Приношение Мастеру / Письма Маргариты Литвин Михаилу Ульянову

Выпуск №10-260/2023, Театральная шкатулка

В 1983 году в Театр им. Евг. Вахтангова пришел молодой, талантливый и уже очень известный режиссер Роман Виктюк, чтобы поставить пьесу «Анна Каренина», написанную не менее известным драматургом Михаилом Рощиным по роману Льва Толстого, - вечное искушение для режиссеров всего мира. Этот спектакль рождался трудно, но стал со временем украшением театра. Главные роли исполняли Юрий Яковлев (Каренин) и Людмила Максакова (Анна). Художником был Олег Шейнцис. Музыку написал удивительный, прекрасный, тонкий композитор Юрий Буцко.

А в 1989 году произошло событие, ставшее знаковым не только для вахтанговцев - Виктюка пригласили в штат. И конечно, он пришел, принеся с собой на первое время три пьесы. Первой из них была «Уроки мастера» современного английского драматурга Дэвида Паунелла, написавшего фантазию на основе главы из истории советской художественной жизни, управляемой Сталиным. И парадоксальный режиссер отдал центральную роль самому положительному герою советского театра и советского кино - Михаилу Александровичу Ульянову. А он, будучи в то время художественным руководителем театра, с радостью отдал всего себя во власть режиссера, который как никто другой жил, творил в том жанре, о котором мечтал Вахтангов - фантастического реализма. В черно-белом пространстве художника В. Боера героями политического фарса выступили Сталин (М. Ульянов), Жданов (А. Филиппенко), Прокофьев (Ю. Яковлев) и Шостакович (С. Маковецкий), их непримиримые нравственные и эстетические противоречия вели к прямому столкновению власти и духовности. Конечно, спектакль Романа Виктюка оказался крупнее и сложнее английской пьесы.

Через два года он выпускает спектакль «Соборяне» Николая Лескова по пьесе Нины Садур. Михаил Ульянов исполнил роль протоиерея Савелия Туберозова. Его партнерами стали А. Павлов, А. Филиппенко, А. Казанская, Л. Максакова, Ю. Рутберг, Е. Карельских. Это был первый религиозный спектакль на вахтанговской сцене, история про чистого, благородного, жертвенного человека, который считал, что вера спасительна, но все его попытки противостоять насилию оказались тщетны. Спектакль, наверное, родился раньше времени, и зрители еще не были готовы к его эстетике, высокому нравственному пафосу. Михаил Александрович колебался, как некоторые обличительные монологи протопопа Аввакума воспримет зал, и, к сожалению, опасения подтвердились - спектакль быстро сошел со сцены.

К тому времени моя уважаемая коллега, Маргарита Рахмаиловна Литвин, проработала в Музее Театра имени Евг. Вахтангова без малого 30 лет, придя в него студенткой второго курса вечернего театроведческого факультета ГИТИСа, которым руководили два самых мощных историка театра - профессор П.А. Марков и Г.Н. Бояджиев. Их курс по праву считался экспериментальным, прорывным в осмыслении театра будущего. На Арбат, 26, как мне рассказала Маргарита Рахмаиловна, в незапамятном 1961 году ее привела сокурсница и подруга И.Л. Сергеева, которая вскоре стала директором музея, а М. Литвин - научным сотрудником. Отношение вахтанговцев к молодым специалистам, влюбленным в театр беззаветно, «ходячим энциклопедиям» и хроникерам театральной жизни менялось постепенно - от любопытства до уважения, доверия, дружбы. И поныне Ирина Леонидовна и Маргарита Рахмаиловна являются хранителями вахтанговской памяти, бесценных музейных артефактов, блестящими рассказчицами и мудрыми советниками. Предвосхищение творческого прорыва, тяга ко всему талантливому и доселе невиданному и побудило Маргариту Рахмаиловну сидеть на репетициях Романа Виктюка¸ а затем написать свои впечатления от его премьерных спектаклей «Уроки мастера» (Письмо 1) и «Соборяне» (Письмо 2) в эпистолярном жанре, обращаясь к великому артисту и человеку Михаилу Александровичу Ульянову - исполнителю центральных ролей. Тонко, ярко, в присущем ей эмоциональном стиле. С разрешения автора и с радостью неофита делюсь этими письмами с читателями журнала, ибо в них заключена живая история нашего театра, свидетельства и чувства людей, которых смело можно назвать романтиками и идеалистами в самом высоком смысле этих слов.

Елена ОМЕЛИЧКИНА

Письмо первое, об «Уроках мастера»:

«Михаил Александрович!

Почти тридцать лет работы в театре укрепили меня в дерзком желании написать Вам письмо. Вернее, маленькое послесловие к спектаклю «Уроки мастера». Когда-то, в добрые старые времена, это было даже принято. Поклонники и друзья театра по многу раз смотрели спектакль, следили за его становлением, ростом. Они знали, что режиссерский и актерский замысел вырисовывается и крепнет на десятом, а то и на двадцатом спектакле. И свои впечатления они выражали в эпистолярном жанре. Мое желание продиктовано глубочайшим уважением к Вашему огромному таланту, пиететом к Вашей яркой личности и еще исключительной возможностью наблюдать за Вашим творчеством по эту сторону рампы.

Этот спектакль есть закономерное соединение пьесы, написанной в жанре фантастического реализма, столь любимого Вахтанговым; Виктюка, постигшего метод Вахтангова на уроках его ученика Завадского и Вас - Вахтанговца второго поколения.

Виктюк - режиссер сложный, дерзкий, современный и наиболее вахтанговский. Он вернул этому определению, такому сегодня затасканному, девальвированному, ничем не подкрепленному, его истинное значение.

... Спектакль задумывался и создавался как синтез эмоциональных состояний и изысканной пластики. При твердой и жесткой конструкции основа его - импровизация, опирающаяся на прочный фундамент мастерства. Но это результат. А ему предшествовал трудный, мучительный, яркий творческий процесс. И вот что меня поразило по эту сторону рампы - Ваша способность как бы отринуть весь предшествующий опыт, накопленные знания и умения. Начать все с начала. Поразила Ваша внутренняя мобилизованность, открытость, готовность к встрече с неизвестным.

Это преамбула к тому, чтобы перейти к впечатлениям по ту сторону рампы, которые остались у меня после спектакля 8 февраля. Как вдохновенно Вы играли в тот вечер! Вы были дьяволом и бесом, магом и волшебником. Вы держали ниточки жизни трех человек в своих руках. И уж их бы дело вести себя, исходя из индивидуальности каждого: дергаться, как Жданов, или вырываться, как Прокофьев и Шостакович. Вы были гениальным педагогом, который с радостью ждал своего «урока», представления, боя! Вы были легким и стремительным, импульсивным и вкрадчивым, благостным до юродивости и разнузданным до хамства, сочинителем и цензором, прокурором и защитником! Неожиданным, непредсказуемым в поступках, оценках, мизансценах, таких переливающихся, перетекающих как бы одна в другую и бесшумно заполняющих пространство сцены. И только изредка, сквозь кажущиеся легкость и неторопливость проглядывали вдруг темперамент бешеного зверя и жестокая холодность палача, получившие выплеск в страшном и страстном танце. И дальше, через ёрничество и балаган второго акта, в финал, к трагическому прозрению, что «Бог есть свет!», а не Сталин! Вот когда в кремлевских палатах появилась тень Грозного! Вот когда появилась тема Антихриста, а совсем не соотношение искусства и власти! Это было откровение!

P.S. А на следующем спектакле у Вас вдруг пропала радость игры, что мгновенно передалось залу. И вместо сопричастности и сопереживания из зала на сцену шло непонимание. Такой спектакль требует не только эмоционального настроя, но и кропотливой работы ума. А это не каждому под силу, а от того раздражение и откровенное неприятие. Но через подобную борьбу с залом только и может утвердиться эстетика этого спектакля. Театр обязан победить зрителя, а, не дай Бог, наоборот! И тогда вернется радость!

Заканчиваю я почти классикой: «Велико наслаждение слышать Вас, но еще большее наслаждение видеть нового Ульянова!»

Письмо второе, о «Соборянах»:

Ветер соединил вместе

Цвет безутешного горя

И Цвет безупречной чести.

/Испанские романсеро/

Михаил Александрович!

Вы причинили мне боль. Вы своим житием на сцене обожгли меня. Я плакала от боли, прикоснувшись к Вам - обнаженным проводам. А потом испугалась: вдруг нас будет мало, обожженных, вдруг мы сделались бесчувственными от беспредела, пришедшего на смену неизвестно чему. Вдруг нас окончательно разъяли цинизм и вседозволенность, и мы разучились радоваться талантливому или хотя бы сосуществовать с ним? Кажется, что наш с Вами дом заполнен только отрицательной энергией, такой плотности, что ее можно резать, и вдохновение, вступая с ней во взаимодействие, исчезает. А наши критерии, замешанные и вылепленные по законам дидактики, назидания с указующим перстом, которыми мы оцениваем акт творчества, только еще сильнее питают эту энергию?

Виктюковская теперь уже дилогия вновь опередила такой медлительный у нас процесс перехода к устойчивой свободе мысли. Мы боимся отойти от коллективного мировосприятия и обратиться внутрь себя, освободить свое «Я». Как в никаком спектакле Виктюка здесь царит эта свобода! Из нее спектакль соткан!

Поводом же к моему непрошеному бисированию послужила Ваша фраза, сказанная как бы шутя, что сыгралось Вам от того, что нечего уже терять! Мне захотелось расшифровать эту шутку. Я думаю, оказалось, Вам есть из чего черпать!

Я не хочу возвращаться к «предродовому» периоду, он был сложный, мучительный, порою вялый, наполненный дурными предчувствиями... Мне хочется попробовать догадаться, дофантазировать, понять: не как сыграна Вами роль, а чем напитана, из чего соткана, наверное, Ваша самая авторская работа, на первый взгляд, такая неожиданная в Вашем творчестве. Я не спрашиваю разрешения, ибо публичность профессии дает мне эту свободу.

Фрейд, изучая психологию творчества, выявил целую неопознанную область и дал ей термин «подполье», т. е. неизведанное, неиспользованное, неисчерпанное, подсознательное, мощный потенциал. Ведь в человеке, как правило, реализуется только часть его возможностей, т.е. видимое. Но приходит-то человек в мир единым, вместе с его «подпольем», и, наверное, высшая гармония жизни именно в полной востребованности человека этим миром.

Виктюк властно вторгся в Ваше «подполье», разъял его, расчистил ход и едва заметным касанием подтолкнул Вас в иную сферу существования, сценического, разумеется.

Мережковский определял две эти половины, как сосуществование ангела и черта. А в Вас, наверное, живут два ангела положительных, только один из них ангел утверждающий, сильный, властный, волевой, подчас, бескомпромиссный, а другой ангел сомневающийся, мучающийся, сострадающий, нежный, тихий. Разумеется, есть в Вас и бес разрушительный, но уж очень сильно ангел Ваш держит его под контролем. Конечно, он прорывается, посылает свои импульсы, но на выходе его стерегут. Вы как бы генетически положительны, и это надолго определило Ваш гражданский и актерский имидж.

Я пишу только потому, что увидела: эта борьба обернулась на сцене чудом! Прорвалась плотина, разъединявшая «подполье» и видимое, и все увидели Ваши глаза, которые уже никогда не забудутся. Глаза, наполненные неизлившимися слезами горя, боли, отчаяния, тревоги, ужаса за Россию, за нас, и всепобеждающей веры в Россию, в нас! И мы ответили Вам нашим великим молчаливым внемлением, открытием и узнаванием отца Савелия, истового и кроткого, мощного и смятенного, мудрого и детского. Как же давно мы ждали его - Вас!»

Маргарита ЛИТВИН

Фото из архива Театра им. Евг. Вахтангова

Фотогалерея