Святая грязь - своя и чужая/Театр им.Моджеевской. Легница, Польша

Выпуск №4-124/2009, Гости Москвы

Сегодня мы отвыкли от социального театра, по-прежнему популярного, например, в Германии. «Повесть сибирская» - безусловно, прежде всего социальный театр, акция, направленная – через театр - на активизацию диалога между русскими и поляками. Современные спектакли, в которых иронически переосмыслялись отношения бывших «братьев», до этого Москва увидела за последнее время, по крайней мере, дважды: литовский «Мадагаскар» в рамках гастролей театра Туминаса и «Горячие эстонские парни» во внеконкурсной программе «Золотой Маски». И в том и в другом спектакле главной все же была национальная саморефлексия, достаточно беспощадная. Образ русского в «Мадагаскаре» существовал абстрактно, как исходное предлагаемое обстоятельство, в «ГЭПе» русские были выведены на сцену, но как образы чисто сатирические, почти карикатурные, русские резко противопоставлялись эстонцам-патриотам, которые пытались договориться с ними, но это было в принципе невозможно. В «Повести сибирской» поляки не только иронизируют в свой собственный адрес, не только пытаются осмыслить корни исторического непонимания между нашими народами на примере конкретных ситуаций и персонажей, но и не боятся оскорбить национальные чувства «принимающей» стороны – злая ирония направлена и в адрес поляков, абсолютно не понимающих реалий сибирской жизни, и в адрес русских, в повседневной жизни и в характере которых за 160 лет мало что изменилось: та же непролазная грязь, беспробудное, но лихое пьянство, необоснованное презрение к другому народу. Не изменилось и желание нажиться на более цивилизованном и униженном чужеземце, и неосознанное восхищение его инакостью, и стремление сблизиться, пусть подчинив силой или обманом.

Впору было бы русским зрителям обидеться и высказать все по полной программе на обсуждении. Кто-то в зале и обиделся, однако скандала, да и дискуссии не получилось — по разным причинам, в том числе и потому, что большую и наиболее активную часть зрителей составляла в Москве польская диаспора. Не возникло и разговора о том, как, собственно, поставлен спектакль. И напрасно.

Главный образ «Повести» – земля, которая воспринимается как грязь, но и как земля, понятие для всякого народа святое, – чужая для поляков – и для тех, кто в нее лег, и для тех, кто приехал искать могилы предков, родная для русских. Пол между двумя зрительскими амфитеатрами, обращенными друг к другу, и засыпан самым настоящим свежим черноземом. На него брошены доски. В центре они сложены наподобие колодезного сруба. Это место основного действия, отдыха и общения, к нему современные туристы-поляки пробираются по доскам, перенося их по ходу движения и мостя грязь. Точно так же передвигаются и поляки в 1849 году. Русские грязи не боятся. Первый из них – колоритный красавец, бродяга и алкоголик Женька – вываливается на сцену с песней Гребенщикова: «Мама, я не могу больше пить», - чем вызывает взрыв хохота в зале. (Кстати, музыкальный ряд вообще выразителен и важен в понимании происходящего: когда туристы находят могилы, мошенник, называющий себя графом Шереметьевым, запевает под гитару из Высоцкого: «На братских могилах не ставят крестов»; когда пьяный Колпаковски, комендант поселка, где живут ссыльные, остервенело заставляет интеллигентных «чистоплюев» танцевать мазурку в грязи, звучит запредельно страшная в своей какой-то сдвинутой, подавленной бравурности музыка…) Интересно наблюдать за изменением отношения к земле-грязи современных поляков на протяжении действия – от физиологической брезгливости до принятия: в эволюции этой отражается изменение их отношений с русскими, причем обоюдное. Конечно, драматург и режиссер понятия не имеют о том, каковы на самом деле русские бомжи и аферисты. Можно было бы задаться вопросом, почему именно они выбраны представительствовать от «наших», но ведь это не просто мошенники, а в большинстве своем в прошлом люди интеллигентных профессий, выброшенные на улицу рынком, но оставшиеся укорененными в культуре (другое дело, как эту культуру они трансформируют в новом виде деятельности). Можно предположить, что и образы культуры, по большому счету уже ставшие мифами в современной России, представляются полякам так же искаженными, как и интеллигенты, вынужденные заниматься не своим делом и ставшие на путь преступной авантюры. Но мало того — для авторов это прежде всего игровые фигуры. Перед нами постмодернистская игра. Ее часть — и великолепно придуманный буклет, содержащий не просто пояснения, а множество остроумных подсказок и новых загадок. Можно сказать, что персонажи-русские в пьесе и спектакле вообще принципиально не имеют отношения к реальности. Тем и интересны – слишком брутальны, нелепы, но при этом романтизированы, - что рассказывают нам не о нас, а о поляках, так их (нас) представивших (и вполне возможно, не представляющих, а именно представивших). Впрочем, степень иронии в спектакле все время колеблется, оставляя зазор для сомнения: так ли они серьезны или лукавят и в какой степени? При минималистском оформлении сюжет розыгрыша поляков русскими построен с немыслимым размахом: даже шаманка оживляет мертвых, даже военный вертолет кружит над тайгой, чтобы уверить несчастных во вмешательстве всесильного ФСБ в их судьбу). Это абсолютный бред, но бред хулигански веселый. В ходе розыгрыша возникают интернациональные любовные пары, склонность которых друг к другу не исчезает, когда мошенники открываются: их попытка нажиться на поляках сорвалась, те оказались небогаты. Однако пережитая совместно ситуация опасности, пусть мнимой, и взаимоподдержки (по сути истинной) сблизила мистификаторов и жертв, их финальная пьянка-братание не выглядит натяжкой, напротив, вызывает радостную, теплую ответную волну в зале.

Другое дело, исторический сюжет. Страшны сцены, когда ссыльные поляки устремляются за провокатором Колпаковски на восстание, которое невозможно в этом медвежьем углу по определению (против кого восставать здесь? Разве что против Колпаковски, который ведет их – ведет во тьму); когда понявшие, что случилось, поляки готовятся к смерти. Никогда эта грязь, которая упокоит их прах, не станет для них землей. Хотя и тут не все просто: отважно месит грязь босыми ногами ссыльный студент Бенедиктинович, мечтающий стать сибирским Кожаным Чулком. Отчасти, наверное, потому что бережет свои красивые новые сапоги, которые носит в сумке. И только перед смертью пытается их надеть – вот только ноги распухли, и сапоги натягиваются лишь на носок. А может быть, он просто не хочет, чтобы его сапоги достались русским мародерам? А может быть, есть и еще какой-то смысл в этом движении? Перевода не хватило, но сыграна сцена была так просто и так скорбно, как будто умерший некогда герой (поневоле) действительно обратился, без боли уже и без осуждения, не к собратьям, а к сегодня живущим — и к своим соотечественникам, и к нам, потомкам своих палачей. И еще один персонаж проходит по грязи через века – Черная Вдова, героиня польской легенды, лицо которой закрыто вуалью, а подол изысканного платья метет землю, призрак, символ неумирающей любви. Какие-то сцены спектакля построены с самодеятельным простодушием, но постепенно понимаешь, что это прием. Существование артистов строится на контрасте: естественное, нетеатральное, жизненное – поляков туристов и сибирских аборигенов; несколько пафосное – поляков ссыльных, понятно, они – уже тоже легенда,как и Черная Вдова; фальшиво театральное – аферистов. И лишь в ключевых сценах всех исполнителей (и персонажей) объединяет общая искренность интонации и высокое чувство найденной правды.

Все-таки дискуссия по поводу «Повести сибирской» состоялась – хотя бы потому, что про спектакль в Москве до сих пор продолжают говорить.

Фото предоставлены Центром им. Вс.Мейерхольда

Фотогалерея