ВОРОНЕЖ. «Вот этот мир, войди в него…»

Выпуск №7-267/2024, В России

Насущное отходит вдаль, а давность,

Приблизившись, приобретает явность

Гёте. «Посвящение к "Фаусту"» (перевод Б. Пастернака)

Очень давно не доводилось бывать в Воронеже. Много лет назад решено было произвести капитальный ремонт театра, поэтому последние спектакли, которые посмотрела, шли в другом помещении, мало подходящем по атмосфере, по размерам. А приехав много лет спустя -увидела чудо! Фасад сохранен, но внутреннее убранство с большим вкусом, изобретательностью, памятью о далеком прошлом как будто свело воедино времена: фрагмент старой кирпичной кладки в фойе, эмоциональное возвращение в давнюю пору, когда здесь родился театр под названием Воронежский городской зимний театр, продуманный до мелочей интерьер, совершенно фантастические машинерия, свет и звук, афиши, программки, начиная с шрифта и завершая «общим планом», изысканным, непривычным -все оказалось тщательно продуманным и воплощенным художественным руководителем театра, Владимиром Петровым, известным едва ли не во всем мире художником Юрием Купером, дизайнером Евгением Добровинским, выдающимся мастером света Дамиром Исмагиловым. И, конечно, это было бы невозможно без участия и неоценимой помощи администрации области и городских властей.

Я узнала и увлеклась режиссурой Владимира Петрова еще в спектаклях Киева, Омска, Москвы, зная его раньше как талантливого артиста. И с каждым новым его спектаклем удивлялась тому, насколько точно умеет он находить неожиданные, «нерепертуарные» едва ли не для всех отечественных театров пьесы - как правило, сложные, требующие особого рода изобретательности, где изысканная форма помогает глубже проникнуть в содержание. И новый на сегодняшний день его спектакль в Воронежском государственном академическом театре драмы им. А. Кольцова, которым он руководит без малого полтора десятилетия, «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина, привлек, едва ли не в первую очередь, определением жанра - «Фаустиана в двух действиях», в котором появляется определенное осмысление мировой культуры: «Очнись, вот этот мир, войди в него...»

Пушкиноведы в своих работах практически всегда подчеркивали единство сцен - композиционное, жанровое и идейно-философское, поэтому исключение из цикла «Каменного гостя» может для кого-то выглядеть почти кощунственным, с другой же - воспринимается абсолютно оправданным для главной мысли режиссера и сценографа в одном лице, художника по костюмам Фагили Сельской, художника по свету Романа Афанасьева, создателя видеоконтента Олега Хмелевского.

За подобным определением видится очень важный, необходимый объем: художественный, философский, личностный. Тот, который адресован не только чутким театралам и образованным людям, но и ненавязчиво втягивающий любопытствующий слой многочисленных жертв ЕГЭ в масштаб именно мировой культуры. Несколько раз в довольно часто приходящих на сцены «Маленьких трагедиях» использовалась пушкинская «Сцена из Фауста», выглядевшая порой небрежно пришитой заплаткой. Владимир Петров в своем спектакле расширяет область художественного, философского осмысления до мирового масштаба, начиная его гётевским «Театральным вступлением к трагедии», после которого следует фрагмент «Трагической жизни и смерти доктора Фауста» Кристофера Марло (благополучно забытого или вовсе неизвестного преобладающему большинству, несмотря на то, что поэт и драматург елизаветинской эпохи первым создал обработку немецкой народной легенды о докторе Фаусте). Затем следует пантомимическая, очень выразительная сцена Мойр (Анастасия Климушкина, Анна Гаврилова, Мария Щербакова, хореография Игоря Болдышева). Только потом начинается пушкинский цикл с существенным изменением: первым номером идут «Моцарт и Сальери», затем фрагмент «Фауста» Гётё, «Скупой рыцарь», а завершают действо снова Мойры, «Пир во время чумы» и пушкинская «Сцена из Фауста».

Артиста Юрия Смышникова я запомнила еще с тех давних времен, когда он только пришел в труппу театра, возглавляемую замечательным режиссером Анатолием Васильевичем Ивановым. Два с лишним десятилетия работы создали настоящего мастера - он играет Мефистофеля, Сальери, Барона, Священника в «Пире во время чумы», в каждой из ролей оставаясь отчасти Мефистофелем, но очень сильно преображаясь с мельчайшими подробностями в тот характер, которым живет на протяжении разных трагических событий. Даже когда он сидит на сцене безмолвно, невозможно оторваться от его взгляда в зрительный зал - глубокого, погруженного в Вечность, в которой его Мефистофель существует.

Сальери Юрия Смышникова - не злодей, а страдающий человек, рядом с которым живет и творит гений. Сальери не дано достигнуть его легкости, наслаждения жизнью, радости бытия. Мысль о том, что он «избран, чтоб его остановить», овладела Сальери уже давно, но дать этому «аду» разгуляться в полную силу он не может до тех пор, пока Моцарт не приведет к нему слепого скрипача, которому сунет в ладонь монету, словно извиняясь за грубость своего друга. А потом расскажет про «Реквием», который заказал ему некий «черный человек». Эти два момента станут для Сальери триггером: Моцарт (Дамир Миркамилов, он же Фауст, тоже выразителен и убедителен как Моцарт, Альбер и Вальсингам) будет обречен, тем более в последнем эпизоде встревожен он неясным предчувствием своего «Реквиема». Последний момент, когда Моцарт выпивает отравленное вино, становится таким ужасом воплощения для Сальери, что испытываешь эмоциональное потрясение. Но появляются Мойры, разматывают нить судьбы и - перерезают ее...

Белоснежный полуовальный задник сцены сменяется перед «Моцартом и Сальери» слегка размытым видеоконтентом картины, лишь отчасти напоминающей «Последний день Помпеи». Она будет меняться, становясь черно-белой - в момент ужаса Сальери от свершенного убийства, и этот фон, не бьющий в глаза, не раздражающий, как нередко случается в театре, особенно, когда это связано с экраном, будет словно проявлять, с одной стороны, изменчивое, но логичное в своей глубинной основе Время, с другой же - демонстрировать постепенное и неуклонное разрушение мира.

О том же, в сущности, и «Скупой рыцарь». Перемена местами двух сценических миниатюр Пушкина оправдана, на мой взгляд, тем, что Сальери жаждет изменить несправедливость провиденья, давшее Моцарту гениальность, а ему талант. А Барон убежден, что богатство позволяет ему властвовать над миром, и таким образом становится выше Сальери в своих мечтах, убежденный:

«Я свистну, и ко мне послушно, робко

Вползет окровавленное злодейство,

И руку будет мне лизать, и в очи

Смотреть, в них знак моей читая воли.

Мне всё послушно, я же - ничему;

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь мою: с меня довольно

Сего сознанья...»

А финальная фраза Герцога (Егор Козаченко): «Ужасный век, ужасные сердца!» - будет вынесена на экран, как послание нам, живущим сегодня в то время, что досталось на нашу долю. И прозвучит она слишком современно.

Фактически, то же, что и с Бароном, происходит с Фаустом, знающим, что Мефистофель выполнит любое из его желаний: например, уничтожить плывущий вдалеке корабль. Слепящая вспышка света, оглушительный грохот - и дело сделано... После него Мойрам остается только размотать длинную нить, складывая ее в некие геометрические фигуры, и перерезать на части...

Я не упомянула всех артистов, занятых в спектакле, не по небрежности или недовольстве кем-то, а потому, скорее, что каждый из них был не «солистом», а правомерным участником большого и важного коллективного труда, где каждый оттенок той или иной роли видится рельефно и крупно. Потому и возникает целостное и эмоциональное восприятие «Маленьких трагедий».

В «Пире во время чумы» преображенный в Священника Мефистофель, казалось бы, призван пробудить совесть пирующих в страшное время, когда мимо них проносят трупы погибших от страшной болезни. Чаще всего в театральных воплощениях завершающей части «Маленьких трагедий» не слишком обращаешь внимание на произносимые им слова, их гневный пафос не требует проникновения в суть. В спектакле Воронежского театра оправданно, но очень жестоко звучит проповедь Вальсингаму: упоминая самых дорогих для него, умерших от чумы матери и жены, Священник заставляет его вновь погрузиться в самые тяжелые минуты жизни, проявляя в благих целях зло. Потому и ответ Вальсингама не вызывает привычной реакции:

«Отселе, - поздно, слышу голос твой,

Меня зовущий, - признаю усилья

Меня спасти... старик, иди же с миром;

Но проклят будь, кто за тобой пойдет!»

И этим не завершается волшебное действо спектакля. После пушкинской «Сцены из Фауста» с взрывом корабля и танцем Мойр, разрезающих нити, остается и тревожит фраза Мефистофеля:

«Ты с жизни взял возможну дань,

А был ли счастлив?»

Может быть, именно поэтому возникает у зрителей странное и вполне отчетливое ощущение мира как некоего единого пространства, пересечения культур, вечности вопросов, страстный поиск ответов и несколько измененное восприятие «Маленьких трагедий»?

Фото Марка ШИШКИНА

Фотогалерея