Жизнь или смысл? / "Братья Карамазовы" в МДТ - Театре Европы

Выпуск №5-235/2021, Премьеры Санкт-Петербурга

В июле этого года оказался я в Старой Руссе. В 2018 г. открылся там «Музей романа «Братья Карамазовы»». Конечно, пошел. На другом берегу речки дом Грушеньки... Мы ведь с точностью до метра знаем, где что происходило. Все в этом двухэтажном купеческом особнячке-музее есть: гостиная Федора Павловича, комната женщин, комната мальчиков, трактир, келья Зосимы. Много скульптур-манекенов в исторических костюмах. Экспозиция очень «этнографичная» и методичная. А через полгода - долгожданная (четыре года репетировали) премьера «Братьев» в Петербурге. Чистой воды совпадение. Но ведь побежал я в музей, отстав от туристической группы, не случайно. Надеялся на какие-то открытия, на предощущение спектакля.

Разумеется, ничего от филологического, исторического исследования мы в театре не найдем. Все же контраст уж больно разителен. Каждая (или почти каждая) постановка Льва Додина - событие. Нынешние «Братья Карамазовы» - ко всему прочему, первая большая премьера после карантина. Большая - не в смысле протяженности. У Григория Козлова в «Мастерской» две больших части, у самого Додина (вместе с А. Кацманом) в 1983 г. (Учебный театр ЛГИТМиК) было тоже две части. Тогда режиссеры и педагоги сделали попытку вместить в композицию и Великого инквизитора, и Черта, и старца Зосиму, и Лизу Хохлакову. Теперь не то. Семь действующих лиц и никаких параллельных сюжетных линий, вставных новелл. Правда, текст Алеши дополнен отрывками из «Идиота», но это исключение. «Идиот» вполне закономерен. В черновых набросках писатель называл Алексея идиотом, видел переклички с князем Мышкиным.

Додин прославился как мастер перевода прозы, в том числе, эпической, на язык сцены («Братья и сестры», «Жизнь и судьба»). Здесь такая задача не стоит. Проза требует неспешности и детализации, многофигурности. «Братья Карамазовы» 2020 - спектакль камерный, компактный, что не исключает масштабности внутренней. Если в первой инсценировке «Братьев» (1900) Павел Орленев в течение сорока минут произносил «Исповедь горячего сердца» Мити Карамазова, в последней сценической версии «Карамазовых» нет больших монологов. Максимум на страницу, хотя и это немало. Много акцентированных афоризмов, не подкрепленных длинными рассуждениями. Все как бы «облегчено». И даже ритм построен на фокстроте. Правда, фокстрот переделан из песни «Раскинулось море широко»; она, в свою очередь, трансформированный романс А. Гурилева «Моряк». Да, у Додина танцуют и поют. Ничего общего с трехчастными «Бесами» (1991), где, впрочем, уже играли Игорь Иванов, Игорь Черневич, Олег Рязанцев.

В премьере 2020 г. конфликты сразу обнажены, виден «костяк» сюжета. Как во «Враге народа» Г. Ибсена, в результате резкого сокращения многоречивой пьесы. Собственно, вся «история» изложена в первой части. На вторую - остается философия и Америка, то есть ожидание Дмитрием чуждой Америки, куда он собирается бежать по дороге на каторгу. Рассуждение об Америке не так смешно, как кажется на первый взгляд - Дмитрий знает об Америке не более, чем мы о Марсе. Додин, в отличие от него, много поездил и, наверно, не раз примерял к себе «американский» образ жизни. Не близко. А вот Смердякову кажется, что Франция нас бы цивилизовала. Карамазовщины бы не было. Кстати, забавно, что через месяц после премьеры МДТ появился мюзикл «Мисс Сайгон» в Театре музкомедии, где мечта об Америке развернута в большую вокально-хореографическую сцену-восторг. Опять совпадение, контраст. Понятно, МДТ - театр не мечтательный.

Антураж спектакля на улице Рубинштейна привычно мрачен. Черный кабинет или камера-обскура. Слева - свалка стульев. Из темноты высвечивается лицо Алеши Карамазова (Евгений Санников). Так и все фотоизображения актеров в фойе театра как бы проступают из небытия, из бездны. Алексей в качестве первого «заявленного» персонажа естествен. В своем витиеватом предисловии Достоевский называет его главным героем романа или двух романов - второй так и не был написан. В чем его, Алексея, значимость, он объясняет невнятно. И в постановке Додина он остается человеком «под вопросом». Не то, чтобы артист плохо играл. Санников за два года работы в театре успел сыграть несколько главных ролей (Михаил Пряслин, Бирон, Виктор в «Варшавской мелодии»). Но будущее Алексея неизвестно. А. Суворин в «Дневнике» писал о замысле Достоевского превратить инока в революционера, аналог Каракозова, с последующей казнью. В «Словаре персонажей произведений Ф.М. Достоевского» К. Никамуры отмечена его неестественность. В самом романе он назван человеколюбцем, деятелем. Но инсценировка Додина отсекает все яркие эпизоды, связанные с Алешей: с Зосимой, Лизой, мальчиками (хотя последние послужили основой для самостоятельной пьесы, спектакля В. Розова-А. Эфроса «Брат Алеша»). Так что Санникову приходится туго. Обстоятельства не помогают. Отсюда и «вопрос». Одно можно сказать: ни просветленности, ни благостности, ни акцентированного молодого здоровья, румянца в нем нет.

Однако вернемся к прологу представления. Занят Алексей в прологе делом, вроде, обычным: снимает рясу и укладывает в чемоданчик, может быть, 1930-х годов. Заметим, время спектакля условное и, в значительной степени, сдвигается к 1930-м годам, хотя мужские костюмы близки к ХIХ веку. Вместе с тем дело Алеши совсем не простое: не переодеться, а перейти из мира церковного, монастыря в мир светский, наш. Этот мир надвигается на него стеной, как в 1971 г. надвигался занавес у Давида Боровского (отца нынешнего художника «Братьев» Александра Боровского) в любимовском «Гамлете». Алексей все же свободно проходит сквозь стену - остальным это не дано. Они будут выходить через люк сцены, из подполья. Кстати, удивительно, Додин не ставил «Записки из подполья», предоставив это Валерию Фокину. От «подпольности» Додин нынче уходит. Его привлекают люди яркие, но не противоестественные.

Уход из церковного мира для режиссера принципиален. Монастырь, старца Зосиму оставляют за скобкой и почти не вспоминают. Более того, тему Бога и веры тоже дают «впроброс», насколько это возможно в таком произведении. В нынешней атмосфере, когда вопрос жизни и смерти - будничный (не тема для абстрактных рассуждений), о многих вещах теперь говорят спокойно, без аффектации.

Собственно, текст начинается с представления главных действующих лиц, поднимающихся из трюма сцены. Знакомство с публикой подобно старинной испанской, итальянской пьесе ХVII века. По роману, это встреча родственников в монастыре, которого, повторяю, здесь нет. Потом присоединятся остальные. Распределение ролей во многом неожиданное. Додин, как водится, сбивает штампы, назначая на роли братьев не тех, кто, на первый взгляд, должен бы играть Дмитрия, Ивана в соответствии с традицией. Я уже не говорю о возрасте. Если в 1983 г. зрители были поражены: Карамазовы-студенты ЛГИТМиК такие молодые, пусть это соответствует роману (самому старшему там 28 лет). В 2020-м возраст исполнителей Додина не волнует. Да и сам он не мальчик.

Игорь Черневич (Дмитрий) седой, всего на девять лет моложе, чем Игорь Иванов (Федор Карамазов). Впрочем, кому и быть Федором Павловичем, как не Иванову. Это назначение как раз предсказуемо. Не в смысле внешности, конечно. «Жирненькое» лицо, внешность пакостника - не о нем. Иванов аристократичен (вспомним «Коварство и любовь»). Правда, артист умеет быть глумливым, ерничающим. Только, на сей раз, удивительно спокоен, чуть ли не монументален. Никакой суеты. Что-то в нем мефистофельское. За исключением одного эпизода, когда старший Карамазов срывается в истерике, что-то жалко бормочет. Сладострастие, садизм, чудовищный эгоизм уходят на второй план. Есть в Федоре Павловиче внутренняя драма, о сути которой можно только догадываться. Додин не пытается все договорить и объяснить. В романе, да и в реальной жизни, есть многоточия.

Черневичу бы под стать роль Ивана с его философизмом, но тут важно другое. В Дмитрии постановщик ищет не молодца с роковыми страстями, а человека надломленного. Это Черневич умеет - Зилов, Вурм, Соленый и в кино Гитлер, Зигмунд Фрейд. Буйный, неуправляемый Митя в МДТ чаще рефлексирует. Никакого капитана Снегирева, которого можно бы побить. Сидя на стуле, особенно не побуйствуешь. А таковы условия игры. Додин лишает Дмитрия сцены в Мокром, столь важной для Немировича-Данченко и Леонида Леонидова (МХТ, 1910). Зато в финале он ходит, гремя цепями, и в этом есть какая-то ироническая, нарочитая оперная искусственность. Критик Марина Дмитревская в своей рецензии говорит, что Черневич играет трех братьев сразу. Думаю, такая задача перед ним не ставилась, но он персонаж «центральный» и многослойный. Это несомненно.

Младшие братья ему как бы аккомпанируют, поддерживают с двух сторон. Станислав Никольский (Иван) - артист младшего поколения, как правило, изображающий в других спектаклях театра веселый цинизм, прагматизм (например, в «Шоколадном солдатике» Б. Шоу). Додин, предложив роль Никольскому, решил снять с Ивана некоторую «тяжеловесность». Наверное, для Никольского важна фраза Ивана: «Заметь, я хоть и смеюсь теперь, но говорю серьезно». Когда Иван говорит: «Мира Божьего не принимаю», - в этом нет страдания. В Никольском есть глумливость, ожидаемая от отца, Федора Павловича.

И уж совсем неожиданно распределение на женские роли. Кому как не Елизавете Боярской, секс-символу театра и кино, играть Грушеньку? Ан нет, она - истероидно-интеллигентная Катерина Ивановна, а Екатерина Тарасова - Грушенька. Впрочем, главный режиссерский «ход» в том, что они не контрастны. В сущности, очень похожи друг на друга. Даже подчеркнуто: в каких-то шинельках. «Что тот солдат...» И ни в одной нет достоевского «надрыва». Не случайно Додин придумывает «рифмующиеся» сцены раздевания обеих красавиц (соблазнение Дмитрия-Катериной, Алеши-Грушенькой). Разве что шнурки на ботиночке Грушенька развязывает вызывающе. В этих несостоявшихся соблазнениях и эротики вовсе нет. Конечно, Катерина Ивановна не уляжется на колени мужчин, сидящих рядком (как Грушенька), но в плане игривостости, сексуальности не уступит сопернице. При всей строгости одежды, прически Дмитрия бедром «лягнет». И стульями будет бросаться. Нет вообще подлинной схватки двух змей. В знаменитой сцене, когда Грушенька унизила «благородную» («А вот и не поцелую ручку»), ярость Катерины Ивановны не отыгрывается в полной мере. Опять же есть во всех этих отношениях замечательная недоговоренность.

О взаимной ненависти порой и говорят, но не показывают. Я и мужчин имею в виду. Все шестеро (Смердяков немного в отдалении) или семеро сидят бок о бок на стульях, иногда задушевно обнимаются, словно на каком-то корпоративе, поют хором шиллеровско-бетховенскую «Оду к радости» или «Раскинулось море широко». Какая уж тут радость?! Где тут море, когда одна камера? В отличие от «Жизни и судьбы» В. Гроссмана, «Московского хора» Л. Петрушевской патетическая музыка звучит насмешливо, даже разухабисто. В известном смысле, все уже перегорело. Чего считаться? Есть, правда, одна семейная драчка, но где-то в глубине сцены, не видно ее. Вообще динамики почти нет. Мизансцены связаны с передвижением стульев. Все сидят и размышляют. Из хаоса набросанных в беспорядке стульев выстраивается геометрия. Стулья - в ряд или друг против друга. Каждый «прикован» к стулу. Безумию жизни противостоит порядок театральной эстетики.

Достоевские безумства, подпольные чувства куда-то спрятались, «сбивчивость речей и черножелчие» (по Сухово-Кобылину) ушли. Олег Рязанцев мог бы отлично сыграть привычного Смердякова, гаденького, затаенного. И здесь наше ожидание оказалось нарушено. «Смердяковщины» театральной не видать. Смердякова жалко. История его рождения драматична. Он простодушен, в известном смысле, симпатичен. Хотя иногда и агрессивен. Даже его рассуждение о желательном присоединении России к цивилизованной Франции (в войну 1812 г.) зал встречает сочувственным смехом. Как и рассуждение Дмитрия о вредоносности садистичных женщин. Когда читаешь роман, авторская ирония бросается в глаза, но в постановках она проявляется крайне редко. Додин ее вытащил из текста и преподнес в самых драматичных сценах. «Апостол» психологического театра играет жанрами, не стесняясь и фантастики. Скажем, покойник Федор Карамазов приходит в качестве прокурора и адвоката на суд, где решают вопрос о его убийстве. А уж танцы-то эстрадные! Это вам не музыкальный фон, как в спектакле по Брехту. В танцах проглядывает новый, непривычный Додин. Иногда вдруг «высовывается фарс», хотя подспудное комическое есть и у Достоевского.

Спектакль заканчивается, как и начинается, Алексеем. Алексей в сторонке от родных с чемоданчиком. Он пойдет «своим путем». Никакой прочувствованной речи на могиле Илюшечки. Никакого просветления. Только прожектор жестко обратится нам в лицо. Кто Вы? Федор Карамазов? Смердяков? Кого или что любите?

«Жизнь полюбить больше, чем смысл», - рассуждал Иван Федорович в середине романа. Может быть, об этом спектакль?

Фото с официального сайта МДТ - Театра Европы

Фотогалерея