Исповедь, или Слово Чехова/"Тайные записки тайного советника", театр "Эрмитаж"

Выпуск №5-125/2010, Премьеры Москвы

Исповедь, или Слово Чехова/"Тайные записки тайного советника", театр "Эрмитаж"

 

Лейтмотив спектакля «Тайные записки тайного советника», поставленного в этом сезоне в Московском драматическом театре «Эрмитаж» Михаилом Левитиным, ключевая фраза, шифр к пониманию его героя: «Ожидание смерти длиннее жизни».
А жизнь тайного советника от науки Николая Степановича – это «красивая, талантливо сделанная композиция», подобная огромной – во всю высоту сцены - пейзажной панораме Леонардо да Винчи - декорации, на фоне которой разворачивается действие. Вершины и долы, искусные строения, реки, ручьи, пропасти и расщелины. И вдали, у горизонта, – едва видимые, лишенные контуров подробности, словно давние воспоминания, растворенные дымкой лет. Поверх ландшафта разбросаны – то тут, то там – другие графические произведения великого итальянца: штудии человеческих костей, наброски изобретений. Над самой кушеткой Николая Степановича – рисунок, изображающий согбенного старца, сосредоточившегося над рабочим столом – один из последних автопортретов Леонардо, а наверху – высвеченный ярким пучком света лик Мадонны, взирающей на старика с печальной и нежной полуулыбкой. И это изобразительное решение спектакля (художник Гарри Гуммель) вызывает целый ряд ассоциаций.
Первая – с гением Леонардо сопоставим гений Чехова, способного, как никто, проникнуть в сокровеннейшие тайны человеческой души. Вторая – увиденная сверху панорама широка, как жизнь, и необозрима, как судьба, которую пытаешься охватить единым взглядом. И третья - погруженный в глубокие думы старец – не сам ли герой, почтеннейший Николай Степанович, именитый ученый-медик, известный всему научному миру, ныне же пытающийся познать себя. А Мадонна – не образ ли его последней и горькой любви?
Николай Степанович неизлечимо болен и, зная, что жить ему осталось не более полугода, подводит итоги. Внешне – все более чем благополучно: почет и международная известность, авторитет, чины и награды. Рядом – преданная жена, взрослая красавица-дочь – студентка консерватории. В науке есть последователи и ученики. Но только сейчас, на закате дней, чувствуя смутную неудовлетворенность, он начинает понимать, что ускользнуло нечто главное и «без бога живого человека – без общей идеи» нет ничего, все - фикция. Из семейных отношений давно ушли (он даже не заметил, когда - и не его ли в том вина?) искреннее участие, сердечность, тепло. Жених дочери ему отвратителен, научное наследие вряд ли кому-то понадобится, ибо преемник – узколобый педант, студенты – либо ленивы, либо нахальны (иногда и то, и другое вместе) и не блещут ни умом, ни знаниями. И в жизни осталась лишь милая, бедная Катя, дочь давно умершего друга, оставленная на попечение Николая Степановича. Он и ее не уберег: пережив глубокую личную драму, она утратила интерес к чему бы то ни было, но все равно трогательно - как в детстве - любит его, верит в его всеобъемлющую мудрость.
«Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее!», - многократно повторенная героями, цитата из «Чайки» звучит как эхо, призыв, мольба. Но ирония в том, что они произносят ее лишь мысленно. И друг друга не слышат.
М.Левитин - писатель с недюжинным литературным багажом, испытывающий глубокое уважение к тексту вообще и особое – к чеховскому. Сохраняя поэтику авторского стиля, обходясь почти без купюр, он расширяет ассоциативный ряд, включив в инсценировку «Скучной истории» рассказ «Враги» и фрагменты пьесы «Чайка».
Нина Заречная и Катя (Ольга Левитина) – девушки одной породы, талантливые, искренние, смелые. Схожесть их судеб не случайна: обе имеют один прототип – Лику Мизинову, друга чеховской семьи, пережившую бурный роман с преуспевающим беллетристом И.Потапенко, рождение и смерть внебрачного ребенка, несостоявшуюся актерскую карьеру.
Знаменитый монолог Нины – это вселенская скорбь одиночества, главный мотив «Скучной истории», а нравственная глухота, неспособность людей к состраданию – другая важная тема повести – составляет основное содержание рассказа «Враги».
Стремясь выдержать авторский стиль, присущий Чехову лаконизм, интонацию интимного откровения, М.Левитин отказывается от фейерверка сценических эффектов, сдерживая присущую ему изобретательность. Его цель – вместе со зрителем заново прочесть текст, в котором важно каждое слово, каждая запятая.
Когда-то, в 1981 году, режиссер первый раз (и до нынешнего опыта - последний) обратился к творчеству писателя, поставив спектакль по ранним рассказам «Чехонте в «Эрмитаже». К Чехову зрелому подступался долго: уж очень сложен материал, как казалось, почти не поддающийся сценической интерпретации. Толчком к репетициям послужила встреча с Михаилом Филипповым – фактически, соавтором режиссера.
Поначалу – шаркающий, шамкающий старик, Николай Степанович молодеет на наших глазах (достаточно стянуть с головы «лысину», изменить дикцию, пластику), а его брюзжание перерастает в философские размышления о смысле человеческого бытия, о своем предназначении. Перед нами человек, пытающийся постичь, почему «радость и счастье былых дней» «разлетелись в клочья», отчего эта горечь разочарования.
Он видит, как глухи к его душевным страданиям и жена (Дарья Белоусова), озабоченная суетными мелочными хлопотами, и увлеченная любовным романом дочь (Людмила Колесникова), и заискивающе-нахальный, самодовольно-пошловатый жених (Алексей Шулин), и Михаил Федорович (Александр Ливанов), в образе которого режиссер объединил несколько чеховских персонажей – ограниченного ассистента, злоречивого сплетника-филолога и несчастного мужа из «Врагов», обманутого коварной женой.
И если так равнодушны близкие, то чего же ждать от наглеца-студента (Виктор Непомник), зашедшего с визитом почтительного коллеги (Петр Кудряшов) или надменно-величественного швейцара Николая (Юрий Амиго), ибо только таким, исполненным важности своей миссии, и может быть настоящий швейцар.
Лишь Катя, такая же неприкаянная душа, ощущает всю муку одиночества, одолевающую профессора. По-настоящему он нужен только ей.
Затаенную личную драму Николая Степановича М.Филиппов, актер редкого сценического обаяния, рисует тонкими штрихами монохромной сепии, сохраняя органичность и в сценах исповедальных откровений, и в ситуациях, где сквозит авторская ирония по отношению к герою, и даже в репликах а парте – ссылках на введенные в канву «Скучной истории» произведения. А в сцене «последнего прости», когда, охваченный чувством вины, понимает, что ничего не может дать отчаявшейся, молящей о помощи Кате, мгновенно стареет, ссутулившись. Сколько обреченности в его фигуре. И сколько во взгляде, обращенном ей вслед, тоски, любви и… надежды. Но последняя нить, привязывающая его к жизни, рвется…
В одном из своих писем А.П.Чехов предполагал, что названием повести дает пищу для острословия критиков. И все же счел, что тягостные, длинные рассуждения героя необходимы для этой повести, «как тяжелый лафет для пушки». М.Левитин название изменил, сохранив пространность размышлений, несвойственных современному театру. Что ж, этот спектакль, вероятно, не для всех, а для людей, способных к восприятию вдумчивого, неспешного разговора по душам. Людей, ценящих Слово. Слово А.П.Чехова.
Фото Михаила Гутермана

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.