Расскажите нам о нас/Юбилейные гастроли БДТ им.Г.А.Товстоногова

Выпуск 3-123/2009, Гости Москвы

Они ехали к друзьям. Не просто показать себя московской публике, которая действительно во многом отличается от питерской. Они ехали к тем, кто их ждет, кто будет им искренне рад. То есть к людям, которые считают Большой драматический своим театром. Они не собирались никого «покорять» или доказывать «несогласным» право на существование такого театра, хотя, зная отношение к БДТ в его нынешнем состоянии значительной части московской критики, такая цель для больших гастролей (шесть спектаклей в афише!) была бы более чем оправданной. Кто-нибудь другой на месте Темура Чхеидзе мог бы поставить перед собой такую задачу, но не он. И дело тут вовсе не в том, что как человек мудрый, он прекрасно отдает себе отчет: любой театр, каким бы замечательным он ни был, по определению не может (или все-таки не должен?) нравиться всем поголовно. Это как раз, с большей или меньшей неохотой, признают даже те, кто стремление понравиться во что бы то ни стало — всем, каждому и при любых обстоятельствах — сделал главным принципом своего существования. В Чхеидзе, похоже, напрочь отсутствует само это стремление — нравиться, в значении «соответствовать чьим бы то ни было ожиданиям в ущерб ожиданиям собственным». Он больше полагается не на конфронтацию (против его собственной воли человека ни в чем убедить нельзя), а на естественный отбор: совпали мы с вами по энергетике — вот и хорошо, не совпали — значит, не судьба.

«Дядюшкин сон», вызвавший бурю эмоций на минувшей «Золотой Маске», я отправилась пересматривать намеренно. Не столько для того, чтобы перепроверить собственные ощущения (занятие для театрального критика столь же полезное, сколь и нечасто, к сожалению, осуществляемое), сколько для того, чтобы заглянуть в глаза зрителей. Ведь на этот раз публика была не фестивальной, следовательно, по преимуществу не «профессиональной». Не секрет же, что кроме собственно критиков, освещающих ход фестиваля, большинство зрителей в зале составляют, с одной стороны, конкуренты, с другой – болельщики соискателей. Случайной публики, сиречь снобов, пришедших так сказать «отметиться», тоже было немного, ибо у московского бомонда БДТ в числе модных театров не числится. Так что выборка была вполне репрезентативной — в заполненном до отказа зале находились те, кто пришел на спектакль, потому что им это нужно. Зачем? Вот на этот вопрос мне и хотелось получить ответ.

Посмотреть на Алису Фрейндлих и Олега Басилашвили? Безусловно. Но не только. Оказалось — в поисках сочувствия. И в антракте, и при разъезде обсуждали не игру актеров, не режиссерские и сценографические находки, а судьбу персонажей применительно к собственным житейским ситуациям. Жалели их. Жалели самих себя. Ну какая женщина не согласится наизнанку вывернуться, лишь бы удачно выдать дочь замуж? Какая молодая девушка не стремится всеми доступными ей способами отстоять свое право на любовь? Какой мужчина не мечтает о том, чтобы его любили? Просто любили. Независимо от возраста и наличия необходимых достоинств, в том числе финансовых. Что можно и чего нельзя делать, чтобы добиться желаемого? Вот о чем спорили покидавшие театр люди. И какая разница, насколько «современны» методы, с помощью которых режиссер этого добился?

Аналогичный «перенос» обстоятельств сценических на личные происходит и на «Власти тьмы». Пусть по-иному, но происходит. И даже рьяное морализаторство Льва Николаевича для большинства препятствием не становится. Правда, надо учесть, что на этот спектакль идут, видимо, самые стойкие — пьесу к театральным бестселлерам уж никак не причислишь. А между тем...

Наемный работник, влюбленный в жену хозяина. Жена, ищущая способ избавиться от постылого мужа. Юная девица, соблазненная не по великой любви, а от скуки. Новорожденный, лишенный жизни исключительно по причине нежеланности. Включите любой канал, загляните в интернетовские новости — таких сюжетов по нынешним временам пруд пруди. Вот только праведники, без которых земля не стоит, по-прежнему в большом дефиците. Да и грешники привселюдно каяться не торопятся. Особливо, если точно знают, что им их покаяние только перед Богом зачтется, а перед людьми все равно придется отвечать полной мерой.

Тяжела пьеса, спору нет. И длинна. И как-то по-особому неповоротлива. И неминуемость трагедии сползает со сцены в зал, как волна удушливого газа. Неуютно становится в мягком кресле. Даже страшно. Мог Чхеидзе облегчить зрителю работу? Теоретически — мог. Там поджать, тут сократить, устаревшие слова повыкидывать, а то и вовсе переложить на современный русский. Да и драйва сюжету можно было бы прибавить, благо оснований для этого более, чем достаточно. А еще лучше вообще переодеть героев да и перенести действие в какой-нибудь фешенебельный офис. А то весь этот крестьянский быт, все эти овины да амбары, люльки, прялки да телеги — тоска зеленая. А заодно и назвньице попикантнее придумать — все равно же все, как в жизни. Чистая «новая драма» получилась бы. Глядишь, публика и шибче бы пошла на душераздирающую историю. Так нет же. Опять режиссер во главу угла «естественный» отбор поставил — продерешься сквозь тьму, доберешься до сути — глядишь и про себя , любимого, чего-нибудь поймешь. То, что трудом дается, дорогого стоит. Ну а нет — так и нет. Может, в другой раз.

Самый большой разброс мнений у публики, пожалуй, вызвал «Квартет» по пьесе Рональда Харвуда. Потому что зритель любит мелодраму. Но не всегда готов в этом признаться даже самому себе. Неловко как-то по нынешним временам над вымыслом слезами обливаться. Хотя это самый безопасный и, возможно, самый сладостный способ сбросить накопившееся эмоциональное напряжение, вызванное безрезультатными попытками разрешить извечные вопросы бытия. Эта мука лучше всего смывается именно слезами. Элитный дом престарелых для подавляющего большинства наших соотечественников не есть способ тихо скоротать старость. Да и мировая слава, аналогичная той, с которой так тяжко расставаться вышедшим в тираж оперным дивам и премьерам, мало кому дается в удел. Но мысль о том, что твое существование в этом пускай и не лучшем из миров отнюдь не беспредельно, рано или поздно приходит к каждому. И от того, готов ли ты к этой встрече, зависит, каким будет твой закат. Но мы с маниакальным упорством гоним от себя эту мысль, живем так, словно бессмертны, и когда иллюзия развеивается, платим за прозрение слишком дорогой ценой.

Ах, как просто все свести к антрепризе, изначально выстроенной на звездах первой величины. Спектакль живет уже почти пять лет, исколесил пол-России и почти все театрально доступное ближнее зарубежье, но имена Фрейндлих, Шарко, Басилашвили и Ивченко (он вошел в спектакль, когда не стало Кирилла Лаврова) слишком сильный магнит для зрителя, чтобы можно было устоять. Такие «зубры» даже довольно поверхностный, рассчитанный на внешний эффект текст сыграют как античную трагедию. Все так. И режиссер-постановщик Николай Пинигин мог позволить себе роскошь быть экзистенциальным по минимуму. И все не так. Потому что, независимо от изначального замысла, спектакль превратился в катапульту, в стенобитную машину, стремящуюся пробить хоть небольшую брешь в том бастионе молчания, который окружает тему смертности человека в нашем обществе. В данном случае я не о России и даже не о постсоветском пространстве, а о пространстве нашей цивилизации, выстраивающей мир так, словно людей старше пятидесяти (а если по большому счету, то старше тридцати пяти) в этом мире просто не существует. Не потому ли одни, выходя из зала, жеманно пожимают плечами: «Ах, как трогательно! А все лишь для того, чтобы выжать из зрителя слезу в обмен на деньгу!» А другие украдкой смахивают слезы задолго до финальных аплодисментов и крепче прижимаются к своим спутникам. Пара, сидевшая рядом со мной (обоим чуть за сорок, и жизнь, судя по всему, пока не собирается выбрасывать их из седла), сцепила руки в начале второго акта и уже не разнимала до самого финала. Со Смертью страшно оставаться один на один.

Зато в оценке «Марии Стюарт» и «Дона Карлоса» царило завидное единодушие. Те, кто мог сравнивать оба спектакля, столь же искренне восхищались первым, сколь и недоумевали по поводу второго: автор один и тот же, да и тема по сути одна — границы власти и свободы для тех, кто властью облечен, а результат прямо противоположный.

Когда в узкую прорезь черной стены не мигая смотрит уже обезглавленная Мария, бросая вызов не сопернице, победа которой все равно окажется пирровой, а каждому, кто притаился в тишине наэлектризованного зрительного зала, по спине бегут мурашки. Кажется, она видит тебя насквозь и знает, чего ты стоишь на самом деле. За моей спиной молодой человек, чей театральный опыт исчерпывается в лучшем случае десятком спектаклей за всю сознательную жизнь, на свистящем вибрато произнес: «Чего это она на меня так смотрит!» – с таким ужасом, какой в нем и Спилберг, наверное, не вызвал бы. А страданиям принцессы Эболи, отвергнутой злополучным доном Карлосом, верить отказываешься сразу и бесповоротно. Почему?

Ломая голову над этим вопросом, я испытывала на прочность разные аргументы, начиная с возраста Шиллера (как-никак «Дон Карлоса» он сочинял, будучи юношей нежным со взором горящим) и заканчивая «датскостью» постановки как таковой (решение дать в юбилейном сезоне пьесу, с которой 90 лет назад началась история театра, вполне могло превратиться для Чхеидзе в своего рода дамоклов меч). Мысль, пришедшая мне в голову, сначала показалась абсурдной, а потом неожиданно получила подтверждение извне: в антракте какая-то девушка, стараясь произвести впечатление на своего кавалера, произнесла: «Эх, если бы все это она сказала стихами...». И тут все встало на свои места.

Чхеидзе — логик. Методично препарируя человеческие чувства, он стремится выстроить обоснование — почему персонаж поступает именно так, а не иначе. Потому и спектакли его, при пристальном рассмотрении, чем-то напоминают сеансы игровой психотерапии: посмотри на себя со стороны, как бы ты сам поступил в аналогичной ситуации, если бы оказался на месте персонажа? И актеры, примеряя на себя чужую жизнь, по всей видимости, рассуждают так же. А в поступках большинства донкарлосовских героев логики нет. Ими движет страсть. Не то чтобы совсем уж слепая, но логике никак не подчиняющаяся. Препарировать приходится не столько поступки, сколько эмоции, обоснованием которых и сам автор не слишком был озабочен. Оставь режиссер персонажам возможность изъясняться так, как это задумывал автор, в эту бурлящую стихию нелогичности актерам вжиться было бы легче. В поэзии гармонии все-таки больше, чем алгебры. Не то, что в жизни.

На «Копенгагене» в антракте кое-кто потянулся к гардеробу. Причем не исключительно молодежь, которой от фундаментального советского образования достались только рожки да ножки, но и публика, которую изотопы урана, по идее, испугать не должны были. Драма непонимания, клокочущая на сцене, странным образом перехлестнула в зал. Впрочем, почему странным? Действия мало, разговоры изобилуют физическими и математическими терминами, да и речь идет о Второй мировой, которую мы привыкли воспринимать сквозь призму историй о боевых действиях, храбрых бойцах и командирах и героических разведчиках. То, что война шла в сфере научных гипотез и высоких технологий, ушло в сознании среднестатистического гражданина даже не на второй, а на пятый-десятый план. И нужно обладать немалой смелостью, чтобы поставить пьесу Майкла Фрейна, гораздо больше подходящую для радио, чем для сцены. Но Чхеидзе ведь легких путей не ищет. И то, что у каждого из героев — гениального ученого с почти безупречной репутацией, его супруги и его талантливого ученика, репутация которого была безвозвратно загублена сотрудничеством с нацистами, — своя правда, вероятно, только подхлестнуло его.

Со мной в ложе сидело целое семейство: мама, папа и мальчик лет пятнадцати. Симпатии мамы были на стороне Маргрет Бор (женщина женщину всегда поймет, если речь идет о любви к мужу), папа то и дело отключался, улетая в свои мысли, а сын морщил лоб и пытался понять — кто тут «наши», а кто «не наши». Наконец, не выдержав, мальчик дернул за рукав отца: «Папа, как же так получается, они оба правы?» Предположение сына вернуло главу семейства в зрительный зал. «Так бывает», – сказал он. «Нет, так не бывает», – энергично заявила мама. Чем закончился этот спор, я не знаю. Но ради того, чтобы он возник, стоило ставить спектакль о Боре и Гейзенберге. Я — не такой, как ты. Я другой. Я верю в другое. Не пытайся меня переделать. Постарайся меня понять, а не записывай в свои враги.

Признаюсь честно, я намеренно ушла от разбора спектаклей. Мне интересно было отказаться от привычной роли и стать просто проводником, по которому токи от зрителей текут к тем, кто играет на сцене и работает за кулисами.

Фотогалерея