Калининград

Выпуск № 7-127/2010, В России

Провинция – понятие не географическое, аксиома. С этой точки зрения, Калининград, ошибочно заподозренный в европействе, в культурном движении сравнения с Новосибирском, Омском или Екатеринбургом не выдерживает. Здесь крайне редко бывают музыканты из Европы, а продвинутые европейские театры – никогда. В нашем случае отделенность границами от родных столиц близостью к Старому свету не компенсируется, и географическая периферийность диктует жителям способ существования по всем статьям. Город и, разумеется, весь регион, окруженный чужими странами, но не сообщаясь с их культурой (турпоездки посещение театров, концертных залов и галерей в себя практически не включают), живет как в консервной банке, то есть законсервированно в своих представлениях о том, что хорошо, а что плохо. В искусстве, разумеется, в том числе. Пристрастия публики здесь будто заморожены в брежневских 70-х, тогда тоже любили, чтобы было «богато» и «понятно». И даже ежегодные «Балтийские сезоны» мало что меняют во вкусах зрителя, прибавляя, как ни странно, посетителям спектаклей этого весьма достойного фестиваля еще больше провинциального снобизма, мол, вот мы и это видели, знаем, разбираемся. А вообще, смотрим, что нас интересует, прямо в столице, когда посещаем Москву «по бизнесу».

Конечно, провинциальность может быть и милой, безобидной, тогда она получает выражение в скромности, некоей душевной тишине и чистоте... А может быть агрессивной, самоуверенной, тогда она – синоним невежества и ханжества. Часто все эти качества смешиваются, путаются, и в результате вырисовывается типичное.

Вывод напросился давно и не меняется: город не театральный.

Здешний провинциал, если и ходит на спектакли своего драмтеатра, то потому что это – здание, с красиво подсвеченными колоннами, в самом центре города, выйти в люди приятно, обходится недорого, сам себя за такое времяпрепровождение уважаешь. О том, что рядом есть еще какие-то театры, зритель облдрамы, как правило, не подозревает, а если и знает об их существовании, то пребывает в недоумении: зачем они нужны? По тем же причинам детей своих на новогодние представления, как правило, водит сюда же.

Самому сходить лучше на комедию. Чтобы было смешно. И, опять же, понятно. Хотелось бы, чтобы артисты на сцене сидели за нормальными столами на нормальных стульях, чтобы входили и выходили они в дверь, которая по-настоящему открывается, чтобы говорили друг за другом, внятно передавая сюжет, чтобы декорации были добротные, и вообще, все «без этих вот», а как в жизни. Еще хорошо, когда спектакль «для души». Чтобы было про любовь, можно про Россию, про память сына о матери, про красивые чувства и отношения. Как в песне. Например, «Белый лебедь на пруду» или «Ах, какая женщина», можно что-нибудь из Есенина, а вообще, еще лучше – на концерт Трофима или какого-нибудь эстрадного коллектива выбраться. Только так, чтобы любимый сериал и передачу про личную жизнь звезд шоу-бизнеса не пропустить.

А тут в Калининградском областном драматическом театре новый руководитель театра, известный, именитый-заслуженный, Шекспира поставил. Комедию. Надо сходить.

Каково же разочарование: не то, что стульев, столов или дверей, даже кулис на сцене нет! Одни страшные кирпичные стены. Голые! Вся сцена крупным песком засыпана. А вместо оркестровой ямы – зачем-то бассейн с водой! Хотя впечатляет. Но никаких костюмов той эпохи, сюжет не раскрыт, ничего не понятно, и не Шекспир это вовсе!

И вот такому, в девяносто из ста процентов, зрителю Евгений Марчелли предлагает свой новый, знакомый по почерку и вместе с тем неожиданный опус.

Для начала выталкивает он в зал два изящных, почти бестелесных существа, двух девочек, похожих на мальчишек, двух нимфеток. Подростковой пластикой, унисексовой стрижкой и одеждой предвосхищает эта пара все грядущие перевертыши полов знаменитой пьесы. И вносят они своим полудетским баловством, задорным и вместе с тем эфемерным, ту ноту, которую удастся удержать исполнителям спектакля до финала. Ноту внятную, острую, вызывающую грусть по желанному, но недостижимому счастью совпадения, соответствия, соразмерности. Потому что, по Марчелли, это самое совпадение практически невозможно. А может быть, и по Шекспиру тоже. Может быть, наконец, пьеса прочитана верно? Ведь у гениального драматурга, во времена которого женщин играли мужчины, все перевернуто дважды, а то и трижды. Юный Цезарио – это переодетая Виола, но играл-то ее переодетый актер! Оливия, в свою очередь, влюбляется в мальчика, чрезвычайно женственного, потому что он – переодетая Виола, вместе с тем, обе они – переодетые мужчины-актеры. В результате, здесь либо мужчины любят мужчин, либо – женщины женщин, либо пол вообще ничего не значит, но любовь всегда зла – полюбишь и... того, кто к тебе совершенно равнодушен.

Театр Шекспира – весь мир. У Марчелли по-шекспировски – все – театр. То брехтовский, то рокерский, то клоунский, то балетный, то в стилистике буто. Балет в спектакле не всамделишный. Это юношеская студия, полтора десятка не очень умелых подростков, но именно эта «самоделковость» и нужна режиссеру: он посмеивается над «классическими» потугами, не жестко, но и не мягко. Театр и таков тоже. А вот блистательная пластическая пара, открывшая действо. Дарью Барабанову и Татьяну Лузай театр выписывает из Питера на каждый спектакль. И оно того стоит! Верх профессионализма в имитации работы марионеток, балансе, импровизации. Украшение, орнамент, если угодно. И таков театр тоже, слава богу.

А вот прелестная клоунесса Мэри – П.Ганшина исполняет зонги, весьма профессионально «вживую» работая с микрофоном и оркестром, что расположился в глубине сцены, – вспоминаются мамаша Кураж и Мэкки Нож, и все в эту минуту кажется – оттуда, из театра представления. Из времени острого, политического, но и музыкального театра. У Марчелли в этом спектакле политики нет. Нет социума. И это классно, потому что есть то, что сильнее соцпроблем, что вопреки им существует – человеческие чувства, воздух любви или ее отсутствия. Или смешения и смещения этих понятий. Но – воздух! В этом спектакле легко дышится. Спектаклю дышится легко.

В «Двенадцатой ночи» Марчелли – рокер, точно! Это выражается не только в симпатии к ботинкам-«гадам», в которые он обул добрую половину героев, хотя черта эта, в совокупности с манерой поведения актеров, дает особое ощущение именно сего дня. Рокерство – в его способе мыслить, в музыкальных, пластических, речевых приверженностях. Цезарио-Виола – Д.Савина тоненькая, мальчишистая, в узеньких черных джинсах, заправленных, как положено, в «гады», напоминает сразу и молодую Арбенину, и Сурганову, и сейчашную, похудевшую Земфиру. Вот «мальчик», ведомый внезапным восторгом от красоты Оливии, бежит в глубину сцены, заскакивает на металлическую конструкцию, слетает с нее, мчится к оркестровой яме и плюхается вниз, разбрызгивая воду условного моря! Такой концертный, отчаянный трюк!

А еще есть в спектакле... кино! Ну, модно. Можно было бы сказать, если бы в данном случае это не попало так, как попало: в десятку. На экране – в параллель со сценическим действием, – актеры, вне репетиций. Большой ватагой они носятся по пляжу, плавают, брызгаются, смеются, перекусывают, играют в мяч. И тут, как на сцене, но в жизни – море и песок, предлагаемые обстоятельства пьесы. Все это могло бы стать иллюстрацией, если бы не перевертыш ближе к финалу. Вместо того чтобы ставить обширную сцену дуэли, режиссер дает на экране застольную репетицию, читку текста, который сам по себе для него не важен, ему важнее личностные отношения актеров, «подсмотренные» оператором во время репетиции. Сиюминутные совпадения и несовпадения чувств, атмосфера любви, окружающая мужчин и женщин, расположившихся не внутри пьесы, а снаружи – в кабинете худрука... Вот пойман кому-то предназначавшийся нежный женский взгляд, вот Виталий Кищенко незаметно трогает локон сидящей к нему спиной актрисы...

На сцене же он – великолепный Орсино, становится средоточием спектакля, он несет в себе всю грусть человеческую по вечно несбывающемуся чувству, по ускользающей обманщице-любви. Грусть, изрядно сдобренную иронией, а может быть, и сарказмом, ибо «стеб» для Маречелли – родная стихия: Орсино – клоун. Может быть, в меньшей степени, чем Валентин и Курио, придворные из свиты Орсино, – их лица снивелированы, скрыты под белым клоунским гримом, – но вполне явственно. Орсино не просто наряжен в разноцветный пиджак и широкие небесно-голубые штаны, не просто позволяет себе порой пофиглярствовать, к примеру, заподозрив обнаружение неких мягкостей в области груди мальчика-Чезарио. Он мыслит как грустный клоун. Чего стоит его удаляющаяся «походочка», его спина и руки в брюки, его молчание всякий раз, когда нелепости сюжета его удручают. Порой он трогателен в попытках добиться благосклонности Оливии, которая, быть может, ему не очень-то и нужна... Впрочем, Оливия вообще в этом раскладе становится далеко не самым значительным персонажем. Она – скорее предмет воображаемой любви Орсино. Наверное, именно поэтому является на сцену незабываемое Алое Платье, мерцающее, красно-бордовое, изящное и одновременно огромное нечто, этот еще один персонаж, олицетворение страсти, сильных чувств, о которых мечтает каждый! В Платье облачена Оливия, но Марчелли умеет сделать так, что та, на ком Платье, в данном случае, не важна. Более того, она, Оливия, спрыгнув в Платье в воду, освобождается от него и, оставив не свою «кожу», удаляется. А кроваво-серебристое пятно клубится в воде на сцене, покуда вечный шут Жени Марчелли, Коля Зубаренко, в данном случае – Фесте, в антракте не выловит его и не упакует в черный пластиковый мешок для мусора. Чтобы унести и – выбросить? Ибо никому в этом спектакле не достанется страсть, не достанется любовь. Бедная Оливия, как и прописано у Шекспира, выходит замуж за Себастьяна, брата Виолы. Но режиссер, вопреки положенному, намеренно выводит в этой роли актера, ни капельки не похожего ни лицом, ни даже ростом на ту, что, выдавая себя за брата, вызвала бурю чувств у богатой графини.

Виола, переодевшаяся из своей черной джинсовки, в которой была весьма сексапильна, в «женское», вдруг оказалась банально непривлекательной. Ее отнюдь не украшают невестинское белое платьице, не ее длины, и нелепые туфли на каблуках. И смотрит на нее Орсино-Кищенко с выражением полнейшего разочарования. «Оставалась бы ты лучше мальчиком...» – говорит его взгляд.

И если полтора акта Марчелли забавлял сидящих в зале своими бессчетными выдумками и приколами, вплоть до утягивания в бассейн «зрительницы» из первого ряда, то, чем ближе к финалу, тем яснее становится его истинное отношение к взятому материалу, его настоящее понимание. Сначала замелькают на экране черно-белые фотографии актеров и режиссера во время репетиций, не позирующих, напряженных, некрасивых, и потому прекрасных в трудах своих, и замечется балетно-клоунская толпа по диагоналям оголенной сцены. А потом, с точностью до наоборот, поменяется общий прием. «Все – театр» превратится во «все – кино». С определенного момента совсем перестает беспокоить постановщика темп сценического действия. Все затормаживается, будто переходя на крупные, медленные кино-планы. Весь спектакль актеры говорили предельно органично, лишь чуть учитывая объем зала. Теперь же их речь становится и вовсе бытовой, приглушенной, киношной. Заплачет светлыми слезами своей сумасшедшей молитвы несчастный обманутый Мальволио, загрустит, наряженная в зеленые оборки и рокерские ботинки Оливия, и, наконец, Кищенко-Орсино двинется в глубь сцены. Постоит там, далеко от зрителя, подумает, обернется. Мы практически видим его глаза. Крупно. Одни глаза. Нежные, как все это действо, глаза, полные абсолютного понимания Великого Несовпадения Любви. А бывает ли на самом деле: «они любили друг друга, жили долго и счастливо и умерли в один день»?

И если совпадут ощущения хотя б десятка местных зрителей с тем, о чем размышлял в этот вечер постановщик, если тронет он хоть нескольких, способных быть тронутыми, то счастье все-таки есть. Ибо оно – в любви, а любовь обширна и многообразна, она – над ханжеством и консерватизмом, духовной ленью и серостью. Она выше зависти и страха. Она – способ свободного самовыражения, и если художнику удается внятно сказать то, что сейчас для него важно, значит он – любит. Любит жизнь и творит ее заново. На то он и Художник.

Фото Геннадия Филлиповича

Фотогалерея