Яна Сексте: "Я познаю мир на ощупь"

Выпуск №5-235/2021, Гость редакции

Яна Сексте - одна из самых ярких актрис своего поколения. Хотя в ее творческой копилке не так много главных ролей, она невероятно востребована и в родной «Табакерке», и в МХТ - двух знаковых московских театрах, где она работала с лучшими режиссерами в постановках, не раз становившихся событием культурной жизни столицы. Невозможно забыть ее дебют в спектакле «Рассказ о семи повешенных», а сколько блестящих работ было после! Тончайший психологизм, артистическое бесстрашие, способность за несколько сценических минут сыграть судьбу, эмоциональная открытость давно сделали ее любимицей не только зрителей, но и строгих критиков.

- Вы родились в Латвии, но учились, живете и работаете в России. Не сталкивались с негативом по этому поводу?

- Я из обрусевших латышей, в нашей семье русский язык и культура родные. Знаю, что между русскими и латышами существует напряжение, но мне немыслимо, несказанно повезло: клянусь, что никогда не встречалась с этой проблемой лично. Меня воспитывали, что имеет значение только то, хороший ты человек или нет. Я училась в Пушкинском лицее, где проповедовались те же ценности, была еще одна основополагающая история - «K.I.D.» («Культура. Терпимость. Дружба»). Это молодежная организация, объединяющая людей независимо от их языка и вероисповедания. Мы сосуществовали во взаимоуважении друг к другу, согласно трем словам в названии, у нас была одна группа крови. Это мощный источник азарта и задора. Все, кто с нами был, добились потрясающих высот в выбранных профессиях. Нас научили лидерским качествам. Уже много лет, как я уехала из Риги, но самые близкие друзья - те, кто был со мной в «K.I.D.».

- Наверное, эта среда и сформировала интерес к актерской профессии? А почему не пробовали поступать на родине?

- В профессию меня точно направила мама, «поступив» меня в студию при ТЮЗе, а с этого момента уже все стало ясно, мечты оформились. Я не поступала в Латвии, потому что, к своему стыду, тогда не знала латышский язык. Я его выучила, уже окончив Школу-студию МХАТ и приехав работать в Рижский русский театр им. Михаила Чехова (студенты из Латвии, закончившие курс Олега Табакова, должны были отработать в Риге три года - Д.С.): познакомилась и подружилась с латышскими актерами, попала в спектакли и в результате заговорила. Мы после Школы-студии были молодые и борзые, но я была покорена профессиональным уровнем ребят, окончивших Латвийскую академию. Это артисты потрясающего дарования. Но, вернувшись в Ригу, я точно знала, что я здесь на три года. Я мечтала работать именно в «Табакерке». Так что, мне кажется, я не обманула Рижский театр своим отношением, не была у меня одна нога там, а другая в Москве. Хотя и страшно было уезжать, да и три года - немыслимый срок в молодости, но, когда тебе 25, намного проще сесть в поезд и уехать. Сейчас Рига - это мой дом, место силы. Приеду на три дня, вдохну - и поеду обратно...

- Как не мечтать о «Табакерке»! Вам, как и коллективу Театра, действительно повезло с руководителем.

- Табаков - это не просто «повезло». Такого слова даже нет. Это судьба. Он всегда повторял, а все ученики вслед за ним, что мы веселеньким дельцем занимаемся. Да, мы занимаемся веселым делом, азартным, смелым, отчаянным. Для меня это метод постижения профессии и жизни - делать азартно, разбежавшись. Иногда при этом утыкаешься в стену, но в таком случае надо пару раз разбежаться. Ты не боишься пробовать то, чего не делал никогда, стараешься не пойти ходом, где ты хорош (или думаешь, что хорош), а рискнуть. А вдруг при этом вырвешься куда-то?

- Как вам кажется, не бояться и раздвигать границы можно только вместе с режиссером?

- Я верю режиссерам. Костя Богомолов считает, что это европейский склад. Начиная работу, я принимаю отношения «актер - режиссер» как некую вертикаль, где воля второго всегда выше. Моя профессия самая лучшая в мире, но она очень субъективна: я все равно смотрю на спектакль сквозь призму своего персонажа. У меня есть убеждение: если соберутся артисты, да все хорошие, да еще и личности, и каждый начнет ставить свой спектакль, в котором мы играем вместе, произойдет катастрофа. Ведь потом придут не менее талантливые художник по свету, композитор, художник по костюмам - все со своими мыслями и идеями. И все это режиссер должен привести к общему знаменателю, чтобы работа не превратилась в парад планет. Естественно, это относится к режиссеру, который понимает, зачем он берет эту пьесу и что бы он хотел ею сказать. Не буду врать, пару раз меня «вляпывало» в болезненные истории, когда ты сначала веришь и ждешь. Ждешь, ждешь... Потом начинаешь удивляться, потом подозревать что-то, потом решаешь: «Не может быть!» - и еще больше ждешь. Я верный человек, жду долго, но если меня обманули, то происходит крах. Еще один путь в никуда - скрывать неумение или отсутствие опыта за хамством, как это иногда происходит у молодых режиссеров. Меня не пугает такая форма общения, на меня в театре можно и нужно орать, если это единственный способ... Но Бог меня хранит: такие истории - случайность.

- Да, ведь вы работали с лучшими постановщиками постсоветского пространства.

- Мне очень везло. В Риге я работала с Петером Штайном, Владимиром Сергеевичем Петровым, Геннадием Рафаиловичем Тростянецким. Приехав в Москву, сразу попала к Карбаускису. Потом был огромный этап жизни - Богомолов, с которым у нас семь спектаклей. Эти режиссеры всегда точно знают, что и зачем делают, у каждого из них свой театральный язык. Костя интересен и неожидан тем, что в каждой новой работе ищет новый язык, полностью отличающийся от языка предыдущего спектакля. Он человек сложный, могущий быть жестким и даже жестоким. Для меня его творческая энергия непостижима. Я могу с ним соглашаться или нет, могу спорить, могу ненавидеть то, что он предлагает, но все, что он делает, им абсолютно обосновано, замотивировано, объяснено. Он никогда не предложит снять штаны просто потому, что ему так хочется. Его актеры всегда знают, что, для чего и, главное, зачем они делают. Мне кажется, в зале только один зритель, который полностью понимает его спектакли, - сам Костя. Для этого надо прочитать и посмотреть то, что он прочитал и посмотрел за свою жизнь. Но это не значит, что он не вправе требовать интеллектуальной работы от зрителя. Для того, чтобы высечь эмоциональную реакцию, режиссер особым образом выстраивает свет, подбирает музыку и так далее. А Богомолов хочет высечь реакцию интеллектуальную, предлагая публике ребус. А уж готова она или нет разгадывать его... Мне эта позиция понятна, она вызывает уважение. Он еще и психолог гениальный, хорошо разбирается в человеческой и актерской природе и умеет ею управлять. Как только артисты попадают в зону его притяжения, они моментально становятся адептами его системы.

Он умеет придумывать из ничего, как это было в спектакле «Wonderland-80»: моя роль То-ли-Алиса-то-ли-Маша, то-ли-Пушкин-то-ли-птица, и просто Ангел была соткана из воздуха, для нее не было никакого драматического материала. Но по пронзительности она могла бы поспорить с Мусей из постановки Карбаускиса «Рассказ о семи повешенных». Про Миндаугаса сразу было понятно, что это большой режиссер, еще когда он только в Москву приехал поступать. Это был мой первый спектакль в «Табакерке». Что сказать: везение, Божья милость, такого не бывает в жизни! А у меня же еще получилось быстренько «забежать» к нему и сыграть Соню в «Дяде Ване». Карбаускис тоже очень жесткий режиссер. Говорят, после прихода в Театр им. Маяковского он стал другим. Наверное, повзрослел. Его ощущение формы и стиля очень прибалтийское, выверенное, точное, а его театр сложно делать на чужих площадках: он возможен только со своими актерами. Миндаугасу надо их воспитывать, как это надо было и Някрошюсу (я фанат Някрошюса и его вселенной). Для меня это два гениальных литовца.

- Карбаускис и Богомолов - режиссеры жесткие, а как работалось с Виктором Рыжаковым, которого обожают все артисты?

- Рыжаков - это человек-любовь. В театре его называют дядя Витя. Но вот со мной ему не повезло. Не знаю, как это случилось, но с ним мы начали с войны. Я просто его сразу возненавидела всеми фибрами. Может, сегодня что-то изменилось, но тогда в телефоне я у него была записана «мадам Гадюкина». Когда ты кого-то любишь и восхищаешься, очень легко рухнуть к ненависти, проделать путь из плюса в минус. Проделать обратный путь практически невозможно. Дядя Витя это сделал немыслимо быстро. Я его обожаю, люблю, преклоняюсь. Но вначале я ему немало крови попортила. Работа над спектаклем «Сорок первый. Opus Posth» в МХТ то начиналась, то прерывалась, всем было сложно. И мне казалось, даже когда у нас установились абсолютная любовь и взаимопонимание, что я мучительно леплю свою Марютку, как куличик, а она валится. Но, когда она вылепилась, я была потрясена, что Виктор Анатольевич, оказывается, с самого начала вел меня за ручку, а где-то и тащил волоком. Он это делал настолько невидимо, что у меня было ощущение, будто я эту роль сделала сама и родила. Это круто. Но этот путь медленный, хотя и ближе к школе: ты на нем каждый камушек чувствуешь.

- У вас есть еще один интересный опыт - работа с молодым режиссером, да еще и в детском спектакле «Голубой щенок».

- Никита Владимиров принял тот факт, что он может чего-то не знать. Он принес готовый проект, настоявшийся, как вино. Он, видимо, давно его холил и лелеял, потому что было и решение сценографии с вязаным миром, и музыка. Материал детский, азартный, на репетициях заносило всех. Никита принимал наши актерские, иногда дебильные предложения. С ним были и сложные моменты, но это был период настройки друг на друга, притирки. Мне кажется, спектакль получился очень хороший. Я была бы оскорблена, если бы меня не позвали в «Щенка»! Из-за возраста, что ли, я не могу в нем играть? Я пока «кошу» под молодую артистку. Я активная, мне все интересно. Люблю детскую аудиторию.

- Вы не боитесь никаких театральных форм, даже в пластическом жанре поработали.

- Я познаю мир на ощупь, мне нужно попробовать, не могу смотреть со стороны. Пластический спектакль - это очень интересно. В «Моей прекрасной леди» у меня роль, которую я не должна была играть. На первой репетиции Сигалова сказала: «Нужно, чтобы вы сыграли очень красивую, очень спокойную, очень размеренную женщину», - на что я ответила: «Почему я?!» Было понятно, что это невозможно. Месяца два тянулся момент малодушия, не получалось категорически. Я даже просила, пока есть время, поменять меня, чтобы никого не подвести. Алла Михайловна потрясла меня не тем, что попыталась успокоить мой актерский психоз, а тем, что даже не сомневалась: я сделаю.

Это планетарного масштаба личность, которая всегда знает, что она делает и чего хочет. Она хореограф, когда работает с пластическим форматом, но с нами работала как настоящий режиссер драматического театра. В «Катерине Ильвовне» у моей Аксиньи есть «сольник», я не справлялась с хореографией. Алла Михайловна сказала азартно: «Плевать на ноги! Мне здесь нужна сумасшедшая коза».

- Для вас важен идейный образ, характеризующий роль?

- Важен. Ира Пегова рассказывала, как Карбаускис ей объяснял, что́ она играет в «Дяде Ване»: Соня - это дом. Она ни секунды не сидит на месте: перебирает ягоды, подметает. Мне так же важна и внешняя выразительность. Ее интересно искать, придумывать. Главное, чтобы она не стала основной в игре. Я считаю себя характерной актрисой, хотя боюсь об этом вслух говорить: вдруг это помешает мне сыграть леди Макбет? Я об этом мечтаю, так что нельзя в космос такие вещи посылать. Мне постоянно дают роли, которых я не делала раньше, поэтому есть ощущение, будто режиссеры думают, что я все могу. Мне хочется в это верить.

- Актер, так выразительно играющий небольшие и даже бессловесные роли, явно может все. Но достаточно ли этого, скажем, для признания?

- Мне повезло с характером. Для меня нет большой или маленькой роли - есть просто роль. В постановке «И никого не стало» (оказывается, там у меня тоже маленькая роль!) я играю судьбу человека, который где-то ошибся. Самое ужасное, что моя героиня успевает понять, за что ее наказывают. Я пытаюсь научить своих студентов, что нельзя мерить свою работу количеством листов, которые выдали на репетиции. Для меня идея хорошего спектакля гораздо важнее объема моего нахождения на сцене. Помню, кто-то из режиссеров не знал, как меня в программке назвать. Написал «а также». Я смеялась, что можно еще «и др.» написать.

У меня есть награды за работу в ансамбле, а это самые важные награды для театра как института. Несмотря на свои бессловесные роли, я не могу сказать, что мне недостает признания. Знаю, что люди, которых я очень уважаю в профессии - режиссеры и актеры, критики и театроведы, - высоко оценивают меня как актрису моего поколения. Я горжусь наградами, которые вручал Олег Павлович. С одной стороны, про них можно сказать, что свой дал своим. Но я знаю, как он выбирал нас: награждал тех, кто удивлял. Когда ты учителя, видевшего все твои самые адские этюды, которые ты постарался забыть, не просто обрадовал, а удивил, об этом можно говорить только с комом в горле. «А чего мне вас хвалить? Я вас брал для этого», - говорил он. А от Владимира Львовича я услышала, что ты настолько хорош, насколько хороша твоя последняя работа. Это основа нашей профессии. У тебя может быть куча премий, стоящих в застекленном шкафу, но если твой последний спектакль плох... С другой стороны, я совру, если скажу, что не хочу получить «Золотую Маску». Вообще, когда ты произносишь вслух, что не хочешь славы, это вранье, потому что наша профессия замешана на честолюбии. Я категорически не верю тем, кто говорят, что хотят творить за закрытыми дверями только для себя. Артисту нужен успех. Но сейчас это понятие доведено до абсурда. Ты снялся в ерунде, а плакатами с тобой обвесили все Садовое и Ленинский. Успех? Да! Хочу я такого? Точно нет.

- Кажется, что везение необходимо актеру даже больше успеха.

- Актерская профессия безжалостна. Ты можешь быть потрясающим, прекрасным, талантливым, но должен быть один поворот, где тебе повезет. Везение - треть нашей профессии, в нем заключены ее жестокость и азарт. Никогда в моей семье не было денег, чтобы мне учиться в России - ни в Москве, ни в Ярославле, ни в Новгороде. И именно в этот год возник совместный проект Школы-студии МХАТ и Рижского театра, благодаря чему студенты из Латвии могли учиться на курсе бесплатно. Конечно, значимость личности в истории никто не отменял: я могла не поступить. Да, могла, но должен был быть шанс. У тех, кто поступал на год позже, его уже не было. Или «Оттепель», ставшая огромной вехой и появившаяся именно тогда, когда должна была: не в 20 лет, когда у меня закружилась бы голова от успеха, и я бы наверняка начала сниматься во всем, что нужно и не нужно. А она возникла в тот момент, когда уже не могла сильно поменять мое отношение к профессии. Это тоже везение. Оно не зависит от тебя - от тебя зависит, как ты им распорядишься. Однажды Максим Матвеев начал сетовать, что кинорежиссеры предлагают одно и то же - роли на внешность. Я ответила: «Когда ты стал актером с такой фактурой, тебе дали входной билет в кино. Тебе ничего не надо было делать для этого. А мне для того, чтобы просто войти, надо найти место, где продают билеты, накопить денег, отстоять очередь». Но мало войти: надо распорядиться, остаться ли красивой мордочкой или стать Артистом. Мне кажется, Максим выбрал путь Артиста, которым последовательно идет. Я горжусь им и любуюсь.

- Грех не делиться таким опытом, как у вас, что вы сегодня и делаете в Московской театральной школе Олега Табакова.

- Я сейчас учусь преподавать в Школе, куда приходят совсем юные ребята. Скажем так, иду над пропастью по канату. Владимир Львович Машков хотел, чтобы я здесь появилась. Я думала два дня, но сначала испугалась. Исходила из своего опыта. Каждый раз на первой читке, глядя на листы, сложенные стопочкой, я думаю: «Как это играть?» Я все время жду, может, в какой-то момент по-другому произойдет? Но опять нет! Поэтому я решила, что не могу учить, ведь я сама каждый новый спектакль ничего не умею. А Машков сказал: «Это уже и значит, что ты можешь быть педагогом».

Я всегда говорю своим студентам о многообразии: театр может быть разным, и развлекательным тоже. Задачу можно решить не одним, а сто одним способом. Здорово, когда театр становится трибуной, но необходимо, чтобы человеку, на нее восходящему, реально было что сказать. А когда он выходит лишь для того, чтобы выйти и проорать что-то, это у меня не вызывает ничего, кроме чувства брезгливости. У меня есть наглая мысль, что в любой профессии есть нечто от актерства. Человек, так или иначе соприкоснувшийся с творчеством, найдет применение этим навыкам, чем бы он ни занимался. Мне кажется (сейчас это как никогда актуально), что артисты, как и медики, работают в той зоне, где сняты защитные барьеры. Есть ты, есть другой человек, между вами боль, жизнь, смерть. Хотя, может, это самоуверенно - приравнивать лицедейство к профессии людей, каждый день спасающих жизни.

- Сегодня у вас новый руководитель. Что изменилось для театра с приходом Машкова? «Табакерке» явно предстоит обрести свое лицо, уже не ассоциирующееся с Художественным.

- В одном капустнике мы пели: «В каком театре я служу? Должна я это знать». У «Табакерки» и МХТ были сильные взаимопроникающие связи. Очень эмоциональные, чувственные, человеческие. Меня удивило и расстроило, насколько они быстро, в одну секунду распались, даже как будто растворились. В последний год мы редко видели Олега Павловича, нам было одиноко и непонятно. Мы были оглушены его уходом. Этот театр без него не существовал никогда, в отличие от МХАТ. В этот момент Владимир Львович ворвался, как дефибриллятор, не дал никому опомниться, всех закружил, завертел. Он человек запредельной, потусторонней энергии. Он тоже любит фразу «дело надо делать». Вообще только это и надо делать! Сейчас наш театр нацелен на успех. Но почему-то некоторые издания по-прежнему пишут, как у нас все плохо. Об этом же в интервью говорят артисты, которых мы не знаем. Видно, многим хочется, чтобы у нас было фигово, потому что это оправдание тому, что и у них так же. Мы над этим очень смеемся. У наших актеров сейчас глаз горит, во всех репзалах идет работа. Но я никого не буду переубеждать. Пусть решает зритель.

Фото КСЕНИИ БУБЕНЕЦ

предоставлены пресс-службой

Московского театра Олега Табакова

Фотогалерея