Мы увидели Чехова/ Х Международный фестиваль «Мелиховская весна»

Выпуск №1-121/2009, Фестивали

Мы увидели Чехова/ Х Международный фестиваль «Мелиховская весна»

 

Театральный фестиваль в Мелиховской усадьбе – встреча с чудом. С живой памятью о Чехове, с природой, домом, постройками, предметами, одухотворенными его дыханием. Это еще и цепочка маленьких бытовых чудес и больших художественных преображений, случайных вроде бы совпадений и восхищающих сюжетных переплетений. Афиша фестиваля на этот раз имела свой остроумный географический сюжет: десятый, юбилейный фестиваль организаторы решили превратить в путешествие по театрам тех городов и стран, где бывал, где жил Антон Павлович. Или хотя бы мимо которых проплывал или проезжал. Или хотя бы тех, побывать в которых мечтал и оставил об этом свидетельство. Интересно было посмотреть, как по-разному понимают и ставят Чехова, порой совсем не по-чеховски. А он, подиж ты, все равно остается собой.

Любите ли вы Чехова так, как испанский режиссер Анхель Гутьеррес, который, поднимая тост в день открытия фестиваля, заявил, что любит его «больше, чем маму»? Потом выяснилось, что создатель и руководитель Камерного театра им. А.П.Чехова в Мадриде – «испанский ребенок», вывезенный в Советский Союз во время фашистского переворота, он прожил в России много лет, учился в ГИТИСе и русская культура для него, действительно, – материнская. Заподозренная излишняя суровость (или нездоровая восторженность, или позерство) обернулась печальным подтекстом – вполне чеховским.

Началось со «Свадьбы». Мы подходили к воротам музея, когда навстречу нам, обогнув главный дом, вывалилась праздничная толпа во главе с новобрачными. Неужели французы устроили такой перформанс – пухленькая невеста в тюле и кринолине, разномастно одетые, подвыпившие родители и подружки... Режиссер Франк Бертье оказался ни при чем. Просто молодожены где-то ездят отмечаться к Вечному Огню, а здесь – к Чехову. Ани-Клод Сотон и Жан Пьер Пуасон ждали нас в маленьком Театрально-концертном зале, чтобы вдвоем сыграть за всех персонажей этой короткой комедии. Часть зрителей расположилась за длинным накрытым столом (впрочем, накрытым символически – чипсы, яблоки, пластиковые стаканчики с соком). Таким же символическим было и общение актеров с публикой – четвертая стена сохранялась, может быть потому, что играли «Свадьбу» на французском, лишь иногда вставляя русское словцо, например: «Горько!». Стол упирался в черную ширму, расположенную под портретом Чехова. Актеры-лицедеи, клоуны, занявшие место во главе стола, мгновенно преображались, нырнув, качнувшись как ваньки-встаньки, за ширму, где находили новые детали одежды, головные уборы или парики. Они не пытались изображать русских. Зрители все время видели их сидящими (срезанными по пояс, без ног: Я не Спиноза какой-нибудь, чтобы выделывать ногами кренделя), отчего возникало ощущение кукольного театра. И правда, чем акушерка Змеюкина, телеграфист Ять или грек-кондитер с украинской фамилией Дымба, не куклы? Для артистов не важен пол персонажей – они виртуозно меняют маски, голос, пластику. Актриса играет мужчин, актер – женщин. Даже мнимый генерал превратился в ряженую генеральшу. Каждый диалог – реприза. Динамичная их смена веселит, но постепенно – ужасает. По сути это ведь не люди и не просто куклы – это монстры, звериные хари, заселившие наш мир. Ощущение гибели человеческого стало главным, а не жалость к униженному капитану 2-го ранга в отставке. На обсуждении Бертье, первой актерской работой которого, кстати, был Треплев, рассказал, как легко стало ему с Чеховым, как только он оставил попытки разгадать «загадочную русскую душу», вспомнил, что Чехов был врачом («обладал клиническим взглядом»), тогда режиссер начал улавливать энергию автора.

Совсем другую чеховскую энергию поймал русский «Театр из ничего», который привез на фестиваль «Даму с собачкой», – тихую энергию недосказанности, тоски, одиночества, надежды. Созданный режиссером Людмилой Акинфеевой единственный русский театр в Гамбурге существует восемь лет, живет трудно, не желая, тем не менее, менять язык, художественное направление и свою задачу – сохранять русскую культуру для русских, оказавшихся вне родины. Здесь тоже не обошлось без броских решений: в спектакль введен некий пластический, многофункциональный «хор». Мимы с набеленными лицами то отстраненно произносят текст от автора, то изображают материальную среду – море, снег в Москве, забор с афишей. Серьезный режиссер обладает юмором: «живой забор» – прямо-таки стена из спектакля ремесленников про Пирама и Фисбу! – роняет Гурову гвоздь «из рук в руку»... А то мимы, с хищными ухватками толпы, изображают пошлую людскую среду, окружающую и разделяющую героев. Но, конечно, главное в спектакле – не хор, а герой. Вернее, герои, очень чеховские. Мягкий, полноватый Гуров – Борис Почтеннов, обладатель проникновенного низкого голоса и обволакивающего взгляда. Смиренная, сдержанная, но с выдающей волнение дрожью рук, вибрацией интонаций, Анна Сергеевна – Ирина Биттер. Такие легко краснеют – вспыхивают, такие не забывают, что такое грех, и не могут себя простить. Несчастливые, хорошие мужчина и женщина странно встретились – из заурядного романчика, обычного для него и невозможного для нее, родилась не страсть, а тихая, подлинная близость. Так актеры и играют – по Чехову. Так и ездят, подобно своим героям, чтобы встретиться на сцене, из разных городов – «Театр из ничего» собирает русских актеров повсюду, не так их много в Германии. Молодежь – мимы – и вовсе не профессионалы, хотя работают качественно. Молодые зрители после спектаклей часто берутся за русскую книгу. А режиссер решает вопрос: быть или не быть? Как выжить театру, который и так создан из ничего?

Иное вопреки – в спектакле львовян. Режиссер Алла Бабенко на этот раз взяла для постановки не самую известную повесть, на первый взгляд, какую-то не чеховскую – такие здесь бушуют страсти, так много всего накручено: героиня уходит от мужа к любовнику, поняв, что он ею пренебрегает, убегает с влюбленным в нее революционером, который притворялся лакеем, рожает в Италии, травится... «Рассказ неизвестного человека» напоминает Достоевского или Лескова. И не только сюжетом (если пересказывать – и «Чайка» крутая мелодрама), но и открытой эмоциональностью. Бабенко увидела в этом «нетипичном» чеховском произведении и нечто гоголевское – умершей Панночкой, живым укором мужчинам, ее погубившим, постоянно присутствует на сцене Зинаида Федоровна – Александра Люта играет ее красавицей с жгучими черными очами и леденящим душу смехом. Однако в рассуждениях героя повести, Рассказчика, в том, как он относится к природе и людям, да и в словах его антагониста чиновника Орлова затрагиваются чисто чеховские темы, есть текстуальные совпадения с монологами Иванова и Вершинина. И сама ситуация «неправильного» любовного треугольника разрешается по-чеховски: невозможностью простого человеческого счастья, разминовением любящих, но надеждой на будущее, в котором, быть может, потомки героев поймут, для чего эти нелепые люди жили на свете. Потомки здесь воплощены конкретно – Рассказчик, больной чахоткой, дни которого сочтены, боготворит дочь Орлова, но отдает ненавистному сопернику.

Бабенко, по своему обыкновению, не делает инсценировки, сохраняя прозаический текст, сокращая его, а главное – композиционно перестраивая. Повесть представляет собой хронологически последовательные воспоминания, которые заканчиваются визитом Рассказчика к Орлову, события даны с точки зрения Рассказчика (этакого усомнившегося доктора Львова). Спектакль с финального визита начинается: повествование превращается в диалог-спор, который заключен не столько в словах, сколько в характерах, отношениях, реакциях, с невероятным количеством оттенков самых противоречивых чувств и смыслов. Воспоминания сменяются оживающими ретроспекциями, время нелинейно – что бы ни происходило, герои и зрители помнят об уже наступившей развязке. Таким образом даются разные точки зрения на рассказываемое-проживаемое – Львов и Иванов услышали друг друга. Актерские работы превосходны. Здесь есть некая загадка. Актеры играют ярко, на открытой эмоции, но темперамент свой умело дисциплинируют, друг друга чувствуют, кажется, спиной с закрытыми глазами. В результате на сцене создается некий замкнутый, пронизанный взаимными энергиями космос спектакля – одновременно центростремительный, аскетичный, весь в себе (обстановка – несколько стульев, а мизансцены разнообразны и порой неожиданны) – и густой, насыщенный. Александра Люта играет всепоглощающую любовь и стыд, благодарность и презрение, несовместимые с жизнью. Юрий Хвостенко – Рассказчик, всецело, жертвенно любящий Зинаиду Федоровну, все же затаенно мечтает о плотском обладании ею (она не напрасно подозревает своего спасителя, и это – еще одно страшное разочарование, толкающее ее к смерти). Рассказчик жаждет жизни и обостренно воспринимает происходящее, все время помня, что конец близок. Высокий, красивый, молодой артист наделяет своего героя какой-то ущербностью – его душу иссушили революционные иллюзии, и разочарование в них, и пришедшее на смену желание простого «мещанского» счастья, и его невозможность. Да и лакейская ливрея, надетая им, дворянином, «для пользы дела», как будто «прилипла» к его душе, во всем его облике сквозит внутреннее плебейство. Нет, невозможно променять на него Орлова! Юрий Чеков, невысокий, лысоватый, сухой, создает образ столь внутренне значительный, что веришь: да, он может внушить такую любовь! Несмотря на скромные внешние данные, скучливость и цинизм. Он умен, проницателен, точно так же, как Рассказчик, понимает бессмысленность жизни, которую ведет. И... тоже любит Зинаиду Федоровну. Вот только боится своей любви, не позволяет ей одержать верх над привычками государственной службы и в общем-то постылой свободы. Но на глазах зрителей эта любовь (уже к умершей) все больше осознается героем, все сильнее прорывается наружу. И, в отличие от повести, финал спектакля более оптимистичен: сухие слова записки о том, что дочь будет помещена в пансион, не могут обмануть – Орлов ее не оставит.

Все камерные постановки фестиваля игрались в этом крошечном Театрально-концертном зале без сцены. Не только перечисленные, но и «12 новелл о любви» Нового драматического театра (Москва, режиссер Вячеслав Долгачев) – свежий, молодой, прозрачный по интонации спектакль по ранним рассказам (1886), который постепенно от мягкого юмора движется в сторону все более драматическую, даже страшную (чем легче играет молодежь, а в финальном сюжете, который смыкается с «Рассказом неизвестного человека», – зрелые мастера, тем страшнее от того, что любовь не имеет шанса осуществиться, а человек – быть счастливым, и не только из-за каких-то абстрактных законов, но и из-за подлости конкретных обыкновенных людей). Но так хочется обыкновенного чуда! И Шварцу с его Медведем, ставшим Человеком, и Пушкину в «Повестях Белкина», и Чехову – хоть иногда, вот, например, в «Медведе».

Эту «шутку в одном действии» сыграли на нынешней «Мелиховской весне» дважды. Правда, местный, «приусадебный» театр «Чеховская студия» – как фрагмент будущего полномасштабного спектакля, так что об общем замысле режиссеров Татьяны Федюшиной и Владимира Байчера пока судить сложно, можно только сказать, что их Попова и Смирнов очень, очень молоды и наивны, как и актеры, их играющие, хотя и пытаются произвести на окружающих впечатление. А Лука – Юрий Голышев, напротив, умудрен, хоть и простодушен. Не могу не упомянуть этого заслуженного артиста и умнейшего человека, потому что, кроме всего прочего, он заставил зрителей надорвать животики, читая чеховский рассказ на открытии фестиваля, а во время обсуждений высказывался как заправский критик, при этом оставаясь актером.

Мне лично не приходилось раньше слышать про Сумской театр для детей и юношества. Знакомство с ним оказалось радостным. Режиссер Валентин Бурый объединил «Медведя» с рассказом «О вреде табака», который превратил в смешной и печальный моноспектакль, сам же его исполнив, он же выступил в роли Луки. Смикшировав этим первым актом впечатление безоблачности от лихого «Медведя», будто бы говоря: да, женимся мы по любви, а вот что потом бывает... Сумской «Медведь» – гомерически смешной и блистательно разыгранный поединок героев: динамичный, пружинный, с неожиданными, несмотря на знание всеми сюжета, метаморфозами персонажей. Попова – И.Олексенко – томная красавица, похожая на молодую Беату Тышкевич. Кажется, она слишком ленива, нетороплива, слишком любит себя и боится чувств, чтобы позволить себе вспыхнуть. Когда появляется Смирнов – В.Хорунжий – приземистый, седой, рыжеусый мужичок – испытываешь резкое разочарование: ну, разве такому по силам разбудить эту русалку? Но через минуту актер демонстрирует такой взрывной и вместе с тем умный темперамент, что разочарование сменяется уважительной заинтересованностью. А когда в «медведе» просыпается чувство к даме, кажется, даже усы его воинственно вздергиваются вверх, глаз загорается, фигура приобретает мужественную статность и вокруг распространяются волны покоряющего обаяния – держись! Эх! Есть в Сумах настоящие мужчины! И красивые женщины, готовые схватиться за пистолет во имя достижения счастья.

Второй – большой – театральной площадкой фестиваля стал Серпуховской театр. Здесь были показаны, ну, совсем разные Чеховы. Сахалинский Чехов-центр привез взрывающее сознание шоу по «Палате № 6» – «Страсти по Андрею» (см. «СБ, 10» № 8-118) молдавского режиссера Петру Вуткэрэу, спектакль, наделавший шуму в Южно-Сахалинске. Много шуму и на сцене: вплоть до рассекающей искрами тьму и сотрясающей пространство сварки. Это вам не стробоскоп какой-нибудь. Почти постоянно присутствует на сцене «хор» умалишенных – отнюдь не подтанцовка, а оркестр виртуозов, каждый из которых способен солировать – их пластическое существование расписано детально. Скрежещущая двухэтажная металлическая конструкция-тюрьма нависает над площадкой (художник Татьяна Попэску), где в изысканном садистском танце гламурный молодой врач Хоботов (Павел Соколов) избивает вновь поступивших в его владения. Он дирижирует эффектными вульгарными нелюдями-подручными. О нем нельзя забыть – на заднем плане слева, за прозрачной дверкой своей комнаты он постоянно «живет», готовясь к новому выходу: манерно раздевается, одевается, причесывается, рисует на стекле красное сердечко. Эстрада как подмостки военных действий, политики, ставшие не просто публичными фигурами, но гламурными ТВ-звездами, шоуменами. Тоталитаризм со сладкой улыбкой, не менее страшный, чем одетый в хаки. Почему бы не рассказать о том, как беззащитен человек перед Злом в красивой упаковке, с помощью именно такого, неблизкого Чехову жанра? Да пожалуйста, лишь бы голос человека был слышен. Но за эффектами, как это, увы, бывает, тускнеют живые симпатичные лица главных персонажей-философов – доктора Рагина (Андрей Кузин) и больного манией преследования Гурова (Константин Вогачев), заглушается негромкий сострадательный голос От автора (Мария Шарапова). На обсуждении очень много спорили. Очевидно, что режиссер раздвинул чеховский контекст – спектакль вызвал ассоциации с Солженицыным, Кеном Кизи, Маканиным. Прилетевший на Сахалин из маленькой военизированной республики, Вуткэрэу с помощью шока стремился пробудить сознание зрителей. И это ему удалось! Серпухов – город пока не театральный, но в финале публика аплодировала стоя.

Напротив, дагестанский «Дядя Ваня» в постановке Скандарбека Тулпарова – воплощение традиционализма образца даже не 70-х, а 60-х годов. Режиссера отличает – как бы сказать? – педантичное целомудрие. Зрители пришли в восторг от интеллигентного барственного Астрова (К.Переверзев), от трогательно комичного добряка Вафли (В.Новиков), от этих сдержанных, знающих свое место женщин. Публике показали красивых людей и красивые чувства, ни на минуту не забыв о нравственности. И то – когда статуарная Елена Андреевна в белом платье и шляпе с полями (Н.Тушишвили), стоя у колонны, заслоняет лицо стыдливым и вместе с тем величавым жестом, понимаешь, что изменить мужу она не может под страхом смерти. Постановка эта осталась бы мастеровитой диковиной, если бы не три обстоятельства: неуловимый для формулирования кавказский национальный дух, совершенно иная культура, отражающая нашего Чехова, что познавательно и наводит на размышления о благости разрушения Вавилонской башни – какие мы разные; заполошная, сумасшедшая, с одутловатым лицом и, кажется, таким же сознанием мамаша Войницкая (И.Давидьянц); выпавший откуда-то из космоса пришелец Войницкий, всем отличающийся от окружающих – домовой, лесной дух, существо, при всей своей нелепости, нездешности, очень какое-то аккуратное, выструганное из коряги, но очень искусно (А.Слабожанин). И в финале, когда Войницкая (эта тряпичная кукла!) вдруг осознает, как плохо ее сыну, и пробуждается из своего заводного маразма, и прислоняет голову несчастного дитятки к своей груди – наступает момент слез и состраданий.

На обсуждении спектакля Анатолия Иванова «Прости меня, мой ангел белоснежный…» («Пьеса без названия») Таганрогского театра им. Чехова в одном из выступлений прозвучала мысль: Иванов, Платонов – инопланетяне, появившиеся в нашем мире, чтобы сказать нам что-то важное самим фактом своего присутствия; пока мы их не понимаем, не хотим слышать, мир наш катится в пропасть. Вот именно такой, с моей точки зрения, Платонов в таганрогском театре – Максим Кушников (забегая вперед скажу: такой, только более углубленный в себя, старший по возрасту и опыту – Иванов Виталия Коваленко в спектакле «Такого театра»). Анатолий Иванов в Таганроге, с которым он был связан долгой творческой дружбой, повторил свой некогда знаменитый воронежский спектакль: с воздушно-металлической колоннадой в стиле модерн, устремленной к небу, напоминающей и вокзал, и павильон парижской выставки, и кабаре, и дивный, но сконструированный мир мечты современного человека – влекущий и губительный, яркий и безличный (так красиво умеет работать художник Лариса Наголова), с умной музыкой – печальный романс на стихи Антона Чехова сменяется бравурным чардашем, с атмосферой красивой, убийственной для мыслящего человека праздности. На обсуждении коллеги, видевшие легендарный оригинал, обвинили таганрогский спектакль в болезнях переноса. В самом деле чувствуется, что не всем актерам роли по плечу. Но есть прекрасные работы, особенно у мужчин. Из женщин – дивная в своей простоте и внутреннем знании, что хорошо и что плохо, Саша – Светлана Несветова. Очевидно, что спектакль во многом потерял свое обволакивающее зрителей воздействие на сцене Серпуховского театра, слишком для него большой, нарушились связи между исполнителями. Но видно также, что у себя, на своей площадке, все это есть. Я благодарна мелиховскому фестивалю за то, что увидела умную, трепетную постановку, привезенную с чеховской родины.

По традиции, спектакли игрались и на усадьбе – на веранде чеховского дома, превращенной в сцену. Игрались несмотря на дождь и ночной холод. Актрисы возили шлейфами длинных платьев по лужам, бегали по размокшим от грязи дорожкам, рискуя поскользнуться. На одном из спектаклей шмель настырно тыкался в микрофон, своим жужжанием создавая незапланированный звуковой фон. А на другом обычно пугливый соловей не смог побороть любопытства и сел прямо на сцену. Птичьи трели, кваканье лягушек, лай собак создавали атмосферу спектаклей тех театров, которые рискнули сменить декорации. Почти всем это помогло. А для питерского «Такого театра» музейщики открыли, против обыкновения, чеховский флигель, где была написана «Чайка». «Иванова» играли главным образом перед домиком, захватывая и сад вокруг, но и на крыльце, и даже во флигель заходили. Думаю, никогда «Такой театр» так не играл и не сыграет. Мне довелось видеть эту постановку Александра Баргмана и Анны Вартаньян в Центре им. Вс.Мейерхольда на «Золотой Маске» (см. «СБ, 10» № 10-110), мне она и тогда показалась очень интересной. Но, хоть убейте, кроме Виталия Коваленко (Иванов), Анны Вартаньян (Сара), Лебедева (Александр Алексеев) и Бабакиной (Анна Худова), никого я не запомнила. А здесь – все ожило, исчезли режиссерские придумки, слишком красивые и мелодраматичные, актеры растворились в пейзаже, в тумане, окутавшем усадьбу. Все лишнее ушло, а лицо каждого стало единственным и главным – даже у двух работников (они же гости Лебедевых), которых играли актеры-близнецы Павел и Григорий Татаренко. Главными стали и Шурочка (Галина Жданова), и Шабельский (Геннадий Алимпиев), и, конечно, Миша Боркин (Павел Юлку) – ну, какая же семья без своего любимого настырного урода? Этот спектакль – про великую любовь Иванова и Сары, разбившуюся о быт и прочие несуразности, разбившуюся о невозможность для любящих жить в браке, губительном, по Чехову, для любви. В Мелихове этот «Иванов» прошел по разряду чуда. Того мгновения, которое никогда не повторится. Возник невозможный эффект машины времени – публика, кутавшаяся в одеяла, будто бы оказалась в позапрошлом веке, и тени живших тогда воплотились перед ней, наполнились жизнью.

А вот «Трем сестрам» Волгоградского Молодежного театра пленер, видимо, на пользу не пошел. Актеры как будто испытывали неловкость от смены декораций и ориентиров, утонули в открытом пространстве. Многие режиссерские придумки Алексея Серова показались капустными, а то и искусственными, изобретенными для оживляжа. Например то, что пустозвон Вершинин (Игорь Мишин) ходит повсюду с ординарцем, который таскает за ним наглядную агитацию – рисунки-таблицы, поясняющие философские рассуждения полковника, и деревянную треногу, чтобы крепить их для импровизированных лекций. Танцы-песни, сами по себе выполненные здорово, иногда разбивали действие. Стала очевидна профессиональная разнородность труппы, где рядом с убедительной, ни разу не сфальшивившей Натальей Якуповой – Машей, точно ведущей свою психологически проработанную роль, рядом с неопытными, но прелестными Юлией Баркаловой Ириной и Юлией Рубан Наташей – некоторые молодые актеры выглядели абсолютно беспомощно. А некоторые немолодые – неуместно. Хотя многое в этом спектакле цепляет: чистая, холодноватая Ирина, которая в каждом действии меняет прическу, а с ней – выражение лица и форму поведения: то уютная куколка, каких сажают на чайник, то фарфоровая китаянка; утонченная Наташа, которая, кажется, красивее всех трех сестер. Режиссер и его молодой театр впервые взялись за Чехова, и понятно, что не все получилось.

Три «Чайки», три «Чайки», три «Чайки»! Тройка, семерка, туз. Тройка, семерка, ТЮЗ. Тройка, семерка, драма!

Тюзовским в Мелихове показался премьерный спектакль театра «Стрела» из подмосковного Жуковского. (Премьер на фестивале было всего две – еще «Рассказ неизвестного человека». Остальные спектакли уже проверены временем.) Эта «Чайка» игралась в крошечном Театрально-концертном зале, где многое потеряла. Я ее честно пересмотрела в родных стенах и написала об этом отдельно (см. рубрику «В России»).

А вот две другие «Чайки» расположились на веранде чеховского дома и вокруг нее. Одесситы сколотили театр Треплева справа от дома, испанцы – слева, так что сквозь его коробку был виден настоящий пруд. Оба спектакля вписались в окружающее, их границы расширились, эффект подлинности среды сработал.

Анхель Гутьеррес показал настоящую тонкую драму – рассказал о талантливых молодых людях, которых мир отторгает. Любопытно, что в целом испанский режиссер оказался более консервативен, чем его русский коллега Алексей Литвин. Испанцы читают Чехова бережно и подробно. Конечно, здесь есть забавные для русского глаза детали, трактовки образов. Когда появляется Медведенко, зрители поначалу принимают его за работника: молодой, длинный, в поддевке и с окладистой черной бородой, он кланяется Сорину в пояс. Сорин – комический добродушный старик, ему переданы многие сочувственные слова Дорна. Тригорин здесь – мелодраматический злодей-соблазнитель из сериала, он держится за великую актрису явно ради каких-то карьерных выгод. А роскошная Аркадина – безусловно, великая актриса, настоящая, в расцвете славы, привыкшая к поклонению. Наблюдать за малейшими движениями ее прекрасного лица, находиться вблизи этой величавой Сары Бернар – наслаждение, счастье. Порывистая, внутренне подвижная, с резким и в то же время переменчивым, выразительным лицом, Нина – полная ей противоположность, она, конечно, будущая Элеонора Дузе, актриса более достоверных и разнообразных душевных переживаний. А Костя раздваивается – сын своей матери, романтический яркий красавец, он по душевной конституции – человек нового времени, рефлексирующий, метущийся, противоречивый. Вот эти три персонажа и разыгрывают драму не только личных отношений, но и того, каким должно быть современное искусство.

В спектакле Одесского русского драматического театра Аркадина (Лариса Коршунова) – прекрасная актриса (как она выстраивает свой монолог из Мопассана, выйдя на сценку Треплева!), но слава ее, похоже, уже в прошлом, молодость ушла, сколько бы ни говорила эта по-прежнему красивая, утонченная женщина, что живет сегодняшним днем, она подавляет внутренний страх, предчувствие конца. Тема гибели всерьез, разыгранная испанцами как высокая драма, у одесситов травестируется, снижается, но звучит ничуть не менее сильно. Они играют комедию, и публика хохочет. Полная, высокая, совсем не юная и вечно пьяная Маша поначалу вызывает протест, но Юлия Скарга обладает таким заразительным комическим обаянием, что через минуту ее уже принимаешь и не можешь оторвать взгляда от этой огромной, глупо влюбленной в красивого утонченного Костю бабенки, нависающей над ним, как Афина Паллада над ничтожным смертным. Круглолицая, простоватая, но свежая и лукавая Нина Анастасии Швец прежде всего хочет добиться любви Тригорина, а театр – это уже потом. Как она по-женски откровенно торжествует победу, являясь после первого разговора с Тригориным с большим красным яблоком в руках. Какая детская обида отражается на ее лице, когда она понимает, что борьба за мужчину еще не закончена и не видно ей конца! Треплев (Сергей Поляков) в этом спектакле безумно одинок, многие его монологи и реплики адресованы не в пространство, а Якову, который, как Санчо, сопровождает своего хозяина. (Кстати, любопытно, что во всех трех спектаклях, независимо от прочтения пьесы, Константина Гавриловича играют молодые артисты одного амплуа и даже внешне похожие – все они красавцы, все они поэты.) Центральным персонажем в одесской «Чайке» становится Тригорин. Такого Тригорина я еще никогда не видела! Юрий Невгамонный поначалу играет человека нелепого и смешного – кажется, перед нами органичный комик-простак, не чуждый парадоксальных реакций, безмерно симпатичный, притягательный, но самим своим присутствием вызывающий смех. (Недаром так хороши его сцены с Ниной и особенно с Машей.) Постепенно актер раскрывает объем личности своего героя, доставляя зрителю-гурману блаженное удовольствие. Это – как эффект бесконечного расширения нехорошей квартиры. За внешним комизмом в монологе о творчестве (который редко кому удается прожить интересно, осмысленно, удерживая внимание отвлекающегося обычно зрителя) открываются прямо-таки бездны страдания художника-самоеда. Этот Тригорин умен, и именно он знает цену искусству, которому служит, терпя и веруя.

Протест некоторых моих коллег вызвал финал одесской «Чайки». Нина является к Косте в каком-то бомжовском пальто, шатается – с ужасом зрители понимают, что она не только истощена, но и пьяна. Это вызывает брезгливый смех, но на смену ему приходит шок: перед нами существо, полностью разрушенное той «красивой» жизнью, к которой Нина так стремилась. (А кому-то поначалу показалось, что это – розыгрыш, представление, разыгранное перед Костей, чтоб доказать, что стала-таки она настоящей актрисой, все может сыграть.) Монолог Нины сокращен, высокие фразы купированы. Ужас гибели усилен. Уходя во мрак ночи, Нина вдруг оживает и уже без режиссерских красивостей, но так горько, с таким пониманием произносит из треплевской пьесы: «Люди, львы, орлы и куропатки…» – и тут, впервые, становится ясно, что настоящей актрисой она стала – вот только никому это не нужно. Костя стреляется в своем театрике, надев смешную, а теперь ставшую страшной шапку дьявола с рогами – ту, в которой выходил в первом действии Яков. Победа дьявола? Но разве она противоречит в данной пьесе Чехову? Ведь Нина погибла, Костя застрелился. Но разве победа дьявола может быть окончательной?

Фото Виктора Сенцова

 

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.