Театр - это врачевание души/Юрий Комиссаров

Выпуск №5-125/2010, Лица

Театр - это врачевание души/Юрий Комиссаров

 

Юрий КОМИССАРОВ родился в 1936 году в Ленинграде. Его отец был востоковедом, мать – специалистом по древнерусской литературе. В 1953 году поступил на работу осветителем в театр «Ленком», а год спустя стал артистом вспомогательного состава Театра Армии. В 1959 году получил первую главную роль в спектакле «Сережка с Малой Бронной». Уже будучи артистом Театра Армии окончил ГИТИС по специальности «Театроведение». За 55 лет служения в ЦАТРА сыграл несколько десятков ролей классического и современного репертуара. Народный артист РФ. Брат Александр Комиссаров – артист РАМТа.

– Юрий Данилович, расскажите, пожалуйста, немного о своей семье.

– Начнем с того, что моему недавно умершему отцу было больше 100 лет! Маме сейчас 97 лет... Если учесть, что они в свое время побывали на Лубянке, что отца допрашивал и бил ключами от сейфа лично Абакумов, конечно, удивительно, что они дожили до таких лет. У отца совершенно ясная голова была, он до последнего работал в Институте Востоковедения, сам туда уже не ходил, но писал, выигрывал конкурсы, переводил. После работы в Ленинграде его в приказном порядке вызвали в Москву, в Главное разведывательное управление, и отправили под «крышей» пресс-атташе в посольство в Тегеран (он блистательно знал фарси). Мы приехали в мае туда, а в июне началась война, и до конца войны мы пробыли там. В 1949 году отца опять отправляют в Тегеран, он уже в МИДе работал. А я остаюсь в Москве, в интернате, поскольку надо было учиться в школе. Комната в коммунальной квартире была закрыта. Родители пробыли в Тегеране недолго, год всего, и после этого меня однажды вызвали из интерната на встречу с тетей, которая сказала, что и отец, и мать арестованы. Отца арестовали прямо в кабинете у Вышинского. Он доложил ему все, что происходило в Иране, а тогда уже было американское влияние, нас выдавливали оттуда, в общем, доложил, вышел, и тут же прямо у дверей его взяли под руки. Мать арестовали в поезде, когда она с моим младшим братом возвращалась в Москву. Повезло, она дала тетке телеграмму, чтобы та встречала на вокзале. Поэтому, когда мать приехала, уже арестованная, тетка вошла в поезд, схватила брата, ему было три годика, тут же отвезла на другой вокзал, взяла билет и отправила в Ленинград к другой тетке, иначе бы он загремел в детский дом. Меня из интерната сразу «попросили», я кое-как закончил там седьмой класс и уже жил в этой коммуналке, тетка приезжала ко мне из Балашихи, светлая ей память. Она ездила каждую неделю в приемную МГБ, узнавала новости, потом ко мне, оставляла по червонцу на еду. Я ходил в школу, жил один, соседи меня всячески третировали, потому что это был «мидовский» дом. В общем я тогда немножко жизнь почувствовал после сладкой жизни в посольстве во время войны: «Юрочка, скушай виноградинку, Юрочка, скушай шоколадочку, ах, Юрочка ничего не ест». А потом как-то Юрочка понял, что почем.

Мать выпустили перед самой смертью Сталина, видимо, уже начинались какие-то перемены. Отцу дали пять лет. Говорили, что он и японский шпион, и английский шпион, и что, когда он был пресс-атташе в первый приезд в Тегеран, у него был роман с француженкой, чего только матери не говорили. В общем, там были методы, какие нужно. Ночные допросы, которые оплачивались втройне. Абакумов выбил у отца ключами два зуба, бросил на пол со стула, бил ногами. Вот сейчас говорят, что он тоже несчастный пострадавший, но отец рассказывал, как он расправлялся с людьми. Любопытный момент. Матери после освобождения не давали прописки. Она отчаялась, я здесь, младший сын в Ленинграде. Что делать? И она от отчаяния сама пошла в приемную КГБ. Потому что, если бы ее нашли в Москве, то ей сразу бы дали пять лет за нарушение паспортного режима. Пришла, и полковник Полубояров, фамилию на всю жизнь запомнил, говорит ей: «Вы что делаете, вы соображаете, куда пришли? Вы понимаете, что я сейчас должен нажать кнопку и отправить вас туда?». Она говорит: «Я не могу, мне уже все равно, я уже в совершенном отчаянии». Он сказал ей прийти через день – вот нашелся же в то время человек! И она через день к нему приходит, он, видимо, запросил ее дело, понял, в чем там суть, и говорит: «Идите домой, я позвоню в милицию, все сделаю». Она пошла домой, никто ее больше не трогал, мы переехали, нас сразу выселили на Мещанку.

– А отец когда вышел?

– Сталин умирает, и объявляют амнистию всем, у кого срок до пяти лет. И он выходит по амнистии, еще даже не реабилитированным. Потом, году в 1955-м, он нигде не работает, мама была нянечкой в больнице, и их вдруг, еще до ХХ съезда, вызывают повесткой в военную прокуратуру. Они оттуда возвращаются с партийными билетами, отцу предложили вернуться в МИД. Он сказал: «Нет. Только не туда. Я займусь наукой, к чему я призван, чем я и занимался». Ему предлагают работу в Институте Востоковедения, куда он и ушел. Мать работает учительницей в школе до пенсии. Нам дают две хорошие комнаты на Фрунзенской набережной.

– Младший брат уже вернулся в Москву?

– А он вернулся почти сразу, как матери разрешили жить в Москве. Дальше жизнь пошла уже нормально. Родители были реабилитированы, им выплатили полностью зарплату за то время, что они сидели, дали квартиру, предложили работу, принесли извинения. Вот такая была интересная история.

– Из вашего рассказа естественным образом следует вопрос: что и когда ваши родители успели в вас вложить, почему дети стали артистами?

– Не знаю, я сам часто об этом думал. С одной стороны, отец считал, что нам обоим надо быть в науке, учить языки, настаивал на английском, а мать, более лиричная натура, она до сих пор пишет стихи, стихи эти издаются. У нее есть очень хорошие лагерные стихи. Даже пьесу где-то поставили, кассету ей прислали. Я думаю, что театр – это от нее. Но прямого воздействия не было. У меня, честно говоря, всегда была мечта. Актер – это была вторая мечта. А первая – я хотел быть врачом. И если бы не эта моя дурацкая учеба, когда я жил один… Учился, конечно, плохо, по гуманитарным предметам еще было ничего, а вот по химии, дай Бог, двойки не ставили. Куда ж я пойду в медицинский? Я мечтал стать хирургом, и до сих пор у меня ощущение, что я мог бы принести большую пользу на этом поприще. Через всю жизнь пронес уважение к этой профессии и сожаление, что я не в ней. Эти две профессии – врач и актер – похожи. Сейчас уже романтическая пелена спала. Но все-таки театр – это врачевание души.

Мне мечталось, что люди приходят в театр каждый со своими проблемами, а они у каждого разные, как у Толстого, все мы несчастливы по-разному, а счастливы одинаково, и каждый находит какой-то отклик от того, что происходит на сцене, от хорошей драматургии, от хорошей постановки, от хорошего актера. И вот мне казалось, что артист, если у него хорошая роль, если он занят в хорошем спектакле, то он может принести какое-то добро той раненой душе, которая пришла в театр, а души все по-своему ранены. У каждого есть какая-то царапинка, ранка, на то он и человек. Вот поэтому и потянуло так в театр. Поступал в институт очень долго. Пошел во ВГИК в 1953 году. Там была очень жесткая комиссия, называлась «мандатная». Кто мама, кто папа и т.д. Там я «пролетел». Не знаю, почему, то ли потому, что комиссия «мандатная», то ли потому, что нефотогеничен, но я туда не попал. Потом я пошел сдавать экзамены в Школу-студию МХАТ. Там я «слетел» со второго тура. Затем пошел в «Щуку». Там покойный Захава меня вызывает после первого же тура и говорит: «Знаете что, молодой человек, вы давайте заканчивайте с этим делом, потому что будет полное фиаско, вы никогда в жизни не станете артистом, займитесь чем-нибудь другим». В ГИТИС и «Щепку» я не поступал. Но в 1954 году в Театре Армии расформировали команду. А в команде были Сева Ларионов, Володя Сошальский, Саша Кутепов, Боря Петелин. Кто-то, кто уже успел отслужить, как Володя Сошальский, остается в театре, Саша Кутепов где-то дослуживает и потом возвращается в театр, Сева Ларионов уходит в Ленком. Театр Армии вместо расформированной команды набирал вспомогательный состав. Вот нас набрали двадцать человек вместо команды. Надо было в массовке играть – «Гибель эскадры», матросы. Собрали всех этих матросов, надели на нас портки, дали ружья. Я помню свой первый выход в «Гибели эскадры» в форме матроса с ружьем в сцене похорон комиссара. Набрали тогда разных людей, мне было восемнадцать, а были и тридцатилетние. Алексей Дмитриевич Попов сказал: «Через три месяца вы обязаны показать самостоятельную работу. Можете выбрать какую-то инсценировку, рассказ или сцену из спектакля. Выберите, кто с вами хочет поработать из ведущих актеров. Вам будут предоставлены для репетиций Малая сцена, костюмы, помощник режиссера. Потом соберется весь художественный совет, и вы покажете, что вы умеете, что вы можете». После первого показа от двадцати человек осталось восемь. Через полгода опять показ. Мы с Колей Корноуховым что-то показывали вместе, кажется, «Злоумышленника» Чехова. Осталось уже пять человек. Потом играл эпизодики, потом заболевает Лева Шабарин, и мне дают эпизод – сыграть суворовца. Люда Касаткина была еще девочкой, она играла школьницу в фартучке. Михаил Михайлович Майоров играл ее отца, полковника. Вся премудрость заключалась в том, чтобы я из одного угла Малой сцены бежал в другой с конфетами, чтобы подарить их этой девочке, и натыкался на этого полковника. Я должен был упасть, конфеты падают, я встаю: «Разрешите идти, товарищ полковник». – «Идите». Я брал конфеты и уходил. Целая роль. Все это было еще без образования, потому что в ГИТИС на вечерний я поступил значительно позже. Мне наш начальник театра Андрей Андреевич Царицын посоветовал пойти на театроведческий, чтобы был диплом. Что я там получил, так это чудную культуру театра. Там были очень хорошие педагоги. Диплом у меня лежит, я в него и не заглядываю, как я был артистом, так им и остался. Первой серьезной ролью был «Сережка с Малой Бронной», на которую меня пригласила Нина Антоновна Ольшевская, потом уже было «Признание в любви», затем «Объяснение в ненависти» на Большой сцене.

– 1959 год – вы были заняты в двух спектаклях военной тематики: «Сережка с Малой Бронной» и «Барабанщица». О войне и особенно о послевоенном периоде вы знали не по книжкам. Как это отразилось на вашей игре, на понимании ролей?

– К большому сожалению, большой роли о войне, как у нас Гена Крынкин в «Рядовых» играл, мне не досталось, я очень об этом жалею. Юноша в тельняшке в «Барабанщице» – это маленькая роль. «Сережка с Малой Бронной», там вот было отношение к войне.

– Там по сюжету ребята уходят на фронт со школьной скамьи и не возвращаются?

– Не вернулся только Сережка, а его трое друзей приходят с войны, женятся. Там мою любовь играла Касаткина. Мы должны пожениться, война, мы уходим на фронт, мой герой пропадает без вести, и здесь идет такая раскрутка, что, мол, а не сдался ли он в плен. Кто-то вставал на защиту Сережки, один вел себя не очень прилично. Вот такая история. Я должен сказать, что, казалось бы, войну я не знал, поскольку был в Тегеране, ну, когда приехали, я видел послевоенную Москву, лимитные магазины, очередь за мукой писали на руке, и военная тема для меня свята на всю жизнь, всегда слеза рядом и комок в горле! А в «Барабанщице» еще очень хорошо играла первая исполнительница роли Люся Фетисова, и мне казалось, что я очень органично вписываюсь в этот спектакль. Потом я еще играл «Объяснение в ненависти» – это тоже военная тема. Тоже с Людой Касаткиной. Мой герой – солдат, отслуживший в войсках в Германии и возвращавшийся в Россию, а она была подавальщицей в буфете моей части. У ее персонажа была очень сложная судьба, такая израненная, изломленная девушка. Я в нее влюбляюсь, она в меня, она едет в Россию. Был такой триптих, три сцены, которые прерывались выключением света, и вроде как день проходил. Она рассказывает про войну, про себя, я это воспринимаю как трагедию, в конце она умирает, любви не получается. В это все было очень легко поверить, в эту историю, и что все это развивалось на фоне войны. Поэтому вписывался я в эти вещи легко.

– Что помогло удержаться в Театре Армии в таком юном возрасте? Какие качества артиста Комиссарова сделали возможной более чем полувековую жизнь в театре?

– Отсутствие амбиций и лень. Лень было, например, перейти в другой театр, хотя было предложение, скажем, уйти в Ленком.

– Вы были заняты и сейчас заняты в пьесах Островского. «Бесприданница» и «Сердце не камень» – это те пьесы Островского, которые оставляют след в душе, они меняют мироощущение, мировоззрение человека. Что в вашем сознании поменялось, после того как вы вошли в этот материал?

– Не то, что поменялось, а укрепилось от общения с этой драматургией. Вообще русская классика – это моя любимая тема. Я ее как ролевой материал просто обожаю. Еще мальчишкой я прогуливал уроки и ходил смотреть старый фильм «Бесприданница», где Вожеватова играл Тенин. Мне так хотелось сыграть эту роль, и так судьба сложилась, что потом в театре, через столько лет, я получаю эту роль. Островский – это русский Шекспир. В каждой его пьесе отражается наш менталитет российский, у него все характеры чисто русские. Как вот в «Сердце не камень» в последнем монологе Каркунова: «Я благодарен судьбе, что она свела меня с этой женщиной, которая знает, для чего человеку деньги даны и как их проживать следует, чтоб не постыдно было стать ему перед последним судом», – ну, разве это не про сегодняшний день, хотя было написано Бог знает когда? Я очень люблю Горького, с большим удовольствием играл в спектакле «На дне». Очень жалею, что спектакль не идет больше. Кстати, много раз смотрел эту пьесу во МХАТе и думал, вот эту роль – Бубнова – сыграл бы. И надо же – получилось как с Вожеватовым, так и с Бубновым. Никогда не мечтал о Гамлете, наверное, потому что амбиций нет, никогда не мечтал о больших каких-то ролях, но всегда привлекали роли, где есть что-то человеческое. Всегда очень хотел сыграть что-нибудь из Сухово-Кобылина, либо «Дело», либо «Смерть Тарелкина». Гоголь потрясающий, Чехов удивительный. К великому сожалению, из Чехова никогда ничего не играл.

– Легче было играть русскую классику или современность?

– Пожалуй, одинаково. Современность – ты вроде бы знаешь обстоятельства жизни, но это, если подходить буквально, если просто картинку взять, фотографию сделать. В хорошей классике всегда есть то, что сегодня есть в жизни. Поэтому, если играть Вожеватова или Бубнова, то все равно ты должен играть для сегодняшнего зрителя и с сегодняшним восприятием окружающего мира. Поэтому тут нет никакой разницы, костюмы только разные надеваешь, бороду клеешь, но люди остаются с теми же нервами, с теми же проблемами, с теми же разрывающимися сердцами, с любовью, с ревностью, те же люди, как и мы. Не было таких лекарств, не было компьютеров, но сам человек такой же. Поэтому я не вижу разницы по сложности в работе, к тому же классика, как правило, к сожалению, всегда доброкачественнее, чем современные пьесы.

– В чем для вас были отличия режиссеров Попова-отца и Попова-сына, не руководителей, а именно режиссеров?

– У меня большие роли пошли уже после ухода Алексея Дмитриевича, к сожалению. Я застал его репетиции с другими. Тункель ставил «Варваров», а Попов приходил поправлять. Вот я на эти репетиции ходил, просто чтобы посмотреть на Попова, на его работу. Ощущения от его режиссуры, что это не просто постановщик был, а… Например, скрипач, вот он берет свой инструмент, у него футлярчик, тряпочка, бархоточка, рядом смычок, он ее вычистит, возьмет и играет! Что такое театр? Режиссер – это скрипач, а вот эта скрипочка – артисты. Любовь, она ведь не только в поглаживании по головке, она в доверии, она в вере в этого человека, она в соучастии в работе. Частенько сталкивался с приходящими режиссерами, когда они эту скрипочку не бархоткой закрывают, а этой скрипочкой об угол. Она ведь не будет играть. Когда с актером вот так, то ничего не будет. У нас был режиссер Буткевич, ставил «Два товарища». Он сидел перед вами на корточках и смотрел вам в рот с такой любовью, но это не значит, что он не требовал того, что нужно делать. Он мог провести час вместо репетиций в разговорах с вами, а потом шла роль, т.е. он эту скрипочку настраивал, берег. Алексей Дмитриевич к артисту относился так же. Но это был характер жуткий. Спектакль «Москва-Кремль», массовка, стоит поезд, вдоль него должен был пройти артист Толя Никитин с лейкой из угла в угол. Алексей Дмитриевич ему: «Толя, я тебя прошу, сделай вот так». – «Хорошо». – «Нет, Толя, ты не понял, давай еще». Так раза три или четыре. И, наконец, Толя говорит: «Алексей Дмитриевич, простите ради Бога, но я не понимаю, что надо». Попов: «Пошли дальше». Я утром прихожу на репетицию, захожу в «кишку» нашу, сидит Толя, совершенно убитый. Я говорю: «Ты чего?» – «Меня уволили». – «Как, за что?» – «А мне вот завтруппой сказал, что Попов сказал, чтобы Никитина уволили (какие там месткомы, профкомы, партбюро, Попов сказал – и все, это был хозяин в театре). За что? А мне не нужны артисты, которые меня не понимают». С одной стороны, он любил артистов, а с другой – был совсем не добренький дядя. Но работал он гениально.

– А Андрей Алексеевич?

– Он был гениальный артист. Я его обожал, я все его спектакли смотрел, которые здесь шли. Он первое время играл «А зори здесь тихие». Если я был не занят, то оставался посмотреть. Никак не мог понять, вот он вроде ничего не делает, но как это может так получаться…. Вот история, как у Репина, когда его ученик что-то писал, Репин взял кисточку, мазочек сделал и отошел. Ученик спросил: «Господи, как же вы так гениально сделали, Илья Ефимович? Только мазнули, только чуть-чуть». А Репин ответил: «Искусство начинается там, где чуть-чуть». Андрей удивительный был артист. Он играл эпизод в спектакле «На той стороне», играл белогвардейца, я приходил и любовался. А режиссурой он не был увлечен, он как бы тяготился этим. Его уговорили быть главным режиссером, для продолжения традиции отца. Театр был его родной дом, и он на это пошел. Он был очень добрый, по сути своей мягкий человек. В моей гримерке раньше сидел Даниил Сагал. Чего-то он не так сыграл в каком-то спектакле, нужно ему было сделать замечание. Попов подходит к двери, и клевреты еще подуськивают, подходит, руку заносит: «А, ладно, это я завтра лучше скажу». Ему трудно было кому-то что-то плохое сделать или сказать. А режиссура не может быть такой, к сожалению, это такая профессия. Даже Буткевич, который обожал артистов, мог что-то сказать или снять с роли при всей любви. Тут какая-то мера определенная должна быть. Вот Саша Бурдонский, он того артиста, которого занимает, любит, Борис Афанасьевич Морозов любит, вот понравился ему в свое время Дмитрий Назаров, он с ним возился. Не было у Андрея Алексеевича Попова характера отца, плетки, а артисту без плетки нельзя.

– Кстати, о Борисе Морозове. Вы играли и в его ранних спектаклях и теперь, когда он уже главный режиссер, маститый. Морозов ранний и Морозов второго периода в ЦАТРА – это разные режиссеры, и с каким было проще работать?

– Нет, это тот же самый режиссер. Но, как у каждого, по мере прохождения жизненного пути откладывается какой-то опыт, мудрость. Когда он первый раз пришел в театр, он не выбирал материал, ему предлагали. Та же «Ковалева из провинции» была ему предложена. Львов-Анохин ушел из театра, и Морозов за него доделывал. И вместе с тем мне доставляло колоссальное удовольствие работать в его спектаклях. Я был занят у него и в «Ковалевой из провинции», и в «Спутниках». «Спутники» тоже навязаны ему были, военная тема, он очень здорово тогда с этим справлялся. Потом он ушел, я это очень переживал, говорю это не потому, что он сейчас главный режиссер, просто с ним приятно было работать. Когда Борис Афанасьевич вернулся в качестве главного режиссера, то он был уже оснащенным, маститым режиссером, и за границей он ставил, т.е. он профессионально окреп, стал еще интереснее.

– За 55 лет в театре какой для вас самый дорогой спектакль, партнер, режиссер?

– Партнер не один, пожалуй. По молодости очень много играл с Людмилой Касаткиной. В ней мне всегда нравилась безумная требовательность к партнеру, она себя может измордавать, но так же мордует и партнера. Я от нее наслушался и намучился с ней много, но спасибо ей за это. Вот Коля Лазарев в «Гамлете». Такая огромная роль, молодой парень, молодой артист, счастье и вместе с тем колоссальная ответственность. У нас с ним крошечный эпизодик, но он прекрасный партнер, потому что он меня слушает, я ему нужен, он меня спрашивает, и я понимаю, что ему нужно то, что я отвечу, а он нужен мне. И когда возникает вот такая вещь, то это самое дорогое между партнерами. Я называю и Касаткину, и Лазарева, ведь это не от возраста зависит, а от принципиальной оценки своей профессии. Я и с Добржанской играл, прекрасный, удивительный партнер. У нас был эпизод, по-моему, в спектакле «Птицы нашей молодости». Она входила в театр как легенда, и насколько эта легенда была проста с молодыми актерами, с любым режиссером. Советовала она очень осторожно: «Знаешь, Юра, а ты попробуй здесь так, не понравится, посмотришь». Вот это тоже такое прелестное качество. Артисты здесь были, конечно, потрясающие. Из режиссеров – Нина Антоновна Ольшевская. Во-первых, потому что я с ней начинал, и вера ее в меня, в мальчишку, который еще ничего не доказал, без образования, сделала меня артистом, за это ей спасибо! Еще Буткевич. И Боря Морозов. Спектакль – «Сережка с Малой Бронной». Наверное, потому что это было первое общение с достаточно опытной актрисой – Людмилой Касаткиной и общение с чудной и верящей в меня Ниной Антоновной. Она ведь одна из трех – Ольшевская, Полонская, Пилявская – актрис, которых взял Станиславский во МХАТ. Спектакли все любимы, они ведь как дети, с ними всегда жалко расставаться, даже когда что-то не получалось, все равно было вложено много. Но «Сережка…» – это как первая любовь.

– О чем еще мечтаете, чтобы еще хотелось донести до зрителя, что бы еще хотелось ему сказать?

– Тема порядочности, вера в хорошее, вера в доброе, вот рассказать бы это со сцены, чтобы люди не делали гадостей друг другу, чтобы берегли друг друга, все равно приходишь к библейскому: нельзя отвечать ударом на удар. Не проходить равнодушно мимо подлости, но вместе с тем прощать то, что можно простить. Ужасно ненавижу, когда предают, когда врут. Можно смолчать, не хочешь говорить, лучше промолчи, но только не лги. В какую роль все это вместить, я не знаю. Сухово-Кобылина бы сыграть. У Горького все это есть в «Дачниках», «Врагах», «Варварах». Какие пьесы – сказка!!! Я надеюсь, что будет еще впереди роль-ниточка, которая начнется и по-другому кончится, чтобы была жизнь, чтобы я мог что-то сказать людям, чтобы с ними что-то произошло!

Фотогалерея

Отправить комментарий

Содержание этого поля является приватным и не предназначено к показу.
CAPTCHA
Мы не любим общаться с роботами. Пожалуйста, введите текст с картинки.