Не только Верещагин / Вспоминая Павла Луспекаева (Ленинград)

Выпуск №8-248/2022, Вспоминая

Не только Верещагин / Вспоминая Павла Луспекаева (Ленинград)

20 апреля Павлу Луспекаеву исполнилось бы 95 лет.

Трудно найти советского артиста, которому в нашей стране было бы поставлено столько памятников, как Павлу Луспекаеву. При том что прожил он всего 43 года. Артист и подумать не мог, что в честь него назовут корабли, учредят театральные и кинофестивали, таможенники поставят ему и Верещагину памятники по всей России - от Петербурга и Москвы до Южно-Сахалинска...

Конечно, был он личностью незаурядной и даже можно сказать - героической. И сыграл немало прекрасных ролей в театре и в кино. Но памятники ставят не только артисту, в народной памяти он слился со своим героем - таможенником Верещагиным из фильма «Белое солнце пустыни». Они необычайно похожи. Персонаж потребовал от артиста - без преувеличения - «полной гибели всерьез».

Луспекаев умер от разрыва аорты через год после выхода фильма на экран.

Короткая жизнь вместила столько событий, сколько иная длинная не наберет. Был партизаном в годы Великой Отечественной войны, воевал даже после тяжелого ранения. Учился в Щепкинском училище, работал в Ворошиловградском областном русском драматическом театре2012 года - Луганский академический им. П.Б. Луспекаева); был ведущим артистом Тбилисского русского театра им. А.С. Грибоедова, откуда Л.В. Варпаховский «сманил» его в Киев, в Театр русской драмы им. Леси Украинки.

В 1956 году ленинградский Большой драматический театр возглавил режиссер, совсем недавно работавший в Тбилиси, он стремительно начал выстраивать репертуар, собирать труппу, которой вскоре суждено стать одной из самых полнокровных и знаменитых в стране. В 1959-м Г.А. Товстоногов пригласил в театр трех артистов: Татьяну Доронину, Олега Басилашвили и Павла Луспекаева. И уже в следующем сезоне двое из них, дебютировав в горьковских «Варварах», что называется, проснулись знаменитыми. Театр вступал в свою золотую пору. Сергей Юрский, которого трудно заподозрить в предвзятости, говорил об ансамбле, созданном Товстоноговым, что это было добровольное творческое объединение крайностей, где нужен аккорд, гармония. «И, по Товстоногову, чем больше неожиданных нот в этом аккорде, тем лучше» (С. Юрский. Кто держит паузу).

Труппы со столь незаурядным составом не было ни в одном тогдашнем театре - ни в Ленинграде, ни в Москве. Мощная авторская режиссура опиралась на представительный мужской актерский костяк. Корифеев сцены поддерживали молодые артисты, ломавшие стереотипы и мгновенно влюблявшие в себя взыскательную питерскую публику. Об этом с гордостью рассказывали даже их партнерши по сцене. Зинаида Шарко вспоминала, как на сборе труппы в начале сезона была потрясена только что пришедшая в БДТ новенькая артистка. Она увидела, как в зал входили мужчины: «Один за другим, как будто это было кем-то срежиссировано: Стржельчик, Луспекаев, Копелян, Басилашвили, Лавров, Лебедев, Гай, Юрский, Смоктуновский, - как говорится, на любой вкус и цвет. Бедная артистка, раздавленная этим великолепием, вжалась в кресло и только прошептала: «Господи! Как же вы тут? У меня глаза разбегаются, не знаешь, кому отдаться!»

Луспекаев в этом роскошном «букете» не потерялся. «Сразу было видно яркого человека и актера». Первой же ролью - главной, Черкуна в «Варварах» - покорил и зал, и сцену. Достаточно вспомнить, какими влюбленными глазами смотрела на него знойная красавица Надежда Монахова - Татьяна Доронина, чтобы понять: ему не нужно никаких усилий, чтобы быть неотразимым.

Однако мужским обаянием не злоупотреблял, скорее, уклонялся от пылких признаний и жестов внимания. Далек был от амплуа героя-любовника - как, впрочем, и от любых рамок амплуа. Его брутальность была иного толка. Еще в пору тбилисских дебютов его репертуар был на редкость серьезен и разнообразен: он играл Хлестакова и Треплева, Алексея в «Оптимистической трагедии» и Васю Вожеватова в «Бесприданнице». В БДТ у актера вновь была возможность играть не роли, а спектакли - участвовать в общем деле.

Он был, казалось бы, предназначен для героических ролей, просто-таки излучал положительное обаяние, мужскую надежность и уверенность. Но даже в этом качестве у него были роли диаметрально противоположные, как, например, старавшийся выглядеть заурядным Тимофеев в «Пяти вечерах», Бонар в «Четвертом» и Гайдай в «Гибели эскадры». Так что неожиданность нот в аккорде могла существовать и в работе одного актера - особенно если он так одарен, как Луспекаев.

«Варвары», во многом благодаря точному распределению ролей, сыграли особую роль в судьбе БДТ. Никто не ожидал от театра столь полемической трактовки: зрителям самим предстояло решать, кто же в этой истории варвар, а кто жертва. Павел Луспекаев как мог оберегал своего Черкуна. Его герой всячески сопротивлялся обывательской трясине, которая захлестывала его отовсюду - и со стороны «новых людей», и со стороны провинциальных «мещан». Похоже, для режиссера это было своего рода лирическое высказывание: послание художника, не желающего подчиняться чужим влияниям, прокладывающим свой путь в искусстве. Луспекаев - Черкун идеально подошел для выражения этических и эстетических позиций Товстоногова.

Как и в «Варварах», в «Поднятой целине» герой Луспекаева был поставлен режиссером в центр повествования. Размышления о трагических временах коллективизации сконцентрировались не на фигуре большевика Давыдова, а на противоречивом образе Макара Нагульнова, чье горячее и даже горячечное увлечение идеями мировой революции порой превращало его в персону трагикомическую. С азартом и восхитительным юмором проводил артист сцену, когда стихийный большевик «от сохи» вгрызался в английские слова и буквы, грезя о победе мировой революции. В этом спектакле артисту, наверное, помогли и собственные корни. Его мать была донской казачкой, и обитателей ростовского села Большие Салы, где родился и жил до войны, Луспекаев знал и помнил с детства.

Артист вполне мог стать alter ego режиссера, хотя впрямую Товстоногов никому не доверял свои взгляды на мир и человека. И все же именно его сокровенные мысли в разные годы транслировали то Иннокентий Смоктуновский (Мышкин), то Сергей Юрский (Чацкий), то Ефим Копелян с Павлом Луспекаевым («Не склонившие головы»). Дуэт (или дуэль?) «скованных одной цепью» развивался как вечно актуальная история победы человека над собственными предубеждениями. Здесь не было конфликта белых и черных, вопрос ставился гораздо глубже. Накал страстей в сюжете об исцелении от беса вражды был бы невыносимым, если бы не индивидуальности артистов, умевших иронией и неожиданными интонациями гасить пафос роли.

Товстоногов высоко ценил Луспекаева, но продолжению их союза помешала болезнь артиста. При всех его богатырских статях и человеческом масштабе ему суждена была трагически короткая жизнь. Он поневоле оказался спринтером, тогда как Товстоногов, заглядывая далеко вперед, нуждался в стайерах...

Когда смотришь на фото, где на надежное плечо с виду крепкого, как скала, Павла Луспекаева опирается Зинаида Шарко, и в голову не придет, какие невыносимые боли доставлял ему недуг - наследие обморожения, полученного на войне. Он долго терпел, сопротивляясь ампутации ног, но потом было несколько операций... Только после съемок «Белого солнца пустыни» стало известно о протезах...

Всего шесть лет в БДТ - и полноценная театральная карьера. Десяток ролей - и ни одной проходной. К тому же - полное погружение в жизнь театра. Товарищи по сцене помнят муки творчества, которые артист переживал, будто играет или репетирует в первый и последний раз. Сергей Юрский вспоминал случай на одном из рядовых представлений не самого любимого артистами спектакля «Иркутская история». Сцена была драматичная. «Луспекаев сверлит меня своими бешеными черными глазами, шумно дышит... А в двух шагах от нас перешептываются актеры в хоре, говорят о своем. Губы Луспекаева кривятся, сверкают белки глаз на смуглом лице. И вдруг вместо арбузовского текста Паша, повернувшись к хору, говорит громко, раздельно, на весь театр:

- Уметь вести себя надо на сцене!

Актеры замерли. Казалось, случится что-нибудь страшное - потолок рухнет, скандал разразится».

Юрского поразило, что зрители ничего не заметили. После сказали только, что Луспекаев играл очень хорошо...

Театр он любил беззаветно, но разочарования тоже копились. Отчасти Луспекаева спасали кино и телевизионный театр. Широкая публика впервые заметила его в фильме Геннадия Полоки «Республика ШКИД». И дети, и взрослые с восторгом пересказывали эпизод, в котором школяр (кстати, в исполнении юного Сандро Товстоногова) с размаху бил его героя табуреткой по голове. Богатырь Косталмед в ответ невозмутимо произносил: «Не шали!»

Даже небольшие роли, вроде бурно, с размахом сыгранного им в «Трех толстяках» генерала Караска (специально для него написанного Алексеем Баталовым), навсегда врезались в память.

Телевизионный театр 60-х подарил артисту десяток интереснейших образов - от ШекспираЧеловек из Стратфорда») до горьковского Матвея Кожемякина. Крупный план черно-белого телеэкрана нуждался в таком актере, как Луспекаев. Масштаб личности здесь был столь же важен, как выразительность лица. И голос! Мягкий, глубокий, певучий - зрители могли узнать его из тысячи. Одним из лучших спектаклей той поры были «Мертвые души» в постановке чрезвычайно любившего его режиссера Александра Белинского. В россыпи актерских дарований, где Игорь Горбачев (Чичиков) соперничал с Юрием Толубеевым (Собакевич) и Олегом Басилашвили (Манилов), Александр Борисов с Константином Адашевским и Леонидом Дьячковым, Павел Луспекаев был первым среди равных. Его Ноздрева не мог затмить ни один из поздних исполнителей. Он куролесил с таким азартом, таким напором и свободой, что брал в полон не только героев Гоголя, но и всех телезрителей. Эта роль создавалась параллельно с ролью Верещагина - в 1969 году. Это были две стороны одного роскошного и расточительного дарования - вулканический (и, увы, прощальный) выплеск энергии. Настоящий русский барин, широкая душа, весельчак и пройдоха, Ноздрев был чуть не единственной живой душой среди мертвых душ. Таможенник Верещагин - страдающая, но не менее живая душа. На краю раскаленной и выжженной солнцем пустыни, один в поле воин, несгибаемый защитник границы и идеалов, чести и достоинства, он исполняет свой долг (уже не перед царем, но перед Отечеством) с необычайным мужеством, без пафоса, почти играючи. Вот уж где гоголевские «невидимые миру слезы».

Как и завещано Станиславским, он любил не себя в искусстве, а искусство в себе - на разрыв аорты.

Фотогалерея