин» П.И.Чайковского в концертном исполнении солистов, хора и оркестра Московского академического Музыкального театра им. К.С.Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко в постановке Александра Тителя, то теперь – шесть солистов (слов нет – великолепных!), концертмейстер и концертная программа, тем не менее, благодарно и восторженно встреченная псковичами и гостями фестиваля.

Другая проблема – техническое состояние псковской сцены, которое становится все более непреодолимым препятствием на пути в Псков современных спектаклей. Когда-то Олег Ефремов, не считаясь с затратами, переделал мхатовские декорации под псковскую сцену и все-таки сыграл здесь «Бориса Годунова», а Евгений Колобов, убрав часть кресел в партере, чтобы посадить оркестр и, опять же, упростив оформление, показал полную редакцию «Евгения Онегина». Тогда же, выйдя на поклон, он возгласил со сцены, обращаясь неизвестно к кому: «Приведите в порядок этот замечательный театр!» Было это шесть лет назад, в год его внезапной кончины, но воз и ныне там: состояние театрального здания Пушкинского Народного дома, построенного по всероссийской подписке 103 года назад таково, что город и область могут вот-вот лишиться театра, а Пушкинский фестиваль – своей главной сценической площадки.

Но надеждой жив человек. В эти дни в Пскове вступал в должность новый губернатор, молодой и энергичный. И мы, пусть и меньшинство, вновь надеемся, что ему, в отличие от прежнего, будут не безразличны ни театр, ни судьбы русской культуры, ни светлое имя Пушкин.

Фотогалерея