Как слово отзовется / К 150-летию со дня рождения Федора Ивановича Шаляпина

Выпуск №6-256/2023, Дата

О Шаляпине написаны тысячи томов. Жизнь великого певца, пусть не целиком, но в значительной степени, расписана по дням, а порой по часам и минутам. Как рос и мужал, какими видел мир и людей, как постигал азы мастерства и штурмовал его вершины, от чего страдал и что любил. Кажется, прибавить уже нечего. Тем более, что Федор Иванович оставил весьма подробный рассказ о своей жизни, в котором не утаил даже того, о чем мемуаристы обычно стараются не упоминать. «Страницы из моей жизни» и «Маска и душа» - искренность, расплавленная до градуса исповеди. Фактически, это беспристрастная хроника поиска своего места в мире, а затем борьбы за право занимать это место, длившейся, невзирая на мировое признание, до последнего часа жизни. Крестьянский сын, которого вечно пьяный отец бил смертным боем и прочил в дворники, стал одним из величайших певцов, каких только знала мировая оперная сцена. Списать все только на фантастическое везение не получится - и люди, и обстоятельства благоприятствовали Федору Шаляпину гораздо реже, чем противостояли.

Свое первое театральное впечатление, полученное лет в восемь, Шаляпин назвал ожогом: «В рождественском балагане я в первый раз увидел тогда ярмарочного актера Якова Ивановича Мамонова - известного в то время на Волге под именем Яшки как ярмарочного куплетиста и клоуна. Целыми часами без устали, на морозе Яшка смешил нетребовательную толпу и оживлял площадь взрывами хохота. Я, как завороженный, следил за Яшкиным лицедейством. Часами простаивал я перед балаганом, до костей дрожал от холода, но не мог оторваться от упоительного зрелища. На морозе от Яшки порою валил пар, и тогда он казался мне существом совсем уже чудесным, кудесником и колдуном. С каким нетерпением и жаждой ждал я каждое утро открытия балагана! С каким обожанием смотрел я на моего кумира. Но как же я и удивлялся, когда, после всех его затейливых выходок, я видал его в трактире «Палермо» серьезным, очень серьезным и даже грустным за парою пива и за солеными сухарями из черного хлеба. Странно было видеть печальным этого неистощимого весельчака и балагура. Не знал я еще тогда, что скрывается иногда за сценическим весельем...»

Но, судя по всему, именно возможность увидеть артиста не только на сцене, но и вне ее, пробудила в маленьком Феде мысль о том, что человеку совсем не обязательно всегда быть самим собой - иногда можно на какое-то время стать совершенно иным. Было ли это подсознательным пониманием игровой природы собственного характера? Не исключено, но, скорее всего, причина заключалась совсем в другом. Мальчишке хотелось убежать из той жизни, какую он вынужден был вести: «Действительность, меня окружавшая, заключала в себе очень мало положительного. В реальности моей жизни я видел грубые поступки, слышал грубые слова. Все это натурально смешано с жизнью всякого человека, но среда казанской Суконной слободы, в которой судьбе было угодно поместить меня, была особенно грубой. Я, может быть, и не понимал этого умом, не отдавал себе в этом ясного отчета, но, несомненно, как-то это чувствовал всем сердцем. Глубоко в моей душе что-то необъяснимое говорило мне, что та жизнь, которую я вижу кругом, чего-то лишена. Мое первое посещение театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевидным образом подтвердило мое смутное предчувствие, что жизнь может быть иною - более прекрасной, более благородной».

Подобное предчувствие посещает многих, если не каждого, кто впервые попадает в театр, но в большинстве оно угасает, как только человек, покинув зрительный зал, возвращается в привычную среду. А кто-то и сознательно глушит в себе это чувство, чтобы не бередить душу, не терзаться мыслью о необходимости что-то менять и в жизни, и в себе самом - это ведь так хлопотно. А Шаляпин словно черпал в театре силы, чтобы продолжать идти путем, какой уготовила ему судьба. В настоящий театр он попал лет в двенадцать. У однокашника случайно оказался лишний билет за 20 копеек. Феде было немного жаль денег - что там такого интересного могут ему показать, но любопытство пересилило. Место у него было, естественно, на галерее, сидеть там не полагалось, и весь спектакль он простоял, упираясь рукой в потолок, чтобы не упасть. А потерять равновесие было очень легко: мальчишку восхищало буквально всё - огромный разрисованный занавес, яркие костюмы, казавшиеся сшитыми из роскошнейших тканей, волшебная музыка.

Но более всего будоражили его слова, которые произносили актеры: «И не самые слова - в отдельности я все их знал, это были те обыкновенные слова, которые я слышал в жизни; прельщали меня волнующие, необыкновенные фразы, которые эти люди из слов слагали. Во фразах отражалась какая-то человеческая мысль, удивительные в них звучали ноты новых человеческих чувств. То, главным образом, было чудесно, что знакомые слова издавали незнакомый аромат. Я с некоторой настойчивостью отмечаю эту черту моего раннего очарования театром потому, что мои позднейшие услады искусством и жизнью ничем, в сущности, не отличались от этого первого моего и неопытного восторга. Менялись годы, города, страны, климаты, условия и формы - сущность оставалась та же. Всегда это было умилением перед той волшебной новизной, которую искусство придает самым простым словам, самым будничным вещам, самым привычным чувствам».

Без театра он жить уже не мог. Деньги на билеты выкраивал из своих скромных заработков - пел то в одном церковном хоре, то в другом. Отец злился, лупил его нещадно за каждый поход в театр, снова и снова пытался пристроить к сапожному или скорняжному ремеслу, а когда сын выучился грамоте и оказался обладателем красивого почерка - к писарскому. Да все без толку. Кончилось тем, что наблюдение за происходящим на сцене перестало удовлетворять пылкого юного зрителя и он сначала просто пробрался за кулисы, чтобы увидеть изнанку мира, видимого из зала, а вскоре и сам занял скромное место на сцене. Радости не было предела, однако «мысль о том, что театр нечто серьезное, нечто высокое в духовном смысле мне не приходила в голову. Я обобщил все мои театральные впечатления в один неоспоримый для меня вывод. Театр - развлечение - более сложная забава, чем Яшкин балаган, но все же только забава. И опера? И опера. И симфонический концерт? И симфонический концерт. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлечение более легкое и более приятное». Но при этом юный неофит к своей сценической работе относился максимально серьезно, воспринимая ее как служение искусству.

По-настоящему счастливых случаев в биографии Шаляпина немного. Одним из важнейших, определивших дальнейшую судьбу молодого певца, была встреча с Дмитрием Андреевичем Усатовым, в прошлом тенором Большого театра, а к этому моменту преподавателем пения в Тифлисе. Хотя и эта встреча случайна лишь на первый взгляд. В большинстве трупп, где до того подвизался Шаляпин, претензий к его голосу не было ни у антрепренеров, ни у дирижеров. Всех всё устраивало. И только самого певца томило сознание собственного несовершенства. Он искал наставника, и судьба послала его. Дмитрий Андреевич не только не стал брать с Федора платы за обучение, но и сам давал ему деньги, чтобы тот мог заниматься всерьез.

«Этот превосходный человек и учитель, - писал впоследствии Федор Иванович, - сыграл в моей артистической судьбе огромную роль. С этой встречи с Усатовым начинается моя сознательная художественная жизнь. В то время, правда, я еще не вполне отдавал себе отчет в том, что было положительного в преподавании Усатова, но его влияния все же действовали на меня уже тогда. Он пробудил во мне первые серьезные мысли о театре, научил чувствовать характер различных музыкальных произведений, утончил мой вкус и - что я в течение всей моей карьеры считал и до сих пор считаю самым драгоценным - наглядно обучил музыкальному восприятию и музыкальному выражению исполняемых пьес».

Учеба принесла свои плоды. После многих мытарств Шаляпин оказался в Петербурге. Мало того, ему удалось осуществить заветную мечту любого оперного певца - быть принятым в труппу Мариинского театра. 5 апреля 1895 года он вышел на прославленную сцену в партии Мефистофеля в «Фаусте» Шарля Гуно. Дебютанту было всего двадцать два и со свойственной юности наивностью он полагал, что найдет там «и серьезное внимание к артистической индивидуальности, и разумное художественное руководство, и, наконец, просто интересную работу». Но очень быстро убедился в том, что «в этом мнимом раю больше змей, чем яблок». Индивидуальность его никого не интересовала, художественное руководство свелось к вдалбливанию мертвых шаблонов: «стой там, смотри сюда». Чиновники Дирекции императорских театров беспрестанно вмешивались в репетиционный процесс, на сцене и за кулисами царила неизбывная рутина, для неуемной натуры Шаляпина абсолютно непереносимая. Чем и объясняются его первые неудачи на императорской сцене.

Он переживал, чуть не плакал, но и тогда, и позже старался относиться к этому «провалу» философски: «Я благодарю бога за эти первые неуспехи. Они отрезвили меня один раз на всю жизнь. Они вышибли из меня самоуверенность, которую во мне усердно поддерживали домашние поклонники. Урок, который я извлек из этого неуспеха, практически сводился к тому, что я окончательно понял недостаточность механической выучки той или другой роли. Как пуганая ворона боится куста, так и я стал бояться в моей работе беззаботной торопливости и легкомысленной поспешности».

Однако понять, что «механической выучки» партии для подлинного артиста мало, только половина задачи. Чем эта выучка должна быть дополнена? - вот вопрос, на который Шаляпину предстояло найти ответ. По счастью, дарование молодого певца было замечено Саввой Ивановичем Мамонтовым, и приглашение артиста в «Частную русскую оперу» пришлось Федору Ивановичу как нельзя более кстати. Четыре сезона в мамонтовской опере - с 1896 по 1899 год - можно считать поворотными в его сценической биографии. Московская публика принимала певца тепло, но в нем росла неудовлетворенность собой. Показательна история его работы над партией Мельника в опере Даргомыжского «Русалка». Своим исполнением певец был решительно недоволен и уже готов был отказаться от этой партии, сочтя, что она все-таки «не его амплуа». Своими сомнениями Федор Иванович поделился с близким другом, выдающимся драматическим артистом Мамонтом Дальским. Тот внимательно его выслушал и несказанно удивил ответом: это не роль тебе не подходит, а ты не подходишь к роли как должно. И потребовал, чтобы Шаляпин просто прочел текст роли.

Вот тут и выяснилось, что Шаляпин не очень понимал характер своего героя и оттого брал неверную интонацию. «Как иголкой, насквозь прокололо меня замечание Дальского, - признавался артист. - Я сразу понял всю фальшь моей интонации, покраснел от стыда, но в то же время обрадовался тому, что Дальский сказал слово, созвучное моему смутному настроению. Интонация, окраска слова, - вот оно что! Значит, в правильности интонации, в окраске слова и фразы - вся сила пения. Одно bel canto недаром, значит, большей частью наводит на меня скуку. <...> Интонация!.. Не потому ли, думал я, так много в опере хороших певцов и так мало хороших актеров? Ведь кто же умеет в опере просто, правдиво и внятно рассказать, как страдает мать, потерявшая сына на войне, и как плачет девушка, обиженная судьбой и потерявшая любимого человека?.. А вот на драматической русской сцене хороших актеров очень, очень много».

После встречи с Дальским главными «учителями» Шаляпина стали выдающиеся русские драматические актеры, благодаря которым он начал постигать искусство сценической правды. Все свободные вечера Федор Иванович теперь старался проводить в драматическом театре: «Я с жадностью высматривал, как ведут свои роли наши превосходные артисты и артистки: Савина, Ермолова, Федотова, Стрельская, Лешковская, Жулева, Варламов, Давыдов, Ленский, Рыбаков, Макшеев, Дальский, Горев, и, в особенности, архигениальнейшая Ольга Осиповна Садовская. Если Элеонора Дузе на сцене почти никогда не была актрисой, а тем именно лицом, которое она изображала, то Ольга Садовская, кажется мне, в этом смысле была еще значительнее. Все большие актеры императорской сцены были один перед другим на плюс, но Садовская раздавила меня один раз на всю жизнь».

В своих воспоминаниях Федор Иванович сохранил один из разговоров с Садовской. Он все допытывался: как у нее получается так играть, а она убеждала его, что вовсе и не играет, потому как и в жизни со всеми разговаривает так же, как на сцене. Ольга Осиповна старалась обратить внимание молодого певца на богатство и разнообразие родного языка, в котором сыщется интонация для любого случая, в том, мол, и секрет того, что она «каждое слово и каждую фразу окрашивает в такую краску, которая как раз именно была нужна». Этим талантом Шаляпин не уставал восхищаться, ценил его не менее, чем талант певческий: «Русская драма производила на меня такое сильное впечатление, что не раз мне казалось, что я готов бросить оперу и попытать свои силы на драматической сцене. Говорю - казалось, потому что это чувство было, конечно, обманное. К опере меня крепко привязывали все тяготения моей души, которая, по пушкинскому выражению, была уже «уязвлена» музыкою навсегда...» Но уроки, полученные великим певцом от его великих драматических коллег, он запомнил на всю жизнь и, более того, сумел найти ту единственную и неповторимую гармонию слова и музыки, которая и определила судьбу оперного искусства XX столетия.

Век нынешний ведет оперу иными путями, открывает перед ней иные горизонты, но когда из глубин прошлого скрипучая граммофонная запись доносит до нас голос Шаляпина, сердце замирает, и душа открывается ему навстречу...

Фото из открытых источников в Интернете

Фотогалерея