Барнаул

Выпуск № 7-127/2010, В России

В темном зале звучит слаженный вопль хорошо организованной, выученной нацистской армии, готовой хоть сейчас выступить против всего мира под хорошо отрепетированный военный марш… И как ответ - в дальнем углу сцены, огороженной неровным дощатым забором, в полутьме, под качающимся фонарем, кто-то берет на трубе первые робкие ноты «Прощания славянки». Неумело, фальшивенько, необученно... С этого момента взгляды и мысли зрителей четыре часа будут прикованы к грубым деревянным подмосткам, на которых разыгрывается история печального и вынужденно стремительного взросления двенадцати новобранцев – героев романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».

Спектакль «Прощание славянки» в Молодежном театре Алтая поставил молодой петербургский режиссер Дмитрий Егоров – два года назад он уже отметился на этой сцене успешной постановкой «Прекрасное Далёко» по собственной пьесе. Невысоко оценивая театральную культуру нынешнего юного зрителя, он, тем не менее, потребовал от своей публики почти невозможного – не просто усидчивости, но способности к длительному сопереживанию. И на премьерных показах, как ни странно, все это получил.

Переживать здесь есть, за кого: до конца спектакля не доживут четверо из молодых героев, а до конца Великой Отечественной, как становится понятно, не доберется ни один. Впрочем, самой войны в спектакле нет – для героев она начнется позже, поскольку действие ограничено событиями первого тома астафьевского романа, «Чертовой ямой».

«Прокляты и убиты» Астафьев писал у нас на Алтае (это выяснилось, когда репетиции уже шли), еще жив один из прототипов – однополчанин писателя. Раритетную одежду военного времени, необходимую для спектакля, в неожиданно большом количестве принесли барнаульцы. Настоящие ветхие гимнастерки, тулупы, платья и пальто, до сих пор хранившиеся как свидетели чьей-то семейной истории, вливаются в большую историю, давая постановке подлинность. Взявшись за Астафьева, труппа решилась на крайнюю прямоту и честность высказывания, и это, к сожалению, не гарантирует театру спокойной жизни – стараясь работать на пределе эмоциональной откровенности, создатели «Прощания славянки» подкинули немало поводов для негодования тем, кто имеет более «возвышенные» и отлакированные преставления о войне – как в сегодняшних сериалах, где действуют розовощекие сытые мальчики. Именно это советское вранье ненавидел Астафьев, и, следуя духу астафьевской книги, ответственность за все ужасы - еще не войны, еще только подготовки к ней! - режиссер недвусмысленно возлагает на тоталитарную государственную систему.

А пока под звук остановившегося поезда и пронзительное завывание вьюги на сцену, где скупыми средствами воссоздана атмосфера промозглой и заснеженной сибирской глуши, вваливаются призывники. Они закутаны в тулупы и шали, растеряны, голодны и до костей продрогли (каким-то образом это сразу становится ясно). Будущие красноармейцы топочут валенками, толкутся в обнимку с чемоданами и мешками, устраивают обычную мальчишескую возню. Потом с ожесточением самоутверждаются в казарме, пытаясь занять «лучшие места» на двухъярусных нарах: они совсем еще дети, а на дворе 1942 год, и в трех тысячах километров отсюда идет война, к которой их готовят здесь. Всем умыться! – и пацаны размазывают по лицам… грязь. У Астафьева это желтый, в испражнениях, зловонный снег вокруг казарм (нет нужников, нет воды), здесь – мета: они приговорены этой окопной грязью.

Отбросив все многосложные романные перипетии, которые привели героев в мрачные сырые казармы, режиссер, он же автор сценической версии, в первом акте погружает зрителей в гнетущую атмосферу учебной части, а потом утешает пейзанской идиллией совхоза имени товарища Ворошилова, куда бойцов под предлогом уборки урожая вывезут подкормиться, чтоб не сдохли перед отправкой на фронт.

Дмитрий Егоров ограничился двенадцатью астафьевскими героями. Специально объяснять зрителю историю каждого из персонажей не было нужды. Эти образы получились достаточно выразительными, чтобы зритель легко мог прочесть их судьбу между строк. Колоритный старообрядец Рындин (Юрий Беляев); больной, но почему-то не комиссованный Попцов (Семен Ваулин); казах Талгат (Дмитрий Гомзяков); остроумный и независимый Булдаков с туманным прошлым (Александр Коваль); сильно картавящий домашний юноша с лучистыми глазами и фамилией Васконян (Алексей Межов); простые, как лапти, наивные и славные братья Снегиревы (Евгений Нестеров и Михаил Перевалов), Леха Шестаков (Владимир Хворонов) – почти у всех молодых артистов (студенты актерского и режиссерского курсов Алтайской академии культуры) в спектакле есть свой звездный эпизод.

Заболев книгой Астафьева, режиссер Егоров решил делать спектакль, в котором героев играли бы их ровесники. Инсценировки как таковой не существовало, роман проходили этюдно, «с погружением», наверное, держа в памяти додинских «Братьев и сестер» (художник спектакля Фемистокл Атмадзас, ученик Эдуарда Кочергина).

Вот новобранцы прибывают в часть и шумно обустраиваются в ней, еще пытаясь по привычке шутить, бузить и качать права. Вот смутьян Булдаков примеряет ботинки, которые ему малы (с этими ботинками целая история выйдет). А потом офицер Пшенный забивает до смерти несчастного красноармейца-доходягу Попцова… Завершает первое действие жестокая и неожиданно реалистичная сцена показательного расстрела братьев Снегиревых: кажется, последнее, что позволяет эпизоду удержаться в рамках театра – то, что выстрелы на самом деле все-таки холостые.

После этой концентрированной жути (а по сравнению с романом и не жути вовсе) второе действие становится отдушиной для настрадавшегося зрителя: мальчишек отправляют в село, где остались только старики, хромой председатель совхоза и одинокие бабы всех возрастов. И почти вся вторая половина спектакля, неожиданно легкая, с комическими жанровыми сценами, залихватской «Катюшей» и лирическим вальсом - это недолгое возвращение к жизни перед скорой смертью. Любовное томление солдатиков, которые, как писал Володин, отправляясь на войну, «не знали сладенького», игривая сцена соблазнения заправского баяниста немолодой заведующей клубом (баян – это музыка, а музыка – это страсть!), развеселый эпизод помывки в бане (смыть грязь!), деревенское застолье, неловкий танец с девчатами в сельском клубе…

То, что спектакль держит публику в почти непрерывном напряжении все четыре часа, кажется невероятным, особенно для тюзовской аудитории. И даже введенные театром возрастные ограничения (зрителям младше шестнадцати спектакль не рекомендован) не умаляют этого итога.

В спектакле несколько впечатляющих режиссерских решений, которые избавили Дмитрия Егорова от необходимости многословно прояснять свое отношение к заявленной теме. Грязь, которой испачканы лица молодых актеров, воспринимается как символическая печать страдания. Погибшие не от немцев, а от родных особистов, курсанты друг за другом возвращаются все в то же адское место. С метиной белой краски на лицах, с музыкальными инструментами (вывороченный красными мехами наружу баян – как кровоточащее тело), они маются среди живых (сами недожившие, недолюбившие) и в итоге составляют пронзительный образ призрачного оркестра, который подыграет танцующим парам в сельском клубе… А хореограф Ирина Ткаченко поставила необходимые эпизоды мучительной строевой подготовки как мощный «строевой балет» под современный тяжелый рок. В сценах нарочито корявого танца, исполненного жутковатого величия и пробирающего до мурашек по коже, ставшие уже почти родными солдатики на какие-то мгновения предстают могучими, но безликими тенями героев в слепящем потоке света.

…Они уходят на фронт, но скоро возвращаются – как живые, в современном камуфляже, под тот же тяжелый рок (хочется написать с большой буквы – Рок), под который мучились на плацу 1942 года. Сборы продолжаются, страна не прекращает воевать. Поднятые крышки деревянных погребов – как кладбищенские памятники погребенным… Пацаны поднимают трубы, тубы, литавры, горны и играют «Прощание славянки». Они играют его уже не первый век. Но и это не конец, хотя зал аплодирует и плачет… В полной тишине бьют куранты, захлопнув крышку погреба (выстрел!), солдат уходит. Один, другой, третий… Их много, кажется - куранты бьют бесконечно. Они бьют – и мальчики уходят и уходят. В финале остается только один. Он стоит в почетном карауле на могиле неизвестного солдата и очень похож на того, кто неумело выводил в начале мелодию «Славянки», а потом получил деревянное перебинтованное ружье, чтобы защищать Родину, не желающую защищать своих мальчиков.

«Прощание славянки» – это попытка донести до молодых зрителей простую мысль: то, что за давностью лет мы привычно считаем проявлением героизма, то, что полностью заслонила от нас киношная и литературная мифология, на самом деле выросло из нечеловеческого ужаса, боли и страданий. В войне и смерти нет ни величия, ни поэзии. И эту идею режиссер выражает самым естественным способом – заставив нас взглянуть на необходимость подвига и жертвы не с точки зрения истории, а глазами мальчишек.

Фото Анны Зайковой

Фотогалерея