Неясный гул души / Вспоминая Леонида Зорина

Выпуск №8-228/2020, Вспоминая

Уже очень много лет назад появился в Ермоловском театре мрачноватого вида молодой человек, исподлобья глядевший, как нам казалось, на всех, кроме Лобанова. С самого начала было заметно, что молодой Леонид Зорин не просто с симпатией относился к Андрею Михайловичу, но был прямо-таки влюблен в него. Лобанов не был многословным, но создавалось ощущение, что Леонид Генрихович впитывает буквально каждое его слово. Так оно и было на самом деле, ибо я твердо знаю, что Лобанов для Зорина остался, быть может, главным человеком в жизни. Почему я об этом говорю? Потому что в конечном итоге такие встречи и определяют нашу суть, рождают в нас либо ферменты доброго постижения людей и жизни, либо поселяют в наших душах горечь и недоверие. Не только события, которые способны на нас нахлынуть, но и некоторые люди, хотим мы того или нет, формируют в нас всякого рода начала. Так и Лобанов до сих пор вспоминается как человек, который позволил нам прикоснуться к необычному явлению. Я имею в виду драматурга Леонида Зорина.

Разница в возрасте у нас невелика - шесть лет. Но для меня он был и остается учителем. Я обращался к нему по имени-отчеству и никогда не позволял себе сказать: «Леня». Он же почти всегда ласково и вежливо звал меня «Володечка» и только изредка «Владимиром Алексеевичем», когда чем-то был встревожен или хотел предложить новое произведение. Причем не для постановки, он просил просто прочитать. А писал он, слава Богу, много, просто удивляешься его внутренней энергии, таланту мысли этого человека.

Я заговорил о таланте мысли, потому что ловлю себя на том, что иные высказывания Зорина беру на вооружение, они становятся моими. Значит, у нас одно мироощущение по многим параметрам. Замечаю, что мне удобнее то, во что я верую, высказать словами Зорина, потому что они точнее, острее. Зорин - это то, что вошло в мою жизнь в далекие 50-е и остается со мной до сих пор.

Я не могу забыть начало 50-х, когда скончался «друг народов» товарищ Сталин. И многие поверили, а в первую очередь, Лобанов, что теперь можно защитить маленького человека. Маленького только по названию, на деле же человека настоящего, защитить во благо, ради строительства разумного социалистического общества, которое приведет к коммунизму. И вот в пьесе «Гости», которую принес в театр молодой Зорин, как раз и был такой адвокат, защищавший ни в чем не повинную женщину.

Мы начали репетировать. Помню, Лобанов тогда сказал: «Хорошо бы каждую работу начинать так, будто ты до этого ничего не делал». И добавил, обращаясь ко мне, 23-летнему: «Если бы вы, Володя, сыграли все про себя с помощью этой пьесы, получилось бы, наверное, гениально».

Работали мы увлеченно. И вот наступил день генеральной репетиции на публике. Перед этим я спорил с Лобановым, я был молод и позволял себе это. Правда, потом природа всегда мне подсказывала, что надо делать так, как предложил Лобанов. У меня был монолог, обращенный к моему сценическому отцу, крупному чиновнику в министерстве юстиции. Я говорил: «Где бы я тебя не встретил, в каком бы кабинете ты не сидел, кто бы тебя не охранял, найду тебя и буду бороться не на жизнь, а на смерть». Вдруг Лобанов мне советует: «Володя, надо это не гневно произносить, а улыбаясь». - «Как же можно улыбаться, когда я вызываю на бой отца, который перестал мне быть отцом?» - «Ну, делайте как хотите». На генеральной, сам того не желая, я начинаю произносить все это с улыбкой. И слезы начинают меня душить. Я улыбаюсь и плачу, ощущая, что публике все это необычайно интересно и дорого. Я испытал огромное актерское наслаждение, и вместе с тем проявление какого-то гражданского начала. И в этом была заслуга Зорина.

Спектакль прошел на публике еще один раз, с большим успехом. Но следующий, увы, не состоялся. Помню, подходим мы с Всеволодом Якутом, замечательным артистом, к театру и видим, как начальник Управления культуры Константин Александрович Ушаков вынимает из репертуарного стенда стекляшку с надписью «Гости» и заменяет ее «Невольницами». Тогда я еще не был склонен ко всякого рода обобщениям, но потом оценил эту символическую замену.

Спектакль запретили. Не было ни одной газеты, которая не разнесла бы в пух и прав творение Зорина и Лобанова, осмелившихся включить в репертуар театра этот «враждебный документ». Удивительно, что Зорина и Лобанова никуда не вывезли. Правда, оба они попали в больницу.

А в Театре имени Ермоловой шли собрания. Помню, одно из них вел Виктор Григорьевич Комиссаржевский. Что делать, заставляли. Он был серьезным эрудитом, знавшим множество высказываний и цитат. И напомнил собравшимся древнее китайское изречение: порой мы стук копыт коня врага принимаем за биение сердца друга. Потом выступал человек, проводивший с актерами политзанятия, и вспоминал, как летали они на тачанках и били всякую мразь, которая мешала установлению Советской власти. Этот образ рождался у него, вероятно, в связи с нашей работой.

Я говорю об этом так подробно, потому что идут годы, но память не исчезает. И в дальнейшем мне почему-то всегда хотелось вернуться к «Гостям». Наверное, больше из упрямства, чтобы напомнить: было то время и мы в нем. В 1988 году, будучи главным режиссером Малого театра, я предложил поставить «Гостей» там. Конечно же, теперь они звучали наивнее. И другие проблемы появились в очередное славное время, на сей раз перестройки. Наверное, требовались иные деяния. Но я убедил Виктора Коршунова сыграть героя с не слишком человеческим лицом. И он, привыкший к положительным персонажам, согласился. Помню, на гастролях в Киеве мы пригласили на спектакль председателя Президиума Верховного Совета Украины Шевченко, а потом вместе с Коршуновым расспрашивали ее о впечатлениях. А зритель, надо сказать, принял спектакль тепло. Шевченко сказала: «Вы знаете, народу это будет интересно. - Потом сделала паузу и осторожно добавила, - но начальство может быть обижено. Значит, проблемы никуда не делись. Ничто не проходит бесследно».

А пьесы Зорина, почти все, по-прежнему выходили на разных сценах России со скрипом. Бывало, что спектакли запрещали. Однажды Георгий Товстоногов сказал мне у себя дома на кухне: «Володя, всякое придется ставить, но иногда позволяйте себе делать то, что вам нужно, что вы не можете не поставить и не сыграть». И я действительно «позволял» тогда себе ставить Вампилова или Зорина. А почему я вспомнил о Товстоногове? Потому что он однажды тоже ставил зоринскую пьесу, и чего же ему это стоило. По-моему, спектакль даже запретили. И в Вахтанговском театре его пьесы выходили трудно. И даже со знаменитой «Царской охотой» в Театре имени Моссовета все было совсем не просто. И с «Медной бабушкой» во МХАТе. Но, несмотря на это, Зорин оставался верен самому себе. Это удивительно дорогое качество, которое я в нем очень ценю.

После «Гостей» был достаточно длительный период, когда у нас с Леонидом Генриховичем прямого общения не было. Но если что-то у Зорина было напечатано, то он обязательно присылал мне журнал или книгу с трогательной надписью. И утверждал этим, что тот счастливо-несчастный период «Гостей» остается не только в памяти, но и в сердце.

А потом мне повезло. Я поставил в Ермоловском театре «Пропавший сюжет» и сыграл в нем Дорогина. Спектакль о последней любви одинокого человека, действие которого происходило в начале ХХ века. Но все было пронизано ассоциациями сегодняшнего времени. Спектакль вышел в начале 90-х, и телеканал «Россия» отважился включить его в цикл передач «Сенсации русского театра». Наверное, это было продиктовано прежде всего интересом к личности и творчеству Зорина. Мы играли спектакль в городах и весях России, а также в Риге, Берлине, Дюссельдорфе. Зрители приходили разные, не только эмигранты. А я всегда говорил: спасибо Зорину за возможность рассказать об этом вечном одиночке с таким чистым и добрым сердцем.

А потом Леонид Генрихович предложил мне сыграть Женихова в «Союзе одиноких сердец». Человека удивительного, который призывал прекрасную половину заниматься женскими делами и не очень-то торопиться в сферы власти. Воспитывать детей, дарить достойным мужьям радости семейной жизни. Все это было написано с такими свойственными Зорину теплотой и грустной иронией человека счастливого и вместе с тем не очень. Так мне кажется. Хотя, возможно, счастливее его делало творчество. Каждое утро он просыпался и садился за стол, ему хотелось об этом мире рассказывать весело и грустно, печально и легкомысленно. Это было так здорово.

Затем была «Измена». Помню, как Петр Фоменко, мой коллега по ГИТИСу, при встрече спросил меня: «А что ты сейчас делаешь?» - «Измену» - «Как интересно. Я в свое время в Ленинграде пытался это ставить, но работа не завершилась. Думаю, хорошо было бы к этому вернуться». И это меня еще сильнее подогрело. До сих пор вспоминаю некоторые актерские работы, особенно безвременно ушедшей Тани Щукиной. Как она тонко, иронично, грустно играла историю женщины, сочинившей свою легенду о любви. Сегодня эту ситуацию могли бы счесть обывательской. Но Зорин сказал устами одного из своих персонажей: «Обыватель - совсем не плохое слово. Обыватели порой украшают этот мир».

А потом возник «Перекресток» или «Варшавская мелодия-98». Мы с Элиной Быстрицкой играли этот спектакль в Киеве, Новосибирске, Владивостоке, Берлине, Тель-Авиве, он везде хорошо принимался. Но, помню, как-то появилась статья, которая называлась, кажется, «Варшавская шинель Зорина», обидевшая драматурга. Зорин всегда был способен скрывать боль, он не так визгливо, как многие из нас, воспринимал эти уколы и распоры. Я позвонил ему и с актерским наивом, который не покидает и сейчас, спросил: «Леонид Генрихович, ну как же это может быть сегодня?» А он так спокойно ответил: «Володечка, человек имеет право на собственное мнение, а они бывают разными».

«Перекресток» мне очень близок и дорог. Хотя моего героя иногда упрекают: мол, поступил по-мещански трусливо, отказавшись от своей любви. Но так могут говорить люди, которые ничего не помнят о том времени. А я сам прошел сквозь подобную ситуацию.

Давным-давно, на гастролях во Львове я познакомился с девушкой польского происхождения. Ее отец в свое время вынужден был эмигрировать в Англию. К тому же у нее имелся дядя-ксендз. Мы дружили, встречались. И меня тут же пригласили в одно известное учреждение: как это вы, молодой московский гость от искусства, встречаетесь с девушкой, у которой дядя - священнослужитель в кафедральном соборе, а отец - враг украинского народа, польский националист? Я продолжал с ней общаться, но был напуган, совсем как зоринский герой. Я уже как-то с оглядкой приглашал ее на наши спектакли, с опаской гулял по парку. И когда много лет спустя репетировал эту роль, всегда вспоминал этот эпизод.

Зорин говорил: мы редко вслушиваемся в смутный гул души. То есть стараемся его скорее определить, обозначить ярлыком или этикеткой. Но ведь именно этот гул души в конечном итоге рождает истину, которая потом формирует мысль. Иногда кажется, что Зорин берет на вооружение темы очень локальные, слишком личные. Но на самом деле автор вместе с персонажами всегда приходит к очень глубоким и серьезным обобщениям.

Какое-то количество лет назад Леонид Генрихович разрешил себе на четырех диалогах, которые назвал «Невидимки», написать: «Посвящается Владимиру Андрееву». И эта надпись меня мучила. Я прочитал диалоги и спросил себя: а как это воплотить на сцене? Трусливо от этого бежал и снова возвращался. Я поставил «Невидимок», но боюсь, что будучи слишком увлечен этими диалогами, не смог сделать так, чтобы зрителям они оказались не только полезны, но и необходимы, интересны. Но сам я не могу от этого оторваться. Спектакль уже не идет давно, а я до сих пор удивляюсь, как моя партнерша Маша Бортник, молодая актриса, говорила: «Владимир Алексеевич, а чего же тут бояться?» Я ее прямо так по-зорински спросил: «А ты что-нибудь понимаешь?» - «Понимаю, а если и нет, то все чувствую».

Всегда говорю: спасибо судьбе, что она свела меня с Леонидом Зориным.

Товарищем.

Другом.

Учителем.

Владимир АНДРЕЕВ,

народный артист СССР,

лауреат Государственных премий,

президент Московского драматического театра им.М.Н.Ермоловой

Фото предоставлены Московским драматическим театром им.М.Н.Ермоловой

Фотогалерея